ПРОДОЛЖЕНИЕ: Начало от 29.01.2024 г. 

—

История, рассказанная Северином Потоцким (1862-1829) моей пра-пра-прапрабабке Анне Габриэле фон Шмерфельд и повествующая в четырех новеллах о неизвестных подробностях жизни выдающегося польского и русского путешественника, писателя, географа, этнографа и археолога

—

—

—

Новелла четвертая – СОЛНЕЧНЫЙ ВОЛК.

Петербургский период жизни графа.

Болезнь Дины. Сокрытие внутри сокрытия.

Удаление тени

Ах, сердце замерло в груди, утомлено борьбой оно.

И око тускло, погляди, томится по одной оно,

Тьма перед мыслью впереди, лишь пение – со мной оно.

Но мне надежды в жизни нет, близка моя могила,

Знай. <…>

1759

Саят-Нова (пер. с армянского Е. Николаевской)

Вернувшись в том же году с Подолии в Санкт-Петербург и поселившись в северной столице, граф усиленно занялся сочинением и публикацией своих произведений, а с воцарением в 1801 году на Всероссийском престоле государя императора Александра Павловича был принят и всячески обласкан последним: новый русский монарх ценил разносторонние таланты магната из Юго-Западной России, стараясь привлечь его к осуществлению своей программы реформирования и обновления страны. В 1802 году Ян Потоцкий издал в Санкт-Петербурге свой труд:

«Histoire primitive des peuples de la Russie avec une exposition complète de toutes les notions locales, nationelles et traditionelles, nécessaires à l’intelligence du quatrième livre d’Hérodote» («Первоначальная история народов России с полным изложением местных, национальных и традиционных сведению, необходимых для понимания четвертой книги Геродота»),

посвященный им императору Александру Павловичу. Однако произведение подверглось неуместной и необоснованной критике известного историка Августа Людвига Шлёцера (1735-1809), одного из протагонистов «норманской теории» истории России, с кем яростно полемизировал русский гений-энциклопедист Михайло Васильевич Ломоносов (1711-1765). К слову, свое последнее произведение «Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке, сличенные, переведенные и объясненные А. Шлёцером» (1802-1805) немецко-русский историк и статистик посвятил равно государю императору Александру I. Однако, обладая спокойным и незлобивым характером, граф Потоцкий не заметил перчатки, брошенной со стороны этого геттингенского профессора, удостоенного русским дворянством, и приглашающей к научному спору, чем косвенно обеспечил торжество партии норманистов в русской исторической науке того времени. Почти весь 1803 год Ян Потоцкий провел в Италии, стараясь поправить свое здоровья, покачнувшееся из-за непрестанного писательского труда и многодневных путешествий по России последних лет. В том же году Флоренции им издано сочинение «Dynasties du second livre du Manethon» («Династии второй книги Манефона»), посвященное кардиналу Борджиа. По возвращении в Санкт-Петербург граф Потоцкий попытался воплотить в жизнь своей замысел по составлению истории отдельных губерний, составлявших Российскую губернию, чему начало было положено уже в «Путешествии в Астраханские и Кавказские степи». В 1804 году им опубликовано в северной столице: «Histoire ancienne du Gouvernement de Cherson pour servir de suite à l’histoire primitive des peuples de la Russie» («Древняя история Херсонской губернии, служащая продолжением первоначальной истории народов России»). В следующем году там же вышли две следующие части: «Histoire ancienne du Gouvernement de Podolie etc.» («Древняя история Подольской губернии») и «Histoire ancienne du Gouv. de Wolhynie» («Древняя история Волынской губернии»). Но дальнейшая работа над этим масштабным проектом не задалась, и Ян Потоцкий отказался от ее продолжения, издав в 1805 году ее подытоживающую «Histoire ancienne des provinces de l’Empire de Russie» («Древнюю историю провинций Российской Империи»), которая не что иное, как сборник трех вышеуказанных сочинений. В этом же году граф опубликовал в столице свою «Chronologie des deux premiers livres de Manethon» («Хронологию двух первых книг Манефона») и отправился в Китай в статусе члена русского посольства и в должности его ученого секретаря, возглавляемого графом Юрием Головкиным (1762-1846). Однако уже прибывшей в Ургу русской дипломатической миссии не удалось попасть в Поднебесную Империю из-за ее отказа строго следовать китайскому церемониалу, откуда она отправилась обратно через Кяхту, и граф Потоцкий ограничился в своих изысканиях лишь народами, попадавшимися ему на пути до китайской границы. Один из участников миссии Филипп Вигель, в будущем известный русский мемуарист следующим образом вспоминал о Яне Потоцком в своих «Записках»: «Странности его были заметны в самом наряде. Он был в одно время и небрежен, и чистоплотен, совсем не заботился о покрое платья своего, но всегда был изысканно опрятен. Иногда по недосугам не имел он времени дать обрезать себе волосы, и они почти до плеч у него развевались, как вдруг, в минуту нетерпения, хватал он ножницы и сам стриг их у себя на голове и вкривь и вкось, после чего, разумеется, смешил всех своею прической. В отношении к Головкину вел он себя отменно прилично, не подавал ему ни малейшего повода к неудовольствию, зато и не баловал излишнею почтительностью. Всегда углубленный в науку, он заслонял себя ею от наших сплетен, хотя и жил посреди них».  Этот период в жизни выдающегося польско-русского ученого завершился изданием в 1805 году в Санкт-Петербурге «Atlas archéologique de la Russie Européenne» («Археологического атласа Европейской России»), значительно дополненного и снова вышедшего в окончательном виде уже по смерти автора в 1823 году. Он являлся последним трудом автора, посвященным вопросам археологии и этнографии. В 1808 году Ян Потоцкий опубликовал сочинение «Examen critique du fragment Egyptien connu sous le nom d’ancienne chronique» («Критическое рассмотрение Египетского фрагмента, известного под названием древней хроники»).

В период с 1808 по 1809 гг. граф летом жил преимущественно в своих волынских имениях и в Тульчине, зиму же проводил в богатой библиотеке Кременецкого лицея, покровителем которого состоял. В 1810 года снова переехал в Петербург, где восторженно был встречен в русских академических кругах. В том же году написал и издал «Основания хронологии для периодов, предшествовавших олимпиадам» («Principes de Chronologie pour les temps, antérieurs aux Olympiades»), снабдив свое сочинение добротными хронологическими таблицами. Последним трудом Потоцкого изданным в Петербурге, стало «Description de la nouvelle machine pour battre monnaie» («Описание новой машины для чеканки денег») от 1811 года, написанное по-французски и по-русски. В 1810 году граф посетил Францию и Испанию, где продолжил писать свой роман «Рукопись, найденная в Сарагосе», а в 1812 году покинул Санкт-Петербург, с тех почти безвыездно проживая в своих имениях в Подольской и Волынской губерниях. В столице появился лишь на православную Пасху 1815 года, когда у него состоялась последняя аудиенция у государя императора Александра I. Со второй половины 1814 года граф страдал от постоянно усиливавшейся меланхолии, последствием которой стал несчастный случай, разлучивший его с жизнью, о чем мы ниже и расскажем.

Русский царь по достоинству оценил научные и литературные таланты Ивана Осиповича Потоцкого, произведя его в тайные советники, назначив состоять при Министерстве иностранных дел, и сделав кавалером орденов Святого Станислава, Белого Орла и Святого Владимира I степени.

Это все скупые строки, почерпнутые из послужного списка графа и «Русского биографического словаря» (14 том), издававшегося с 1896 по 1918 гг. под наблюдением его председателей промышленника и сенатора А. А. Половцева (1835-1909), а затем великого князя Михаила Николаевича (1859-1919).

Шли годы, и жизнь наших героев шла в разных направлениях, да и общества их были совершенно отличающимися друг от друга. Дина с мужем и со своими четырьмя дочерями перебрались в Гамбург, где они открыли преуспевающее торгово-кожевенное предприятие, являясь благотворителями местной еврейской общины. Ее брат Йонатан тайно перешел в лютеранство, еще учась в Берлинском университете на правоведа, закончив который уже долгое время служил прусским королевским земельным адвокатом в Силезии, получив дворянство от прусского монарха и именуясь теперь Иоганн Йонатан Перейра фон Эренштейн. Он женился на дочери лютеранского пастора из Бреслау, и уже воспитывал двоих сыновей, готовя одного в военные, а другого по духовной стезе, и нисколько не интересовался жизнью крупной еврейской общины силезской столицы, но поддерживал связь с сестрой, не обращая внимания на ее упреки в переходе его в назорейство. Памятуя хорошие детско-юношеские годы, прошедшие в Подолии, и отношения его сестры с будущим ординатом Ланьцуцким (звание старших сыновей в этой ветви Потоцких), он не переставал писать Яну и его брату Северину, кажется, сильно посодействовавшему обращению своего еврейского приятеля в христианство. Правда, учитывая возрастающую занятость наукой Яна Потоцкого, с 1805 года он направлял свои подробные письма на польском уже его секретарю Матеушу Колодзейскому, а тот докладывал вкратце их содержание графу. Сам Ян Потоцкий, как уже нами выше сообщалось, овдовел, а затем женился на Констанции Потоцкой (1781-1852), дочери генерала коронной артиллерии Станислава Щенсного Потоцкого (1751-1805), одного из руководителей и создателей пророссийской Тарговицкой конфедерации, основателя знаменитого парка «Софиевка» в Умани, и Юзефины Амалии Мнишек (1752-1798), фрейлины Ее Императорского Величества Екатерины II, статс-дамы российского императорского двора и дамы Ордена Святой Екатерины большого креста. Первый брак Яна Потоцкого с княжной Юлией Любомирской (1764-1794), хотя в нем и родились два сына Альфред Войцех (1786-1862), будущий ординат Ланьцуцкий, и Артур Станислав (1787-1832), оказался неудачным: супруги вскоре расстались, а немногим позднее Юлия Потоцкая состояла в открытой связи с князем Евстафием Сангушко.

Что касается брата и сестер Мураховских, то у них тоже все благополучно складывалось в новой жизни и на новом месте в Екатеринодаре. Из письма, направленного графу осенью 1806 года старшей сестрой Деворой Мураховской и зачитанного ему Матеушом Колодзейским, он узнал, что она оставалась при семье своего брата, уже произведенного в войсковые старшины, тогда как ее младшие сестры вышли замуж: обе за офицеров Черноморского казачьего войска – Авигея за хорунжего Андрея Калиновича, а Соломонида за сотника Матвея Посполитаки; каждая имела к тому времени уже по двое детей – первая двух сыновей, а вторая сына и дочь. Впрочем, сама Девора оказалась вполне востребованной, организовав в казенном доме стараниями брата и при содействии войскового правительства пошивочную и закроечную мастерскую для женщин, куда пригласила к себе на работу жен и дочерей офицеров и казаков, живших неподалеку в Екатеринодаре. Никакой тени ностальгии по родному Могилеву на Днестре и Подолии в письме Деворы Ян Потоцкий не обнаружил, да оно и понятно: хотелось побыстрее забыть годы нищеты и поношений, выпавшие на долю трех еврейских сестер, в одночасье лишившихся всего и вновь приобретших все в другой жизни и другой вере. Разве не верна пословица, дескать, от судьбы не уйдешь? Вот и граф в своей дальнейшей жизни слишком уж доверился судьбе или, говоря философским языком, необходимости. По-видимому, у него наступало творческое опустошение, а меланхолия, раньше порождавшая в нем созидательную энергию и пробуждавшая научную интуицию, теперь стала выжигать его изнутри.

Уже отшумели по Европе наполеоновские войны, и русский царь как античный триумфатор вступил в Париж во главе своего доблестного воинства. Несмотря на лояльное отношение к нему при петербургском дворе и самого государя императора Всероссийского Александра Павловича, хотя оба сына Яна Потоцкого от первого брака служили адъютантами при Наполеоне Бонапарте, графа тяготило пребывание в северной столице не столько из-за этого, сколько от того, что он чувствовал – ему нечего больше дать ни российскому обществу, ни российской науке; а жить в шляхетской праздности он не мог, да и не хотел. Франкоязычный роман «Рукопись, найденная в Сарагосе» в редакции от 1810 года, многомерный, франкмасонский, философический и оказавшийся слишком сложным для понимания его века, как бы подвел итог его неутомимой деятельности, разделив его жизнь на до и после: разумеется, вторая ее часть продлилась недолго. Отсюда он принял решение удалиться в Уладовку, свое второе имение в Бердичевском уезде, куда свозились все предметы и артефакты, привезенные им из дальних и ближних странствий.

В тот год граф уже очевидно что-то предчувствовал, а посему решил посетить в последний раз Могилев на Днестре, уездный город, с которым его связывали воспоминания юности и цветущей младости с нерастраченным порывом к деятельности. Да оно и понятно: угасая, человек стремится туда, где ощущал себя в бодрости своих первоначальных сил, уповая, быть может, обрести здесь свое второе дыхание. Безусловно, таким местом силы для Яна Потоцкого являлся Могилев в Подолии, некогда основанный его родственником и названный в честь его тестя молдавского господаря Могилы. Хотя здесь он мог, обронив, и оставить последние крупицы созидающей силы, которые в полудреме еще теплились в его душе. Места силы, как все в этом мире, и отдают, и забирают. Как знать, как знать…

В Могилев на Днестре они приехали с Матеушем Колодзейским в большом уже рессорном экипаже, дверцы которого были украшены гербом «Пилява», в сопровождении кучера и лакея из графских крепостных на Масляной неделе вечером в пятницу, заняв один из лучших номеров главного могилевского постоялого двора, расположенного неподалеку от Соборной площади. Программа мероприятий для графа на субботу оказалась очень плотной и занятой до позднего вечера: завтрак с городничим в доме магистрата, театральная пьеса по Мольеру «Мещанин во дворянстве», исполняемая по-французски подростками из дворянских семей, обед с блинами в уездном дворянском собрании с токайскими и бессарабскими винами в присутствии православного духовенства, фортепианный концерт с итальянскими ариями от дочерей городничего там же, сырный и рыбный ужин у городничего с дегустацией валашского бренди. Прощеное воскресенье и широкая Масленица в более свободном режиме – утром литургия в соборе Святого Николая Чудотворца, затем дворянский пикник с блинами за городом и, наконец, вечером сожжение чучела Масленицы на Соборной площади, ужин у городничего в 18.00 с заговением на Великий Пост и отъезд гостей после 19.00. Причем Ян Потоцкий, что столь формализованный распорядок двух последних масленичных дней подготовлен ради него и, не подавая от этого вида, решил поспособствовать и подыграть во всем добрым поветовым дворянам. И все удалось на славу!

Наутро перед соборной литургией граф решил посетить то место, во многом из-за которого он и приехал в Могилев Днестровский: в одиночестве он спустился к реке по тому же маршруту, чтобы посетить заброшенный дом Хаима Ткача Мураховского или то, что от него осталось. Но он ничего от него уже не обнаружил: участок был пуст, а по его углам располагались свежие строительные материалы: совсем недавно заготовленные сосновые бревна и брус. Повсюду уже сновали, деловито суетясь, еврейские работяги и мастеровые, бойко переговаривавшиеся на идише: «А почему бы и нет? – подумал про себя граф. – Убили своего Мессию скоро уж как тысячу восемьсот лет тому назад и до сих пор упорствуют в своих заблуждениях. А если бы приняли Его, Израиль бы стал народом-жрецом, народом-иерофантом, каковым, к примеру, для всех магометан является размножившееся и распространившееся арабское племя. Да и с Диной бы у нас тогда все получилось. Но она всегда упорствовала, чуть было, не прервав насовсем свои взаимоотношения с братом-выкрестом. Для нее, как, впрочем, и для Ревеки из моей «Рукописи, найденной в Сарагосе», ислам был ближе и понятнее, нежели наше «назорейство». Но как сказано Тертулианом – credo quia absurdum: верую, ибо абсурдно». Со стороны Днестра повеял ветер, холодный, но скоро уже предвещающий талые воды, и граф на мгновение опьянел от резкого запаха стружки с бывшего подворья Хаима Ткача Мураховского. Он зашел на него и спросил рыже-веснушчатого еврейского подростка, плотницкого подмастерья, что здесь будет вместо некогда существовавшей ткацко-ковровой мануфактуры Хаима Ткача Мураховского. Тот воодушевленно ответил, оборотив на графа взгляд своих бело-зеленых и уже нагловатых глаз:

– Мебельный цех еврейского фактора из Черновцов, что с австрийской стороны, Нафтали Тотенгофа, пан шляхтич! А что? Говорят, раньше был хозяин, так задолжал, исчез, а его дети подались в вашу веру, да и слухи доходят, что его овдовевший сын, который служил офицером на Кавказе, стал там иеромонахом и теперь замаливает какой-то грех своей молодости. Разве имели они право? Но теперь все будет как прежде, уж поверьте мне. Меня зовут Гедали, а вас как, пан шляхтич?

– Граф Ян Потоцкий, очень приятно, молодой человек.

– Тот самый Потоцкий, – стушевавшись и присмирев, вполголоса ответил Гедали, – о вас тут легенды ходят.

– Ну а какой еще, Гедали. Собственной персоной. Йосеф Ткач Мураховский, сын Хаима, любил колокольный звон, успокаивавший его в твоем возрасте. Когда у Йосефа в детстве была горячка, Хаим снял хату неподалеку от Никольского собора, где очень явственно раздавался гул его колоколов, и недели через две болезнь отпустила мальчика. Жизнь намного многообразнее и сложнее, Гедали, особенно за пределами местечка. Ну а ты меньше доверяй местечковым легендам. Ну мне пора уже в собор – у нас сегодня Прощеное воскресенье и широкая масленица. Приходи ее сжигать на соборную площадь к пяти часам! Будь здоров и да хранит тебя Господь!

Граф протянул Гедали серебряный полтинник:

– Возьми вот, это тебе не помешает. Ты по-библейски трудишься уже от младых ногтей. А вот я больше не могу…

– Благодарю вас, – совсем засмущался Гедали, взяв монету и пряча свои глаза, пристыженный из-за своей первоначальной дерзости.

– Потоцкий резко повернулся и мигом вышел с бывшего подворья Хаима Ткаче Мураховского. «Надо же, – подумалось ему, – был Хаим, была жизнь, но заколоченный дом снесен, а новый владелец участка Тотенгоф, что в переводе с идиша двор смерти». И в это мгновение у него неприятно ёкнуло в душе, как будто стрелки часов его жизни начали обратный отсчет. Чтобы заглушить надвинувшееся помрачение и подступавшую к горлу вспышку меланхолии, он прибавил шаг, спеша на Соборную площадь…

Когда по завершению литургии Святого Иоанна Златоуста на клиросе уже прочитали отпуст и народу был преподан напрестольный крест для целования, к Яну Потоцкому, стоявшему как инославный немногим поодаль, подошел старый сухощавый седовласый священнослужитель, представившийся клириком Никольского собора иеромонахом Василием Цурканом. В это время только что причастившийся с семьей городничий капитан Валериан Зайончковский подал графу знак глазами, кивнув лицом.

– Ваше превосходительство, я тот, кто отпел и проводил в последний путь еврея Хаима Ткача Мураховского, полагая, что он христианин.

– Полагаю, отец Василий, что он и был христианином в своей среде, скрывая это, как говорится страха ради иудейского. Вы, вероятно, знаете о судьбе его сына и дочерей: подобное притягивается к подобному. Впрочем, отче, предлагаю вам и приглашаю вас встретиться на заключительной трапезе у городничего Валериана Павловича в шесть вечера. Там и поговорим. Вижу, вы согласны. Тогда до встречи.

Потоцкий вышел из собора вслед за городничим и чиновниками уездных учреждений.

Все остальное прошло в штатном режиме, как и предполагалось, разве что графу показалось, что во время сжигания чучела Масленицы он увидел в толпе местных подростков любопытствующие бело-зеленые глаза еврейского подмастерья Гедали, возможно, пришедшего взглянуть на славянские забавы. Впрочем, его ли? Мгновение – и они уже навсегда растворились как капли в море светящихся и ликующих детских глаз.

Перед ужином священнослужители, приглашенные к городничему, совершили тут же чин прощения с целованием креста и Святого Евангелия, что охотно сделал Ян Потоцкий, тогда как его секретарь Матеуш Колодзейский уклонился от этого, горделиво подчеркивая свое необщение с греческими схизматиками. После чего еще в течение больше часа граф беседовал за сладкой вишневой наливкой с иеромонахом Василием Цурканом, узнав, что он молдавско-русинского рода, происходил из семьи епархиального православного священника, служил при турках, а когда Бессарабия стала частью России в 1812 году, его определили клириком к причту Никольского собора в Могилеве. Благочинному он рассказал о своем служении при турках и своем отпевании и упокоении бродяг и нищих, и тогда-то и всплыла история с Хаимом Ткачом Мураховским. Иеромонах немного опешил, когда узнал, что отпел иудея, но благочинный отец Иринарх Звенигородский, наоборот, похвалил его, сказав, что совершилось сие, несомненно, по промыслу Господню.

– И что самое примечательное, ваше превосходительство, – продолжал отец Василий Цуркан, – здесь считалось, что текстильный фабрикант Хаим Ткач Мураховский умер заложником от истязаний и длительного голода в пещере у Сорок, но я же видел его, его шею, и могу сказать, что погиб он от повешения. Даже по его измученному виду было понятно, что цыгане держали в заложниках не простого человека. В могильной яме мы погребли восьмерых бродяг мужеского пола: двух повешенных положили с правого края, обоим присвоив, как, впрочем, и всем неизвестным, имя Феодора. Другой повешенный до сих пор не опознан, но у него имелся нательный крест, а Хаиму-Феодору я в правую руку вложил имевшийся у меня в запасе медный нательный крестик. Я было хотел сообщить его родственникам место погребения, но благочинный воспретил мне, сказав, что они христиане и живут далеко отсюда, добавив, дескать, благодаря вам они обращены в истинную веру.

«Ну прямо как в моем романе «Рукопись, найденная в Сарагосе» двое повешенных братьев», – подумал граф, ответив священнику:

– Вот уж воистину, отец Василий, чудны дела Твои, Господи. Какому еще еврею суждено умереть христианином, как в случае с Феодором-Хаимом Ткачом Мураховским, через смерть обретшим жизнь. С ним случилось в точности, как и по писанию, предсказавшему крестный подвиг нашего Господа: «За то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был» (Ис. 53: 12). Итак, давайте в сей знаменательный день для наших греко- православных братьев. – Ян Потоцкий налил себе и священнику до краев по бокалу плотной ликерной вишневой наливки и на мгновение смолк… – Произнесем древний еврейский тост «Ле-Хаим!» – «За жизнь!» Стало быть, из жизни в жизнь пролегла судьба коврового мастера Хаима, посему стоит порадоваться за него во Христе!

Одним глотком граф опорожнил вместительный бокал. Затем последовали еще тосты и разговоры, но более скромные и умеренные, соответствующие настрою этого торжественного, но уже сдержанного для православных русских людей дня.

Полвосьмого вечера гости стали разъезжаться из дома городничего. Провожать графа с его секретарем вышли сам хозяин капитан Валериан Зайончковский и иеромонах Василий Цуркан. Священник благословил Яна Потоцкого, который, словно будучи православным, принял благословение, поцеловав его руку, а затем перекрестил экипаж, тут же тронувшийся после того, как закрылись, мягко проскрипев, дверцы, разделявшие пополам шляхетский герб «Пилява», и мягко покатившийся на выезд из города.

– Ян, дались тебе эти греческие схизматики и евреи, – вскоре подчеркнуто, переходя на польский, и совсем не в такт произнес Матеуш Колодзейский, – нам стоит печься о своем, польском, и о будущем.

– Ах вон ты как заговорил! Какой бродячий по поместьям ксёндз-приживал тебе вставил свои мозги вместо твоих? Впрочем, я ожидал это от тебя, Мацек, что греха таить. Ты давно уже стал отдаляться от меня, особенно когда во время войны двенадцатого года наш край заполонили разные мнихи-бернардины, убеждающие шляхту выступить за Наполеона и предвещающие скорый конец Русскому царству. Теперь они притихли, снуя по фольваркам и хорошо потребляя там горилку с бигусом из оленины за панский счет. Ну и где их оракулы? Российская империя только окрепла в этой войне, в чем я и так был уверен.

– Ну тебя же не разумеют даже твои дети, а они патриоты!

– Что ж, это правда своих детей я упустил, и они подпали под влияние родственников и миньонов моих жен, тогда как я занимался наукой, писательством и путешествиями. Но знай, единожды дав присягу белому царю, я не нарушу ее ни на грош.

Граф злобно волчьим взглядом, в котором проглядывали блики молний, усиливаемые оранжевыми отсветами придорожных фонарей окраины Могилева на Днестре, посмотрел своими темно-карими глазами на Колодзейского, и у того вдруг тревожно, резко сбиваясь с ритма, застучало сердце и холодный пот выступил на лбу. Ошеломление секретаря было бурным и непередаваемым. Потоцкий увидел, что перегнул палку в острастке и примирительно дернул за плечо своего сотрудника и приятеля:

– Мацек, ты же шляхтич. Я и не думал, что ты такой робкий. На вот выпей горилки… Зараз отпустит…

Потоцкий передал четверть подольского самогона секретарю, ставшему его судорожно глотать как колодезную воду в жаркое лето, а сам умиротворяющим тоном добавил:

– Вы ненавидите русского царя, оставившего почти все наши привилегии с сеймом и прочими шляхетскими атрибутами, зато готовы лизать сапоги первому попавшемуся худородному галлу или хамоватому прусаку в подпитии. Время шляхетских королевств прошло и наступает эпоха сильных империй. И в этой борьбе могущественных держав вас будут использовать как разменную монету. И как ты не поймешь, что на Западе мы, поляки, чужие, хоть и одной вроде бы веры с ними. Вспомни, как нам препятствовали в Саксонии, когда я занимался там славянскими древностями. А ты с гордым презрением сегодня смотрел на наш общеславянский стародавний обычай – сжигание Масленицы в преддверии весеннего солнцестояния. Да что там на него, а на всех наших братьев греческой веры. Эх ты, секретарь…

Охмелевший, но все еще перепуганный Колодзейский не проронил ни слова, а через минуты две его подбородок склонился к левому плечу – и секретарь смачно захрапел.

«Как странно, прощать и прощаться в русском языке слова однокоренные. Очевидно и в этом сокрытие святого Лика! Можно сказать, что священник провожал меня сегодня в последний путь, а я простил и простился…», –   сумрачно помыслил граф и скоро сам заснул по примеру своего секретаря.

На православную Пасху 18/30 апреля 1815 года граф Ян Потоцкий пребывал в Санкт-Петербурге, остановившись в доме Потоцких на Фонтанке, и попал на разговение императорской фамилии с чинами лейб-гвардии Черноморского дивизиона, где познакомился с его молодым урядником Феодосием Мураховским, сыном подполковника Черноморского казачьего войска, а ныне, как оказалось, священнослужителя и настоятеля Лебяжьей пустыни в монашеском постриге Германа (Осипа) Мураховского. Граф узнал, что у сестер все хорошо и все они в общем вполне преуспевают на новом месте, невзирая на трудности жизни на границе с черкесскими племенами, с которыми ведется то затухающая, то разгорающаяся с новой силой война. В четверг православной Красной седмицы Потоцкий посетил в его резиденции 1-го председателя Римско-католической духовной коллегии Российской империи архиепископом-митрополитом Могилевским Станиславом Богушем-Сестренцевичем (1731-1826), который относился к графу как к сыну, описав владыке объективную картину подспудно происходящих в Юго-Западном крае событий, со временем готовых вылиться в мятеж против государя императора и России. Искренне и беззаветно преданный Российской государственности митрополит Станислав Богуш-Сестренцевич заверил графа, что займется, если не увещеванием, то наказанием польского капитулярного римско-католического духовенства и всякого рода скитающихся монахов, возбуждающих шляхту к неповиновению русской власти и призывающих скинуть ярмо схизматического монарха. На Красную горку (Антипасху) в своем кабинете в Царскосельском дворце Потоцкого принял сам государь император, получивший уже донесение от митрополита по сетям заговора, медленно, но верно сплетавшегося в Юго-Западной России. Государю было невдомек, как шляхта, принесшая ему присягу и пользовавшаяся столькими преимуществами, могла стать клятвопреступной. Граф сообщил императору, что шляхту освобождают от присяги царю-схизматику бродячие проповедники разных орденов, которые на самом деле оказываются переодетыми иезуитами. Ныне дворянские фольварки заполнены этими приживалами, вкрадчиво толкающими их хозяев и шляхетских недорослей на восстание. Действуют они лукаво и лицемерно, суля всем индульгенции от самого Папы Римского. Уже прощаясь, Ян Потоцкий попросил императора не верить официальной версии его возможной смерти. Государь сначала старался, как и полагается, отшутиться (тем паче праздник), но затем увидев серьезное и не склонное к развлечениям лицо графа Потоцкого, подарил ему керамическое пасхальное яйцо с гжельской росписью, пожелав здоровья и многая лета на благо России, и с суровым взглядом радеющего об интересах державы государственного деятеля пообещал во всем разобраться. «Не верьте моим землякам, Ваше Императорское Величество!», – таковы последние слова, сказанные Александру I графом Яном Потоцким.

Все лето граф занимался разбором и упорядочиванием своих архивов в фольварке Уладовка, расположенном недалеко от Пикова, отказавшись даже от поездки на отдых в Крым в аристократической компании, куда его зазывал родной брат Северин Потоцкий. Впрочем, тревожные предчувствия его не подвели, хотя, конечно, многое можно было списать на непрекращающуюся и время от времени одолевающую его меланхолию или «черную мигрень», как он сам это называл. Но с ней он свыкся, пусть даже она с годами усиливалась. Русская власть всерьез отнеслась к его предостережениям и к началу осени за решеткой оказалось до десятка капитулярных ксендзов и несколько дворян Киевской губернии, почти в открытую призывавших к неповиновению схизматикам и возрождению Речи Посполитой в духе нетерпимой к греческой вере и православному населению Барской конфедерации. Но ко времени брошенная клятвопреступная идея уже охватила широкие слои польского дворянства всякого ранга: от магнатов до околичных шляхтичей; чтобы можно было ее быстро выкорчевать. С первыми репрессиями шляхта с ксендзами затаились, продолжая точить сабли вдали от посторонних глаз.  4/16 сентября Матеуш Колодзейский получил письмо от Йонатана, брата Дины, в котором тот сообщал, что у сестры внезапно обнаружилась чахотка, и курс лечения, проведенный ей на водах и в дорогостоящей лечебнице в Бад-Рагаце в Швейцарии, ни к чему не привели, разве что несколько замедлили развивающееся заболевание.

– Ну вот и другой знак, и это конец, – в сердцах выразился граф в присутствии секретаря, решительно швырнув письмо в корзину.

С тех пор он начал тщательно обтачивать кусок самородного серебра, своего седого металла, величиной со средний булыжник под калибр своих дуэльных кремнёвых пистолетов Жана Лепажа, подаренный ему в Париже в 1775 году выдающимся французским естествоиспытателем, писателем и математиком графом Жорж-Луи Леклерком де Бюффоном (1707-1788), увидевшем в талантливом польском подростке своего преемника на ученом поприще, в чем нисколько не ошибся. Иными словами, с чего начинался у него научный интерес, тем же предметом он должен завершиться, прервав жизнь исследователя. Прозрачная логика, но очевидно, что Потоцкий решил себя подвернуть произволу случайности или игры. Граф не торопился в изготовлении пули, а потому она была идеально им отшлифована и подогнана к гладкоствольному пистолю лишь к двадцатым числам ноября месяца.

О двурушничестве, а на самом деле об измене Колодзейского он знал: Матеуш часто отлучался в соседнюю Александровку на фольварк графа Витольда Ганского, где, как предполагал Потоцкий, и находилось заговорщическое осиное гнездо, где освоились и осели трое скитающихся ксендзов.

В тот день к вечеру Колодзейский принес Потоцкому прошение об отставке с должности его секретаря, поскольку граф Ганский предложил ему стать управляющим своего самого большого имения у Бердичева. Это и объясняло заносчивость и исчезновения здравой услужливости на протяжении последних двух месяцев по отношению к графу его секретаря, способного, как выясняется, в свои сорок четыре года начать новую жизнь у более перспективного магната, оставив, наконец, сумасшедшего ученого, по его мнению, предавшего «ляшское» дело и доверившегося русской имперскости. «Как видно, Матеуш ничего не забыл и не простил, а просто затаился до времени с того самого незабвенного Прощеного воскресенья в Могилеве на Днестре», – так совершенно справедливо представлял себе граф нынешнее поведение своего секретаря.

– Прошение я твое, пожалуй, одобрю! – сказал Потоцкий, подписав бумагу и наложив на нее размашистым почерком разборчивую резолюцию для своего казначея о выплате секретарю премиальных и эмеритальных денег за многолетнее сотрудничество, и продолжил:

– Полагаю, ты останешься доволен.

И тут же отметил пробежавший сдержанный восторг на лице Колодзейского, взявшего в руки прошение и увидевшего сумму выходного пособия.

– Но скажи мне на милость, друг мой, зачем вы всем этим занимаетесь? Я считал тебя близким человеком, но за последние два года мы очень отдалились друг от друга, и ты знаешь из-за чего.

– Только ради свободы нашей родины и объединения всех наших в суверенную Польскую державу. Нас тяготит власть над нами схизматического монарха.

– А мне представляется, что вас тяготят вольности и уступки, дарованные русским царем и нашей государственности, и нам, польскому шляхетству. А, наверное, мы хотим, как в Галиции, где жестко насаждается немецкая администрация, зато австрийская в лице их императора власть католическая и апостолическая. Помнишь, в 1794 году мы с тобой были в Нижней Саксонии и узнали об уничтожении полабских славян апостолическими немецкими князьями. Ну это другое, поскольку теперь потомки этих князей еретики-лютеране. Не обманывайтесь, панство. Вы в очередной раз совершаете чудовищную ошибку! Сегодня вас вслепую против русских использует квартет наших вечных доброжелателей: Рим в лице Святого Престола, Австрийская империя, ну и еретики – Англия с Пруссией. Их вы считаете друзьями, а русских схизматиками. У немцев одно на уме: прибрать к рукам славянские земли, чем они успешно и занимаются с десяток столетий.

– Ян, я же тебе говорю, что наша цель освобождение Польши и воссоздание Речи Посполитой.

– Ну так занимайтесь этим на землях Великой Польши, оккупированной Пруссией, или в той же Галиции, в твоем родном Кракове, к примеру. Русский император в этом году дал нам конституцию, оставив государственность со всеми ее атрибутами, взяв нас лишь под свое августейшее покровительство. И у меня, и у Ганского почти все крепостные греческой веры. Однако я не занимаюсь крамолой исподтишка, как делают это мои достопочтенные соседи, выказывая на петербургских балах подобострастие в отношении лиц императорской фамилии и высших имперских сановников, в чем и заключается наша сущность.

– Ян, признайся, тебе всегда были ближе схизматики и евреи. Твои жены с детьми тебя по существу бросили; а в округе тебя считают фармазоном и чернокнижником. А среди твоих хлопов греческой веры бытует легенда, будто ты – оборотень, способный превращаться в седого волка, которому больше полутысячи лет. Особенно они опасаются его появления во время полнолуний. Да и твоя не проходящая, а, наоборот, усиливающаяся меланхолия якобы связана с этой тварью… Янек, к чему ты не прикасаешься, везде смерть.

Колодзейский внезапно почувствовал, что наговорил лишку и тут же смолк. Но назад уже было не отыграть.

– А что тебе, Матеуш, претило сказать мне это раньше. Верно, ты со мной мучился, бедолага. Ты ведь дворянин, пусть и из околичной шляхты, поступивший на службу к магнату – верх мечты для ваших полунищих застенков. Я тебе как брату всегда оказывал помощь. Помнишь, когда сильно занедужила твоя младшая сестра, я ее отправил в Лозанну – жива и здорова до сих пор, да и замужем. А сплетни и басни ваших бездельно слоняющихся ксендзов и их подпевал из фольварков меня мало заботят. А вот вас всех, поверивших в их сказки, мне искренне жаль. В очередной раз пополните ряды сибирских поселенцев, освободители вы наши!

– Ян, я дворянин, а посему прошу…

Граф резко повелительным тоном перебил бывшего секретаря:

– Ну коль ты дворянин, Матеуш, так и отвечай, как дворянин.

Потоцкий встал из-за стола и вынул из дубового секретера бутылку старого красного портвейна «J. W. Burmester» и два бокала, налив их сразу доверху. А затем позвонил в колокольчик – и на его зов вскоре появился старый лакей Охрим.

– Прикажи, милейший, явиться ко мне егерю Стецьку Моргуну, да поскорее.

– Что ты задумал? – нервно разволновавшись, дрожащим голосом произнес Колодзейский.

Ян Потоцкий находился у секретера, над которым висели два его ярких гранатовых ковра: «Миздар», ткавшийся Саят-Новой, и еврейский, исполненный Хаимом Ткачом Мураховским.

– Вы же говорите, что оборотня можно убить лишь серебряной или золотой пулей. Во-первых, она уже готова; а во-вторых, тебе представится такая возможность. Ну что ж, сыграем с тобой в сопрано или гусарскую рулетку, тем самым разрешив нашу полемику, в которой, как видно, никто не согласится с доводами другого.

Бывший секретарь знал, что решимости графу не занимать, а потому не проронил ни слова, подчиняясь сказанному и наблюдая. Потоцкий поднял бокал, повелев взглядом Колодзейскому сделать то же самое, чокнулся с ним и уверенным залпом выпил его содержимое до дна. Матеуш разве что пригубил глоток. Тут на пороге возник Стецько Моргун.

Потоцкий приказал егерю вынуть из нижнего ящика секретера деревянный короб с дуэльным набором Жана Лепажа, попросив поставить его на стол. Затем достал из кармана выточенную им серебряную пулю, продемонстрировав, что она идеально подходит по калибру обоим пистолетам. Далее он строго повелел Моргуну выйти из кабинета, в приемной зарядив, как и полагается, пулей с порохом один из пистолетов, а другой оставить незаряженным и вернуться обратно в кабинет с дуэльным набором, что Стецько скоро и сделал, в полном смятении сопя покинув панское помещение.

Граф встал перед раскрытым коробом положенного на столе дуэльного набора и торжественно промолвил:

– Итак, Матеуш, у нас четыре событийных вероятности: либо я погибаю от серебряной пули, и за тобой остается слава губителя оборотня; либо ты погибаешь, и я переправляю твоим родственникам твою эмеритальную выплату, увеличив ее по такому обстоятельству в два раза; если происходит осечка у меня, то я тебя отпускаю без претензий, как и обещал, а если происходит осечка у тебя, то ты пишешь развернутое донесение в «Особенную канцелярию» Министерства внутренних дел по готовящейся бессмысленной и братоубийственной смуте в Царстве Польском и Юго-Западном крае. Надеюсь, условиями поединка ты удовлетворен?

– Не стану отрицать, Ян, условия меня устраивают. Как дворянин готов их исполнять. Но, позволь, задать тебе один вопрос перед этим. Почему ты не написал ни строчки по-польски, а начал упражняться уже и по-москальски? Не потому ли, что желал понравиться больше франкоговорящему петербургскому свету и тамошней академии?

– Отвечу тебе, хоть ты, как мне кажется, не поймешь и горше обидишься. Наш язык еще очень провинциален, а наш народ еще темен и более невежественный, нежели ненавидимые тобой москали и греческие схизматики. И вот в очередной раз вы желаете его возмутить ради призрачных и эфемерных целей, в основе которых лишь ваша спесивость и гордыня. Русские вельможи имеют театры из крепостных, и пусть таким образом, но приобщают свой народ к культуре, а для нас это немыслимо: хлоп должен оставаться хлопом… Но приступим к поединку. Находясь рядом со мной, будучи дворянином, все равно ты ничего не уразумел ни в моем призвании, ни в моей деятельности. Это и отягощает мою мигрень большим бременем. Жаль, Матеуш, очень жаль…

Для жребия граф изготовил две бумажки с номерами 1 и 2 и, сложив каждую в трубочку, поместил их в своей демисезонной шляпе и предложил тянуть первым Колодзейского. Тот вынул бумажку, развернул ее, показав надпись на ней № 2.

– Значит, я беру первым, – сказал Ян Потоцкий и, не мешкая, сохраняя самообладание, потянулся за пистолетом.

Граф взял пистолет и поднес его к правому виску и, недолго думая, нажал на курок. Выстрела не произошло.

– Осечка или незаряженный чистый пистолет, – как-то совсем по обыденному подытожил Потоцкий, – теперь прошу тебя, Матеуш!

Колодзейского пронизывал трепет, который ему удавалось обуздать лишь большим усилием над собой, глаза налились кровью то ли от страха, то ли от ненависти, а возможно, от того и другого, дрожали лодыжки ног, что было не заметно, поскольку дуэлянты сидели за столом. Видя его замешательство, граф особо не торопил, но и не предлагал ему никакой альтернативы. На мгновение воцарилась гробовая тишина. Граф откинулся на стуле в ожидании развязки. Видя это, Колодзейский схватил пистолет, подскочил и с нечленораздельным воплем выстрелил Потоцкому в рот. Выстрел, произведенный почти в упор, оказался такой силы, что местами вынес графу заднюю стенку черепа, замазав кровью с мозгами оба ковра и секретер, находившиеся за сидевшим Потоцким. Смерть наступила почти сразу же. И в этот миг Колодзейского ослепила вспышка молнии: седая тень отделилась от убиенного тела графа, и по направлению к лесу пронесся светящийся в лучах багровеющего ясного ноябрьского заката силуэт седого волка. Повсюду разлилась немая черная песня второго сокрытия Лика (сокрытия внутри сокрытия), отчего убийца из-за трусости своего благодетеля, соплеменника, друга и брата ужаснулся: оказывается, он не только клятвопреступник, нарушивший присягу Всероссийскому императору, но и убийца – так одно преступление тянет за собой и другое.

Буквально два десятка секунд и к бывшему секретарю возвратились уверенность и спокойствие: он вложил пистолет, из которого выстрелил, в правую руку графа. Через минуты уже на месте толпились дворовые и слуги: Колодзейский объявил, что их господин погиб в результате самоубийства, грозно взглянув на Стецька Моргуна и тем самым заставив его молчать. Об оправдании перед уездном сыскным начальством он не беспокоился, поскольку возглавлявший его ротмистр Тадеуш Квицинский входил в число польских сепаратистов и заговорщиков, готовивших отделение от России Юго-Западного края.

В ночь после убийства сожгли оба столь дорогих для графа гранатовых ковра, пропитавшихся его кровью. Вскоре положенное в запечатанный гроб тело графа Яна Потоцкого доставили из Уладовки в Пиков, затем спешно отпев и похоронив в притворе костела Всесвятой Троицы. Во время борьбы с религией в СССР в 30-е гг. XX столетия костел подвергся разграблению и осквернению. И хотя его остов еще стоит, постепенно разрушаясь (украинские селяне до сих пор используют его для добычи строительных материалов), но установить место упокоения выдающегося польско-русского деятеля не представляется возможным.

Приблизительно два месяца спустя Матеуш Колодзейский получил письмо от Иоганна Йонатана Перейра фон Эренштейна, сообщавшее о смерти его сестры Дины да Коста, урожденной Перейра-Кордоверо, от чахотки, обнаруженной у нее около более полугода назад. По очевидным причинам бывший секретарь покойного графа не стал отвечать на это письмо, а сжег его в камине, уже пребывая в фольварке своего нового хозяина единомышленника графа Витольда Ганского, тем самым поставив жирную точку в истории дружбы и любви обоих усопших. «Если вы еще не встретились, то обязательно там встретитесь, голубки…», – такими были его отстраненные слова после того как он злобно швырнул письмо на переливающиеся алым свечением каминные уголья, в один миг пожравшие пергаментную бумагу.

Ну а дальше началась путаница с датами смерти и погребения Яна Потоцкого, что наводит на мысль о его все-таки непреднамеренной гибели и желании заинтересованных в этом людей замести свои следы. Возникла история о том, что его римско-католический капеллан якобы благословил шарик, снятый с серебряной сахарницы и послужившей для него пулей. «Русский биографический словарь» А. А. Половцева (14 том) считает днем смерти 20 ноября по старому стилю или 2 декабря по новому стилю 1815 года, тогда как каноник Каменецкой римско-католической епархии Игнатий Давидовский указывает на 11 декабря того же года, что и побудило двух современных французских исследователей творчества Яна Потоцкого Франсуа Россе и Доминика Триэра прибавить к этой как бы юлианской дате 12 дней, получив 23 декабря, то есть число и месяц смерти, ныне вошедшие во все справочники и энциклопедии, где присутствует Потоцкий. Однако у нас сомнение по этому поводу, поскольку нет указания на то, что Давидовским дана дата по юлианскому календарю: римские католики вполне могли их заносить, особенно на польском языке, только по новому стилю, дублируя со старым лишь в русских записях. Если это так, то гибель графа могла приходиться на 29 ноября, а погребение на 2 декабря по юлианскому календарю 1815 года, что вполне вероятно, поскольку тело из Уладовки уже бы доставили в костел Пикова для погребения. Все же нам ближе вышеприведенная версия, более сопряженная с «Русским биографическим словарем».

В дальнейшем у секретаря, вероломно убившего своего магната и покровителя, все складывалось довольно благополучно. В 20-е гг. он перебрался с Подолии в Литву, где нашел место управляющего имением и дворцом в селе Полонечка Литовско-Гродненской губернии у князя Константина Матвеевича Радзивилла (1793-1869). Колодзейскому удалось даже стать конфидентом у своего нового магната, поскольку тот принимал участие в таких полонофильских полуподпольных организациях, как «Национальное масонство» и Патриотическое общество, в котором состоял членом Комитета литовской провинции. Однако взгляды Константина Радзивилла с годами менялись, и он не поддержал столь долго готовившееся Польское ноябрьское восстание 1830 года, оставаясь верным присяге и государю императору Александру I. С годами Радзивилл стал считать Колодзейского неисправимым фанатиком и искал случая, чтобы побыстрее избавиться от его услуг. Видя сгущающиеся над собой тучи, бывший секретарь Потоцкого исчез в сентябре 1830 года из имения Радзивилла в Новогрудском повете, вскоре оказавшись в Варшаве и приняв деятельное участие в ноябрьском военном мятеже. Затем в чине поручика конной артиллерии служил под знаменами генерала Яна Скржинецкого (1787-1860), в силу возраста и опыта обеспечивая обоз и доставку боеприпасов для своего подразделения. После трагического поражения польских повстанцев под Остроленкой 14/26 мая 1831 года вместе с этим генералом организовывал партизанское движение на частях Малой Польши и Верхней Силезии, входивших в состав Российской империи. Затем вместе с отрядом Скржинецкого бежал в Австрийскую Галицию, где осел в родном застенке в предместье Кракова, успев здесь жениться в начале 1832 года на сорокавосьмилетней вдове Анне Дембковской, ярой католичке и сторонницы возрождения былого величия Речи Посполитой, отец которой околичный шляхтич Станислав Ярошинский успел послужить в войсках Барской конфедерации. И все бы ничего, но тут прибывает в Краков из Парижа полковник Осип (Юзеф) Заливский и по распоряжению тамошнего народного комитета, возглавляемого Иоахимом Лелевелем, готовит восстание в приграничных польских поветах Российской империи, получившее название «Месть народа», для чего с конца 1832 и начала 1833 сюда перебралось несколько сот шляхтичей из Русской Польши и других стран, расселившихся по помещичьим фольваркам и шляхетским застенкам в ожидании приказа на переход границы. Исходя из заранее утвержденного плана границу должны были перейти вместе с полковником Заливским еще семь дворянских добровольцев, куда охотником записался еще вполне здоровый, но пожилой поручик Матеуш Колодзейский. Пересечение ими границы послужило бы сигналом для других повстанческих групп, затаившихся на Литве, а также в Пинском и Слуцком уездах Минской губернии. Рассредоточенные по сельской местности шляхтичи ожидали донесения от Заливского с тем, чтобы перейти границу. По плану A, если бы заполыхавший народный мятеж развивался в нужном русле, им предписывалось идти на встречу с группой полковника Заливского в предместье Сандомира, составив затем офицерский кадровый костяк повстанческой армии. В противном случае, по плану B им отводилась роль спасательной команды для людей Заливского. Тогда им надлежало разделиться на два отряда, один из которых направлялся на подмогу группе Заливского, а другой с целью отвлечения сил неприятеля должен нарушить русско-австрийскую границу и ввязаться в бой с казаками, тогда ее патрулировавшими, после чего, получив донесение из Кракова об отходе Заливского с людьми, вернуться обратно, рассеяться, залечь по фольваркам и ждать распоряжений о дальнейшей деятельности.

Однако уже с первых часов, считая от пересечения границы обеих империй на рассвете 19 марта 1833 года, все пошло не по плану A. В приграничных весях крестьяне избегали призывавший к вооруженному мятежу и наказанию схизматиков гуфец (отряд) Заливского, глухо закрывшись на своих подворьях и никак не приняв участия в сельских сборах, на которые полагались смутьяны. Первый на пути к Сандомиру шляхетский застенок Казимиров (Kazimierzów), уже осведомленный о случившемся, вообще выслал навстречу Заливскому свой караул из семи молодых шляхтичей, вооруженных саблями и кремнёвыми ружьями, заряженными и направленными на группу мятежного полковника, и озвучивших ему ультиматум головы застенка Войцеха Голембиовского с требованием покинуть надел поселения. Заливский принял решение отступить к границе в сосновый бор на возвышенности, где провести рекогносцировку, составить донесение и по возможности, затаившись и прикрыв себя хвоей, заночевать в ожидании подкрепления, которое бы выручило его шляхетскую стаю. В сосняке еще кое-где лежал снег, а потому проблемы с питьевой водой не стояло. К тому же, шляхтичи, невзирая на Великий Пост, запаслись на всякий случай в своих переметных сумах и хлебом, и салом и, разумеется, горилкой.   Сначала хотели среди панства тянуть жребий, кого послать к своим, но добровольно вызвался доставить письмо полковника пожилой поручик конной артиллерии Матеуш Колодзейский, весьма понадеявшийся на своего коня Чисавку, прошедшего с ним от Варшавы, Остроленки и до Кракова.

Понемногу смеркалось, но солнце уже было довольно сильным, устремившись к весеннему равноденствию, которое вот-вот настанет. Старый поручик ехал сначала на своем коне по тропе вдоль опушки соснового бора, держа путь на юг: слева от него расстилалось большое поле с озимью, и ничего не предвещало опасности, как вдруг с левой стороны от шляха, по которому они ехали в Казимиров, показалась черная точка и, приблизившись через минуту, раздвоилась, а вскоре он заметил три точки, двигавшиеся параллельно с ним, затем выехавшие на дорогу между полями, стараясь выехать ему наперерез. «Казаки, – мелькнуло в голове бывшего секретаря Яна Потоцкого, – это что же получается, нас предали в застенке…». От этой мысли Колодзейскому стало не по себе, а точки все увеличивались и увеличивались: Чисавка подустал, а у казаков были свежие выносливые татарские лошади. Расстояние все сокращалось, и тут поручик услышал за спиной в отдалении команду: «Стой!» Осознавая трагичность своего положения, что его могут взять с донесением русские, он пришпорил Чисавку, уже и так сильно запыхавшегося. Вторая команда: «Урядник Волков, пли!» Казаки, остановившись и спешившись, стреляли в него под углом, а потому первая пуля снизу пробила ляжку коню и прошла под наклоном в брюшину. «Бери чуть выше, чтобы всадника!» – раздалась третья команда, обращенная к другому казаку. Но пуля снова угодила в круп Чисавки, который, проскакав еще с десяток шагов в болевом шоке, рухнул на опушке между лесом и заиндевелой озимью, придавив собой Колодзейского, тут же услышавшего: «Ну что, Волков, пристрелили ляха?» – «Кажись, да, ваше благородие!» От этих слов польского поручика пробил страшный озноб, который он на мгновение ощутил тогда много лет назад в кабинете Яна Потоцкого от вспышки молнии. «Волков, Волкович, волк, волчьи зубы…» – шептал он как в бреду, освобождаясь из-под крупа уже мертвого коня, забрызганный его кровью, слизью и калом, вышедшим из разорванной брюшины. Отдышавшись и уверившись, что с ним все в порядке, а пакет с донесением цел, он схватил со стороны опушки кусок обледеневшего еще не вытаявшего снега и долго его ел, пытаясь заглушить в себе не проходившую тревогу. Потом брел дальше опушкой, изо всех сил стараясь миновать злополучный лес и выйти, наконец, на открытый простор: «Эх, хотя бы достичь того уже показавшегося угла, а там – свобода», – мечтал он, не представляя, кто его там ожидает. Солнце уже наполовину спряталось за горизонтом на западе, но еще освещало темнеющий мартовский ультрамарин небес. Колодзейский очнулся от своих рассеянных и перепутанных в клубок мыслей, когда увидел, что на самом краю опушки, за которым уже виднелся полевой шлях, его ожидал сидящий на задних лапах седой волк.

– Нет, нет… Это опять ты. Я больше не могу, – давясь от слез и от комка в горле завопил престарелый поручик и бывший секретарь графа Яна Потоцкого.

Волк встал на четыре лапы и оскалился, но его рык вдруг отрезвил Колодзейского, вернув ему на пару минут сознание, и он начал повторять вслух на латыни знакомую с детства молитву, к которой никогда не прибегал в течение своей во многом бесчестной горделивой и вероломной жизни:

Áve, María, grátia pléna;

Dóminus técum;

benedícta tu in muliéribus,

et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus.

Sáncta María, Máter Déi,

óra pro nóbis peccatóribus

nunc et in hóra mórtis nóstrae.

Ámen.

Радуйся, Мария, благодати полная!

Господь с Тобою;

благословенна Ты между жёнами,

и благословен плод чрева Твоего Иисус.

Святая Мария, Матерь Божия,

молись о нас, грешных,

ныне и в час смерти нашей.

Аминь.

За эти пару минут, думается, что Колодзейскому удалось прочитать молитву к Божией Матери ни один десяток раз. Волк успокоился сел на задние лапы и с удовольствием, зевая и облизываясь, слушал молитву. Затем Колодзейского вновь ослепила молния и по направлению к солнцу, затем растворившись в нем, пронесся светящийся в лучах багровеющего ясного мартовского заката силуэт седого волка. Оказывается, христианами бывают не только люди, но и высшие животные.

Бездыханный труп престарелого польского поручика, испачканный конской кровью и конскими фекалиями, обнаружил, так и не дождавшись подкрепления, отступавший день спустя из соснового бора отряд полковника Заливского. Последний приказал забрать с собой тело Колодзейского, передав в установленном порядке вдове и похоронив на его родной Краковщине с причитающимися офицерскими почестями. Заливский со своими людьми удачно перешли границу с Австрийской Галицией, но 21 марта все они вместе с полковником были арестованы по требованию российских имперских властей.

И как тут в отношении Матеуша Колодзейского ни вспомнить слова выдающегося еврейского мистика и каббалиста Бааль Сулама о первом и втором сокрытиях Лика:

«Итак, прояснились два уровня восприятия скрытого управления, ощущаемого творениями, – одинарное сокрытие и сокрытие внутри сокрытия.

Одинарное сокрытие означает лишь сокрытие лика, а обратная сторона им (людям) раскрыта. То есть верят они, что это Творец устроил им страдания в наказание. И хотя трудно им постоянно узнавать Творца через Его обратную сторону, и потому они приходят к преступлению, вместе с тем даже тогда называются “незаконченным грешником”. То есть эти преступления подобны оплошностям, поскольку пришли к ним из-за множества страданий, но ведь в целом они верят в вознаграждение и наказание.

А сокрытие внутри сокрытия означает, что даже обратная сторона Творца скрыта от них, поскольку не верят в вознаграждение и наказание. И совершаемые ими преступления определяются как злоумышления. И (люди в этом состоянии) называются законченными грешниками, ибо они бунтуют и говорят, что Творец вовсе не управляет своими творениями, и обращаются к идолопоклонству, как сказано: “Когда обратился к богам иным”» (Бааль Сулам, он же Иегуда Ашлаг (1886-1954), «О внутренней сути каббалы и духовном пути человека», часть VI | «Зоар для всех»).

Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ, GOTJ KCTJ,

военный историк, переводчик

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ

Иллюстрации предоставлены автором