Зайти во двор, там – в аптеку, и резко закрученная лестница вниз вела в салон, где сияло старинное масло в красивых багетах, роспись тарелок была роскошна, а часы возникали золотыми массивами, пугая роскошью: как и сверкающие хрустали, изделия из бронзы, или нежного фарфора…

Два года назад сдал здесь несколько хрустальных ваз: маме, очень их любившей, они больше не нужны, а ему предельно нужны деньги: литература, которой оказалась посвящена его жизнь, практически не кормит.

Два года спустя вспомнил, захотел ещё кое-что продать, и, как раз договорились встретиться с другом, пройтись по Москве, начав от старого его, Сашиного дома, так любил бродить вокруг него; а точка салона будет по дороге.

Шёл, вибрируя, как всегда, боясь опоздать, хотя никогда никуда не опаздывал, свернул во двор, зашёл в аптеку, но вместо роскоши салона – после крутого лестничного винта – открылись скучные дебри Озона.

Пункт выдачи.

Трава времени растёт быстро и остро.

Значит – не получится ничего реализовать, но предстоящая прогулка радовала, как детский поход на ВДНХ, к примеру… Теперь – к Новослободской, станции, чей сад витражей так поражал в детстве; и проход, который предстоит совершить, тоже красив.

По правую руку откроется Екатерининский парк, некогда – парк ЦТСА, где катались с папой на лодках, скользивших по-маленькому, чёрно-стеклянному пруду, а то – кормили уток, стоя на бетонных бортиках – вода не пожалуется на каменный плен.

Громада Театра Армии раскрывается каменным Вавилоном; если втянуться в переулок, будет музей Достоевского, где есть сундук, на котором писатель спал в детстве: не отсюда ли банька с пауками: в качестве того света – в интерпретации Свидригайлова?

Здесь, дальше, дома индивидуальны, нравятся ракурсы отслоений переулков, нравится всё, и, если бы жизнь шла тут, не переехали бы – была бы она более удачной, думает Саша, спеша, зная, что придёт раньше времени.

Игорь звонит.

Он тоже оказывается тут уже, тоже раньше приехал…

Значит в метро, где договорились встретиться, спускаться не надо, и стоит Саша, ждёт Игоря у станции, и глядит на свой старый дом.

Он монументален.

Есть в нём что-то от старинной крепости: хотя всего пять этажей, изначально, когда был построен, в 1902 году, было три, в тридцатые надстроили…

Вот он, Игорь: Привет, князь…

— Привет, граф…

Просто шутка – Саша зовёт Игоря князем, тот отвечает графом.

…я же аристократ, да, Игорь? просто забыл, куда задевал ключи от замка…

— Ну, куда?

— А вон он – дом…

— Этот?

Зелёный жук светофора вспыхивает выпуклой спинкой.

Переходят.

— Ага… Давай с этой стороны обойдём…

Надо пройти по двору весь дом, свернуть в маленькую арку, а это:

— Во, гляди, князь, окно из ванной, но оно закрашено было. А это – кухонные окна, такое огромное пространство, знаешь, было, и лепестки огня в пасти колонки синели…

Маленькая арка, и вот…

— Мои детские окна, Игорь. Вот эти четыре. Здесь стоял стол у окна, помнишь: сейчас у меня на нём компьютер. Стол-ветеран. Сидя за ним я, будучи детсадовцев, какие-то жестокие сказки сочинял.

— Почему жестокие?

— Не знаю. Изнаночная сторона жизни всегда влекла.

…изломы одиночества, багровая жуть ощущения собственной смертности, смутно-затёртые контакты с реальностью, утрата родителей, от которой становишься половиной человека.

Или четвертью.

Первый этаж низок: можно вылезти из окна.

Вделали решётки, отсекая такую возможность.

Игровая площадка, напротив окон, окружённая тополями, теперь пестра, горки заверчены, всё влечёт: даже взрослого.

— Тогда простенькая была…

— Я представляю.

— Ну да – сплошная дощатая каруселька, горка маленькая… Пойдём теперь дом Фишера посмотрим.

— Где он?

— Вот, напротив.

…тоже знаменитый, московский дом – длинный, с фигурными фасадами, с зарешеченными подъездами.

— Знаешь же, говорили – выгодней иметь доходный дом в Москве, чем серебряные рудники…

— Да, так оно и было.

— Мне кажется, в нашем доме квартиры выкупаются, и делают из них…повышенной комфортности. Там потолки были три с половиной метра, а кубатура…

— Представляю.

Они обходят дом Фишера, потом, не спеша, идут к Миуссам…

— Здесь, во дворе железная лесенка была в другой двор, и я сбегал по ней, зажав пятачок в ладошке, бежал в булочную, покупал полоску песочную с вареньем. А – ещё… там сейчас вьетнамское кафе, лавка овощная рядом – колоритная! Бочки с солёными огурцами, точно инеем покрытые, и картошку любил покупать – как грохотала по жёлобу…

— Помню, помню, — улыбается Игорь…

А тут жила Наташа Раввикович: золотистые волосы сияли, а лица не вспомнишь, и, когда гуляли с бессмертными мамами по скверу, бежала к мальчишке, кидала осенние листья, крича почему-то: Я твоя весна, я к тебе пришла…

Саша вспоминает, что забыл коснуться дома: пустяшный ритуал: нечто от Антея: дом, дай сил…

Их у меня так мало осталось.

Саше вдруг хочется взять чекушку, пить потихоньку из горлышка, счастливо опьянеть…

Они идут к Трубной: сначала выйти к Проспекту Мира, снова разматывая очаровательные километры детских мест, и… мерцает огнями магазин: Красное и белое…

— Игорь, я возьму всё же… что-нибудь.

Игорь понимает:

— Подожди, в районе Трубной где-нибудь сядем…в кафе…

Саша съеживается.

— А у тебя есть… на кафе.

Проклятая литература даже алкоголизму не даст свободно развиться: в плане денег.

— Найдутся.

Фиолетовое нагромождение сгущается в небесных пластах: тяжёлые струги плывут, каравеллы вмешиваются в их движение.

В шуршащем пакете у Саши зонт, Игорь рассчитывает на капюшон.

От летящей пыли прячутся под козырьком подъезда.

Все дома индивидуальны.

Разговор заплетётся о литературных реалиях: какие ныне связаны с коммерцией и деловитостью, а вовсе не с качеством… Таинственные мерцания изящно изогнутых фраз никому не нужны; метафизические погружения в бездны стиха вообще нелепы…

Дождь не расходится.

Фиолетовая масса уплывает дальше: возможно там удастся ей разыграть более серьёзную драму.

Заходят в районе Трубной в несколько кафе, но водки нигде нет, наконец, садятся у цирка: вполне уютно, и даже звучащая попса не кажется столь уж мерзкой.

Себе Игорь берёт красное, рюмки под водку приносят две, и графинчик: и то, и другое ледяное…

На доске – жареные ломтики сыра, с воткнутыми в них остренькими палочками…

Князь и граф…

Они чокаются, водка холодно обжигает, тут же даря замечательное тепло.

Речь заходит об Армении, Игорю довелось поездить, Саша путешествовал только в мечтах; речь закипает, и тут Саша теряет уверенность в православии их церкви: Игорь, утверждая, что она отдельна, предлагает проверить…

Да, действительно, самостоятельная церковь.

Речь организуется интересным космосом: воспоминания и рассуждения сплетаются в интеллектуальный орнамент, и Сашу тянет покурить, он выходит, глядит на здание старого цирка, думая, что в литературе так мало встречается добрых людей…

Игорь – один из таковых.

Надо сказать ему об этом – может, приятно будет.

А, князь?

Александр Балтин