1.

Крейслер немного вздыхал, пытаясь собрать мысли воедино. Ему не нравилось осознавать мелкость его сегодняшнего положения. Еще меньше ему нравилось его окружение. Оказавшись среди актерской братии, он, с одной стороны, ощущал их ранимость и жалел их. С другой стороны, все его в этой компании раздражало. Непоследовательность, слабость, эгоизм, и главное – отсутствие внутреннего вдохновения от общества даже самых привлекательных людей.

Актеры словно изначально ничего не могли подарить или отдать, вечно думая о собственных ролях и собственном устройстве-неустройстве. Другой человек оставался для них постоянной загадкой, над которой они даже думать не хотели, а если хотели, так только в собственных целях.  Людей они не видели, вдохновения не дарили.

Крейслер не просто скучал по Марианне. Крейслер даже не мог до конца себе объяснить, как так получилось, что он словно потерял ее из виду. Марианна ничего не обещала. В их отношениях всегда была определенная доля отчуждения, особенно когда он надолго уезжал. Но Марианна, хотел он того или нет, была тем человеком, который мог перевернуть мир. Перевернуть одним своим присутствием, одной ремаркой.

Познакомились они на море. Он ходил по иерусалимского песку у берегов изумрудного океана, думая о том, как чудесна и странна жизнь вокруг. Ее голос эхом звучал в его сознании, словно после встречи с ней весь мир переворачивался, устремляясь в новые перспективы.

Марианна разговаривала с ним совсем мало, наверное, полчаса. Он был совершенно сражен тогда ее необычностью, какой-то внутренней, как говорят, «оттяжкой», спокойствием. Она никуда не спешила, словно изучала его. Смотрел в упор пока он говорил что-то или объяснял. «Марианна никогда не могла бы стать актрисой» — думал он. Она была неизменна, и в своем уме, и в своем внутреннем очаровании, очаровании своей неартистической, но цельной натуры.

Крейслер гулял по берегу моря тогда, и словно мысленно вновь возвращался к ней, разговаривая, пытаясь рассказать о чем-то, снова и снова. Рассказать о Лондоне, о Париже, о других городах, где он бывал, о том опыте, который приобрел.

С улыбкой и внутренним восторгом он вспоминал, как она отозвалась тогда, во времена их знакомства, о море, сказав, что совершенно его не любит.

— Почему? – спросила он.

— Потому что там — медузы, — сказала она и засмеялась.

Крейслер не мог себе представить, что попадет под ее обаяние так быстро. Женщины, как ему тогда казалось, и были в некоторой степени призваны в этом мире, чтобы кружить голову. Но он никогда не думал, что это можно делать столь легко, словно изощренно, столь непродуманно. Когда он пытался определить для себя, какие же женщины бывают привлекательными, в голову приходил только кто-то вредный или — с плохим характером, вовсе не самый лучезарный, смешливый или добрый представитель человечества. Крейслер даже не мог себе представить, что кто-то, особенно женщина, мог быть столь светлым отроком сна. Столь необыкновенно прекрасной в своей прозрачности и силе.

Он еще долго ходил по пляжу тогда, пытаясь вспомнить ее очертания, слыша ее смех, а потом, почти как мальчишка, стал вдруг злиться на нее. Злиться, что она так запросто отпустила его, и даже не спросила, ни адреса, ни телефона, который он, по своему положению, не посмел бы спросить сам.

Вот так они тогда познакомились. Он гулял по берегу еще долгое время. Волны бились о причал, он чертил неровные контуры корабля на песке, рассуждая сам с собой о том, кого же он встретил.

Спустя столько лет, потеряв Марианну из поля зрения, он в которой раз удивлялся превратностям судьбы.

«Что я могу сделать, чтобы следовать за ней?» — повторял он про себя, не понимая, какие обстоятельства могли бы снова их сблизить.

Иногда он мог часами гулять, отодвинув свои дела, думая о ней, пытаясь мысленно создать ситуации их возможной встречи. Марианна жила в другом мире, работы и интеллекта, и та первая ситуация встречи, которая переросла в многолетнюю дружбу, не могла теперь вписаться во временные ограничения. Они были оба заняты, оба следовали жизненным принципам.

Он всегда ощущал Марианну, как человека из другого мира, ни на секунду не позволяя ей быть вровень с ним, словно она парила над миром, своей красотой сильно отличаясь от всех остальных. Может быть, поэтому их встреча словно перестала быть возможной, раз он очертил раз и навсегда границу их положения.

2.

Над Марианной он бился. Бился с жизнью, которая их свела, а потом разлучила. Бился с собой, уговаривая себя. Забыть Марианну было совершенно невозможно, нелепо. Он не просто не мог это сделать, он не хотел этого сделать. С ней уходила из жизни самая важная внутренняя струна, ощущение радости жизни и ее наполненности. Он буквально кусал локти, когда она сообщала ему в очередной раз, что не может прийти на встречу, или, например, готовится выйти замуж. Это ему нравилось еще меньше. Но на полном серьезе забыть о ней, не было не только возможности, это полностью уничтожило бы что-то важное о Крейслере, что он тщательно хранил внутри, какой-то секретный замочек жизни, эликсир взаимопроникновения сна и яви.

Во времена их счастливых встреч Крейслеру попадались на пути многие представители артистических профессий. Актрисы, с которыми он общался по долгу работы, вызывали у него однозначную реакция абсолютного отторжения. Он не мог даже себе самому простить этой своей внутренней реакции, осознавая, что раздражается так только потому, что волей-неволей сравнивает их с Марианной. Сравнивает их не-цельность, слабость, депрессивность с ее полнотой, щедростью и несомненным очарованием и умом.

Чем дольше он любил Марианну, все также долго и мучительно, тем больше ему хотелось помогать окружающим, быть добрее и щедрее самому.  Хотелось быть сильным, наперекор жизненным законам, дарящим тепло и мудрость.  Крейслер готов был в любой женщине видеть Марианну. Возможно, только потому, что у него уже было опыт возвышенного и удивительного общения. Встречая на пути новых действующих лиц, он в который раз разочаровывался, едва не начав разговора, осознавая ту пропасть, которая разделяла память о ней с этими бездушными ликами вселенной.

Особенно тяжело ему далась когда-то давно та странная встреча, которая произошла в Лондоне, куда он отправился в очередную рабочую неделю. Лондон был полон привычного динамизма и напряжения. Воздух берегов Темзы, столь грязной и темной у пристани, но столь роскошно тянущейся вдоль города, произвел на Крейслера особое впечатление. Сильная, свободная река, полная осколков черепков – крупиц памяти, хранящих воспоминания прошлых жизней. Ему хотелось опустить воду в эту реку, ощутить ее песок и внутренние течения.

Работал он в Сити, в одном из банков, поражаясь вежливости туда- сюда снующих клерков и хорошо одетых секретарей, то и дело приносящих корреспонденцию своим высокопоставленным шефам.

Он ждал тогда, что вся работа и переговоры осуществляться в течение недели, и только спустя пять дней осознал, что бесконечно устал, от постоянных и напряженных встреч, кофе, спуска в подземелье для того, чтобы найти очередного курящего клерка, который, по ошибке, забыл принести ему в офис важную документацию.

Когда он вышел однажды вечером из стеклянного небоскреба, вдруг заметил, что прямо за стойкой близлежащего бара-кафе, стояла ничем не примечательная девушка. Она внимательно заглядывала в свою чашку кофе, словно видела там неземные красоты вселенной.

Они долго говорили потом, обо всем, направляясь по раскосым улицам, устремляясь вдоль набережных и стремительных мостов.

— Что вы делаете в Лондоне? – наконец, спросил он.

— Я здесь живу.

— Зачем? – он удивлялся ее естественности, ее легкости в общении.

— Живете?

— И да, и нет….

Он удивлялся тогда, как сразу поверил ей, словно встретил своего человека. Как радовался каждый день, что, возможно, они снова увидятся между конференц-залами, или бесконечными проспектами офисов. Так бывало только в юности. Ощущение было подобно волшебству, легкому, странному, еще более странному, когда он осознал, на чем оно было основано. Основано было исключительно на памяти о Марианне, словно ему хотелось, волей неволей, любыми способами, оживить ее, вернее перетащить к себе. Призвать туда, где был он, снова создать тот невероятный мир иллюзий и снов, радостей и печалей, который она так тщательно создала для него, полностью перевернув его жизнь.

Когда он понял, что он видит Марианну почти в каждом встречном, он даже не расстроился. В общем-то, этого и следовало ожидать. Ее уникальность не могла сравниться ни с кем, и оставалось лишь спокойно существовать, в надежде, что он вновь встретит ее.

Когда Марианна появилась на этот раз в его жизни, ему показалось, что прошло не два года, а прошло лет двадцать. С самого утра он готовился, брился, чистился, покупал цветы. Потом выбросил все эти цветы, которые купил. И купил другие. Потом вновь переоделся, про себя отметив, что ведет себя не просто как подросток, а как краснеющая, ничего не понимающая в жизни девушка.

Он шел к ней навстречу, с внутренним содроганием, непониманием, словно вся его жизнь, каждая минута, концентрировалась вокруг жизни этой женщины, столь спокойной, столько благородной, во всем, что она делала, и столь непохожей на окружающих.

Когда Крейслер увидел Марианну снова, идущей вдоль кафе и улиц Невского проспекта, ему показалось, что все внутри рушится, что он не сможет выдержать ее присутствия, а просто рухнет наземь. Он шел уверенно, проклиная себя за то, что за два года их не-встреч, он умудрялся общаться с другими людьми, разговаривал с ними, ободряя их, и даже думая, что сможет, наконец, стать с ними близкими друзьями.

«Какая непростительная глупость!» — вновь говорил он себе, ощущая близость Марианны, словно весь город напоминал ему о ее существовании теперь, обволакивая, окружая, полностью меняя движение своей орбитой. Она словно вторгалась в его пространство помимо его воли, полностью меняя ход планет, все меняя на своем пути, не оставляя возможностей и выбора.

Когда он взял ее за руку, то окончательно понял, что больше никогда ни с кем не сможет общаться, что он зря растрачивал свое время на общение с кем-то еще, и одновременно он почувствовал еще большую радость от жизни, еще большее желание общаться со всем миром, сообщая этому миру о ее существовании и необыкновенности.

— Марианна! Марианна! – Хотел закричать он, понимая, что восторг этой радости мог смениться слезами, и что он никогда не встречал никого в этой жизни столь дарящего, столь глубоко, столь мудрого и совершенно необыкновенного.

«Я еще буду долго мучиться», — продолжал он свой лукавый монолог со Вселенной. – «Еще долго-долго буду мучиться с другими. Буду общаться с ними. Иначе как же я могу, как я смогу оправдать свое существование? Буду общаться с ними, потому что так надо – из-за справедливости. Она ведь общалась со мной? С самым обыкновенным человеком».

Он напряжения пот проступал у Крейслера на лице. Он вглядывался в лицо Марианны, ощущая, что сейчас рухнет оземь, и что соединиться с ней он сможет только после смерти, которая сопровождала его повсюду, в каждом сиюминутном ощущении счастья и внутренней силы.

«Всегда тебя буду любить»! – хотел прокричать он, но слова застряли у него в горле, словно не давая этому жуткому секрету вырваться наружу.

Марианна, казалось бы, совершенно не обращала внимание на то, что с ним происходит, лишь иногда старательно подливая чай в его чашку из стоявшего рядом смешного кофейника с красными узорами.

На следующий день, когда он появился на съемочной площадке, он удивился, что каждый из встреченных людей показался ему совершенно необыкновенным, красивым, и добрым. Он окидывал взглядом знакомых актрис и операторов, отмечая про себя невероятные свойства их глубокой, тонкой натуры. Ему казалось, что, если он пройдет по аллеям парка, где должны были снимать, они превратятся в немыслимые телескопы внутренней жизни, которые осветят планеты своим внутренним светом. Он снова и снова удивлялся, как всего одна встреча с Марианной могла перевернуть абсолютно все, сокрушаясь только, что совсем не мог, не умел подарить столько же света и тепла другим людям.

Он наблюдал теперь, как небольшого роста оператор выдвигал огромную камеру в центр поляны, подтаскивая туда какое-то странное оборудование. Эти несуразные движения веселили Крейслера, словно он принимал, снова принимал эту странную жизнь, в которую Марианна его словно отправила для испытаний.

«Мы отдохнем», — говорил он про себя, готовый разорвать в клочья свою неуверенность и усталость, понимаю, что отбывает здесь только часть своего жизненного пути, того пути, который ему наметила Марианну своим волевым решением.

«Не хочу! Не хочу этих людей! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Не хочу!» — Он знал, что никуда не мог деться от своего дела, знал, что должен был планомерно и четко выполнить свой долг, и также хорошо знал, что пока он этот долг не выполнит, он не сможет вернуться к Мариане. Почему-то без этого труда, и это он знал совершенно точно, Бог, или какие там были еще силы, этого возвращения никогда не допустит.

Отчаяние от ощущения тотальности было сродни отчаянию осознания того, что было в этой жизни — хорошо, а что было — плохо. Долг был тем, что было – хорошо. А то, что он всем своим сердцем хотел, было почему-то — плохо. Но он мог заслужить это «хорошо», мог заслужить своим трудолюбием и отчаянием, своим трудом, и еще большей любовью, на которую был способен.

Так он думал, терпеливо гримируясь, и вспоминая лицо Марианны, ее теплые волосы, и удивительно мягкую манеру говорить, понимать, исчезать и вновь появляться.

Нина Щербак