В окно струится январский денёк…

Выдрался изо сна: и вчерашнее счастливое опьянение обернулось налогом на счастье – похмельем; выдрался – без желания просыпаться: жена разбудила:

— Саш, вставай, через полчаса Рома приедет, нам ламинат бесплатно отдают, съездить надо…

— Я не доеду, — пробормотал, поднимаясь, пошатываясь, отправляясь в ванну.

Кафель слепит, пущенная вода кажется слишком шумной…

Совесть грызёт: зачем выпил столько?

…когда была жива мама ограничивался поллитрой по субботам, теперь всё бегает, докупает мерзавчики, вливает в себя, пожилой литератор, уже уставший от жизни, стремительно идущий к шестидесятилетнему рубежу.

…мне нельзя умирать, Бог, ребёнку только десять: вот он – прелестный мальчишка, сидя на кровати своей, в комнате, которую мысленно обозначаешь, как мамину, хотя теперь – мальчишкина, играет в смартфоне…

Жена тормошит: Собирайся, Андрюш, поедешь тоже, отца проконтролируешь.

Нельзя не пить по субботам.

Если раз в неделю не смыть с себя груз сочинительства и горя – не выдержит жизни, словно мозг треснет…

Нельзя не пить, но… зачем столько?

— Я не доеду, — повторяет, ощущая, как контуры мира двоятся в сознанье, что-то расплывается, вспоминая Стёпу Лиходеева, не в силах вспомнить номер главы.

Понимает – доедет, всё будет нормально, но так хочется спать, спать…

Рома – дружественный знакомый татарин, крепко сбитый, рукастый, зарабатывающий извозом, практически друг, помогает иногда…

Мальчишка быстро собрался.

Отец жадно, будто обжигаясь, пьёт на кухне из графина, потом вытаскивает из тумбочки пластиковую бутылку, и, расплёскивая воду, всё же наполняет лёгкую ёмкость.

 Доедешь.

…вспомнилось, как бывало, во время тридцатисгаком летнего хождения на службу, выходил на неё с бодуна, мечтая об одном – ещё поспать…

Буквально втискивает себя в привычные вещи.

Всё нормально.

Мир глядит на него неласково.

В лифте чуть приобнимает мальчишку своего, нелепо тоскующий по крошечному ребёночку, которого носил на руках, купал, пел ему на ночь.

Снег слепит.

Зима крепкой выдалась, морозом скрепляющей воздух, стекленящей пространство.

Рома ждёт.

Запихиваются в машину.

— Привет, Ром. С бодуна я… Не доеду…

Машина стартует, медленно, как по каналу, покидая двор.

Не спрашивает куда ехать, надеясь – недолго.

Мелькает привычная разность.

— Ты не пьёшь больше, Ром?

— Куда тут пить! Менты совсем озверели, я ж за рулём постоянно…

Знакомые повороты, типажная советская школа мелькает, ресторанный комплекс, дворы, стандартные дома, приоткрытые на ящики балконов…

Сюда.

Роман тормозит возле дома, мимо которого ходил тысячу раз.

Выгружаются…

Рома бормочет что-то, доставая смартфон…

Он без шапки, лысоват, крепко сбитый, обычной жизнью организованный.

…не считай, что ты выше кого-то, поэт, я не считаю, бездна подъезда растворяется мощно: велик: пространства большие, основательный дом пятидесятых…

 Поднимаются, загрузившись в лифт…

— Ром, а сколько тебе?

— Что сколько?

— Лет…

— Шестьдесят семь будет…

— Ты что?..

— Пятьдесят в смысле, семь…

— Я уж испугался.

В коридоре стоят – стёкла, тускло поблёскивая, дверь, упаковки ламината.

— Всё что ль брать?

— Ром, я не знаю, как ты с женой договаривался.

Рома звонит, узнаёт.

— Нет, только ламинат…

С бодуна кажется – вдвойне тяжёлым.

Четыре упаковки…

— Андрюх, вот это ещё возьми, — говорит Рома, указывая на что-то лёгкое, увязанное.

— Зачем, Ром?

— Подостлать пригодится.

В машину загрузили, и путь стал разматываться в обратной последовательности.

Свой коридор, больше напоминающий книжный стеллаж, у плоско-вертикального шкафа сгружают предметы.

Жена договаривается об оплате, но Рома машет рукой:

— Ладно, потом сочтёмся. – И исчезает.

А мальчишка, не раздеваясь хватает коньки, и…

— Там все гуляют, па…

— Хорошо, мальчиш, иди покатайся.

Теперь можно спать, приходить в себя, отдаваясь горю, не утихающему по маме, слова для сочинительства возникнут позже…

В окно струится январский денёк, неумолимо приближая зимний финал.

Александр Балтин