Крейслер изучал ситуации с определенной долей страха. Страх Крейслеру был совершенно не свойственен, но, тем не менее, именно это чувство охватывало все его нутро, заостренное словно жало ядовитого насекомого.

Крейслер познакомился с Лаурой совсем недавно, еще не успел ее хорошо узнать. Радость этого знакомства, казалось, должна была выбросить из головы Карен, о которой он теперь постоянно думал, все больше осознавая, что забыть ее не сможет никогда.

— Ты какой-то слабовольный, — говорила ему Лаура, пытливо глядя в глаза.

— Я? – Крейслер снова следил за ее красивыми движениями, не в состоянии понять, что именно за ними стояло, что именно она хотела сделать в следующее мгновение, спросить или сказать.

— Тебя? Ой, на тебя я не стала бы тратить много времени! – сказала Лаура, и он почувствовал в ее голосе долю сарказма, но часть ее фразы была сказана совершенно серьезно.

— Почему? – Крейслер развел руками, чувствую себя полным идиотом.

— Ты ничего не понимаешь, — повторила Лаура, и он еще раз отметил про себя как ей шел загар и эта беседа.

Крейслер ужинал один, терпеливо проглатывая, кусок за куском, жаренный бифштекс с кровью, все более погружаясь в свои воспоминания.

Лаура ему очень нравилась. Она была бойкая, яркая, умная девушка, и ему ничего не стоило вдруг провалиться в эти отношения, такие элементарные с точки зрения здравой логики. Почему он словно отказывался от этих отношений не было никакой возможности определить, словно внутренняя интуиция говорила ему, что его ждет абсолютная погибель.

Погибать Крейслер не хотел, хотя отбрасывать Лауру в сторону тоже не мог. Тем более, что давно слонялся с места на места в том же Каире, совершенно бесприютно, мечтая двигаться куда-то дальше, узнавая что-то новое.

Как к нему относится Лаура Крейслер совсем не мог себе представить. Он сидел ночами, глядя на звездное небо, представляя, как она войдет в его апартаменты, вся накрахмаленная, подтянутая, и как он рухнет куда-то в пропасть, как только ее увидит.

Он даже помнил, как ночью, просыпаясь, рыдал в подушку, словно его пронзало током, целовал ее лицо и руки, и совершенно оголтело пытался сообщить ей на огромном расстоянии, выбивая подушку головой, как сильно он ее любит.

На следующий день Лаура даже прибежала в его комнаты, постучала, шлепнула на стол целый ворох разноцветных коробок чая, и обеспокоенно обратила на него свое красивое лицо:

— А что ты делал сегодня ночью? – спросила она.

Крейслер собирался сказать ей, что всю ночь пытался объяснить ей, что ей просто необходимо обратить на него внимание, и что он мечтает, просто вот мечтает заключить ее в свои объятья, на что Лаура вдруг резко ответила что-то, всем свои видом показывая, до какой степени он совсем еще ее не знает, не понял, и главное, не имеет никаких перспектив на вышеуказанные действия.

Венцом их злоключений в Каире была юная леди, которая вдруг стала на всех встречах высказывать Крейслеру свою небывалую симпатию. Дружелюбность Крейслеру сначала понравилось, а потом он вдруг отчетливо осознал, что она совершенно не интересовалась ни им, ни их встречами, и все ее общение было в общем-то далеко от чувств и притяжения, в принципе. И даже надежды на то, чтобы как-то скрасить свои будни, у Крейслера не было.

«Спортсменка»! – со смехом подумал Крейслер, видя, как залихватски девушка разговаривала с мрачными представителями инженерных департаментов.

— А у нее неплохо получается, — снова подумал Крейслер, осознавая, что ему даже не так больно, что такая юная леди просто банально проталкивает свою линию, совершенно не задумываясь о других, не думая, что бывает по-другому.

— Дети, — пробормотал Крейслер Лауре, — для них совершенно нет разницы между холодным и горячим.

Лаура вскинула на него удивленные глаза:

— Да?

В ее голосе стояла затянувшаяся пауза, она словно почувствовала, что затронула в Крейслере какую-то важную струну.

— А ты не хотел бы позвать ее поужинать? – спросила она, словно крадучись, и снова внимательно посмотрела ему в глаза.

Крейслер слегка дернулся, даже приостановился. От неожиданности он даже не мог объяснить, что случилось в его потемневшей от напряжения голове. Почему такая невинная история вдруг выбросила наружу такое количество мутных мыслей и странных нерешенных вопросов.

Крейслер отлично знал, почему он так думает. Он ничего не имел против юной леди и ее компании, он имел важные аргументы против себя.

Его главным аргументом была Карен. Он словно мучился в ожидании ее, и не мог разменять даже то недолгое воспоминание, которое оставалось каждый раз после их заново произошедшей встречи и разлуки.

Карен была англичанкой. Карен он видел в своей прошлой жизни. Карен полностью изменила его мировоззрение. Признаться себе, до какой степени ему было сложно отрешиться от своего прошлого, он не решался даже себе.

Он выдохнул, снова набрал в легкие побольше воздуха и уставился прямо перед собой, пытаясь сконцентрироваться.

Карен приходила к нему словно дымка воспоминаний, обволакивая своей добротой и всепрощением. Он помнил, как она звонила ему в праздники, и каким сюрпризом это всегда было. Как весело она смеялась, как легко было в ее присутствие, и как подолгу, ночи напролет, они болтали по телефону.

Сердце Крейслера сжалось с новой силой, словно все внутри перевернулось. Он вспомнил, как в далекой юности учил языки, и как преподаватель объяснял, что такое «глотл стоп» — glottal stop – остановка голоса в английском языке, этакая фермата зависания.

— Glotal stop – как остановка сердца, — снова сказал Крейслер. – Я не могу не думать о ней.

Он неловко дернулся, и вдруг почувствовал небывалый прилив сил и энергии, словно годы их не встреч вдруг взяли и согрели его невидимым способом.

Крейслер почувствовал, что заболевает, что у него сводит голову и руки. Он поскорее закончил ужин, и поднялся к себе в комнату, где сел за стол, а потом, осознавая, что сейчас просто рухнет на пол, встал и подошел к кровати, кинув туда свое загорелое, и странно отяжелевшее тело.

«На счет десять Вы умрете», — услышал Крейслер знакомый голос прямо над своей головой, почувствовав сквозь сон, что его сознание начало отключаться.

***

Он очнулся, когда Лаура стояла нам ним, держа в руках кувшин с водой, словно нимфа.

— Ты заболел?

Крейслер чувствовал, как все его тело сводит каким-то странным ознобом, еще более погружаюсь в свои мысли словно в тайные ресурсы, запрятанные мировым океаном на неведомые глубины.

Она наклонилась и поцеловала его в губы. Его словно всего обожгло. Но в ту же самую минуту он почувствовал небывалые укоры совести, словно в эту же минуту воочию увидел, как Карен тоже целовала другого мужчину на расстоянии сотни километров, и от одной мысли об этом, у Крейслера пошли судороги.

Он слегка отстранился от Лауры, давая понять, что должен встать и идти, но не мог этого сделать.

На утро Лаура снова пришла к нему, чтобы навестить, а когда он снова посмотрел на нее внимательно, она показалась ему еще краше того, как он запомнил ее вчера.

Он вдруг отчетливо осознал, что вообще больше не может здесь находится, что бы ни происходило, что он должен следовать за Карен при любых условиях и обстоятельствах, потому что без нее его просто не существует.

Лаура смотрела на него с легким презрением, и ему казалось, что в такие минуты она нравилась ему еще больше.

— Господи, почему она не понимает! – подумал Крейслер, ощутив внутри в который раз невероятную боль от того, что не получалось вести себя каким-то должным и правильным образом.

Он пытался разговаривать с ней, когда они шли вдоль пирса, но она словно все время отвлекалась, удаляясь в свои собственные воспоминания.

Изумрудное море билось совсем близко, и ему ужасно хотелось обнять ее, но он понимал, что в минуту, когда он это сделает, все рухнет, закончится, раз и навсегда. Его надежды, его ожидания, его внутренний стержень.

Его бросила к ней какая-то внутренняя волна, он просто утонул в ее красоте, неистово целуя ее, и пытаясь поднять на руки. Она отнекивалась, а потом прильнула к нему всем телом, словно хотела выпить его кровь. Он почувствовал, что слегка шатается от напряжения, и силой воли снова отстранил ее, почувствовав, что, оттолкнув ее, он лишился всех своих жизненных сил.

— Лаура! – кричал он и бежал за ней по песку, ощущая себя глупым самоуверенным юнцом, который так и не научился обходиться с женщинами.

Когда он вошел в свою комнату, было далеко за полночь. Луна светила в окно, и он видел черно-синее небо, все в звездах. Он мысленно возвращался своими мыслями и Карен, и его всего снова трясло ознобом. Он наклонился над подоконником и снова заплакал, тихо, когда никто не видел, так ему стало больно от мысли, что он еще долго ее не увидит, и увидит ли вообще.

И все-таки в который раз он ощутил ее присутствие совсем близко. Ее очертания, словно в тумане, ее алые губы и едва заметную улыбку, которая словно появлялась на ее лице, а потом исчезала. Как ему хотелось всем рассказать о ней, и как он совсем не мог этого сделать.

Он снова окунулся в Лондон, Африку, потом в южные города у моря, куда ездил вместе с Карен, где они гуляли вдоль пирса, когда море прибивало к берегу, на многие километры, обнажая грязь и копоть своего испещренного зелеными водорослями дна. Он помнил, как бежал вдоль пирса, и как волны захлестывали его, словно полностью оборачивали во что-то мягкое и тягучее. Он тогда впервые осознал, что такое открытая панорама пейзажей, и как цвет заката может меняться, в зависимости от времени суток, словно верховный часовой вводил важную информацию в отроги его памяти, чтобы он с точностью до секунды запомнил каждую минуту их нахождения у моря.

— Subject to tides – открыто в зависимости от приливов и отливов, — повторял он и смотрел, как Карен размешивала сахар в стакане чая, так непривычно и не по-английски добавляя туда три ложки сахара, словно хотела ощутить весь эффект приторности в эти счастливые минуты их полдника.

По утрам он гулял вдоль моря, вглядываясь в парусники, что спешили на зов неизвестных островов. Он дышал морским воздухом, и знал, что увидит Карен через какие-то несколько мгновений.

Когда они вместе завтракали, он поражался, как пропорционально она ощущала жизнь словно знала все ее секреты. Она была на все сто процентов идеальной, такой пронизывающей в своем взгляде, в своих мыслях, таких упорядоченных и красивых, как виделось Крейслеру. Она была на редкость соразмерной ситуации, мудрой, и неторопливой.

Когда Крейслер общался с Карен, ему казалось, что он разговаривает с человеком совсем другого понимания и круга, словно она была воспитана по-другому. Англичанка, наполовину француженка, она была на редкость прямой, не в состоянии противоречить, но будучи совершенно особенной в желании иметь свое мнение.

Этот факт биографии Карен даже не то, чтобы смущал Крейслера, или восхищал. Она имела свое мнение по поводу разных вопросов, она знала, чего хочет, и могла ярко и членораздельно рассказать об этом.

— Карен! Ты уникум – хотелось сказать Крейслеру, но у него словно не получалось, он понимал, что говорить какие-либо слова будет совершенно бесполезно.

Сейчас, вспомнив ее, он словно окреп, почувствовав, что благодаря ей выстоит любые сложности и лишения, что у него всегда останется внутри это ощущение наполненности, которое столько лет разъедало его изнутри и одновременно вселяло надежду.

Нина Щербак