Брюсов – мастер жизнетворчества, умевший строить бытие по всевозможным поэтическим канонам, – как-то умудрился, изловчился остаться совершенно непохожим на поэта.

Купец, даже охотнорядец, вошёл в русский модернизм, ничего купеческого и даже охотнорядского не утратив.

Моря
Вязкий
Шум,
Вторя
Пляске
Дум,
Злится,
Где-то
Там…

Вот уж кто действительно поэт для поэтов, открывший русскому языку невероятные возможности формы и просодии. Кому бы ещё пришло в голову писать одностопным хореем.

Термин «дольник» был предложен Брюсовым. А «Девушка пела в церковном хоре» написал Блок. Брюсов намечал пути поэзии, но быть первопроходцем ему почти никогда не доставало сил.

Но будут ещё в русской поэзии настоящие стихи, написанные одностопным хореем.

Сборник «Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучиям, по строфике и формам» должен быть настольной книгой любого начинающего поэта.

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Ходасевич, побывав в гостях у Брюсова, был очень удивлён, увидев весь непосредственный антураж стихотворения «Творчество», включая лопасти латаний на эмалевой стене. Вот такое неожиданное торжество реализма.

Название первого брюсовского сборника возмутило публику: Chefs d’oeuvre, «Шедевры». Возмущение, надо думать, было следствием необразованности прочитавших. Шедевр – это образцовое изделие, которое должен быть сработать подмастерье, чтобы стать мастером. Шедевр – это то, с чего начинается любой творческий путь. Нет и не может быть точнее названия для первого сборника такого поэта, как Брюсов.

Свой очерк о Брюсове Цветаева назвала «Герой труда». От другого автора такое название было бы оскорбительным, но Цветаева и сама была честной труженицей.

Садовской сострил как-то, что Брюсов устраивает поэзию по прусскому образцу: с собой – Вильгельмом – во главе, с бесчисленными лейтенантами и фельдфебелями и кронпринцем Гумилёвым. Садовскому дорого обошлась эта шутка, а Брюсову, думаю, она понравилась. Дисциплину и субординацию он высоко ценил.

Ходасевич в «Некрополе» писал, что, великий умелец коммерческой карточной игры, Брюсов совершенно не чувствовал Рока и был беспомощен в азартных играх. Расчёт, но не интуиция.

Первой публикацией Брюсова в прессе была статья в защиту тотализатора.

«Маг», «звездочёт», «интимный друг Мефистофеля» – как это уживалось с купеческой расчётливостью? Уживалось. И прекрасно уживалось. Тем более что это была расчётливость купчика из промотавшегося рода, то есть расчётливость траченая и лукавая.

«Каменщик» не был гражданской лирикой, но был упражнением Брюсова в гражданской лирике. Так же, как «Конь блед» является упражнением в апокалиптике. С равной тщательностью и отстранённостью писал Брюсов о безымянном каменщике и об Ассаргадоне. Такова протеева природа поэтического дара. От Пушкина до наших дней.

В советские времена «Каменщик» вывозил на себе все брюсовские сборники.

Екатерининским вельможам было приятно потешаться над Тредиаковским: заучивать его стихи в качестве наказания и пить за здоровье пиита холодную воду. С тех пор много воды утекло, холодной и нет, появились поэты «уважаемые», но память осталась, ролевая модель жива, так и хочется обществу поглумиться над поэтом. Так что, когда Брюсов опубликовал свой знаменитый моностих «О закрой свои бледные ноги», публика получила желанную мишень для остроумия.

Седеет к октябрю сова,

Се деют когти Брюсова.

Наверное, лучшая рифма Маяковского.

Русский символизм, как известно, начался с пародий Владимира Соловьёва на стихи русских символистов. Чрезвычайная серьёзность Брюсова смогла выстоять среди всеобщего улюлюканья и создать главное литературное течение 20-го века – символизм.

Брюсов если не лучший, то уж точно главный русский издатель начала 20-го века. «Весы» были высокопрофессиональным изданием.

Вячеслав Иванов учительствовал, Брюсов учительствовал, но насколько же по-разному. Иванов стремился к духовному водительству, Брюсову было достаточно внешнего подчинения.

Брюсов учительство-ученичество трактовал по средневековому образцу, когда ученик долгие годы работает на благо учителя за более или менее скудный прокорм, и, лишь отслужив положенный срок, получает шанс на самостоятельность.

«Пусть вся Япония обратится в мёртвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого, – а я за варваров, я за гуннов, я за русских! Россия должна владычествовать на Дальнем Востоке», – написал Брюсов в частном письме.

Интересный у него подход: когда вся страна кричала о желтолицых макаках, считая, что цивилизованная Россия их сметёт единым махом, Брюсов представляет себе противоположную картину, но с не меньшим патриотическим оптимизмом.

Поэтическим идеалом для Брюсова стали на какое-то время патриотические стихи Тютчева. И здесь можно порассуждать о природе поэтического гения. Насколько фальшивы, да попросту плохи, все сервильные опыты Тютчева, как будто другой поэт, какой-то анти-Тютчев это писал! А Брюсову всё равно было, что писать.

Настоящий мастер, Брюсов так дописал пушкинские «Египетские ночи» (их поэтическую часть), что ни к одной строчке, ни к одной букве не придерёшься. Всё уместно и в стиле первоисточника. Но общее впечатление одно: непонятно, зачем всё это великолепие написано. Берёшь после этого текст только Пушкина, читаешь, и становится легче дышать.

А вот на короткой дистанции опыты достройки пушкинских стихов были у Брюсова более успешны:

Парки бабье лепетанье

Жутко в чуткой тишине…

Что оно пророчит мне –

Горечь? милость? испытанье?

Тёмных звуков нарастанье

Смысла грозного полно.

Чу! жужжит веретено,

Вьёт кудель седая пряха…

Скоро ль нить мою с размаха

Ей обрезать суждено!

 —

Спящей ночи трепетанье

Слуху внятно…

Невозмутимый, ровный, холодный стиль брюсовской прозы. Пушкинская ясность. Свифтовская невозмутимость. Брюсов умел писать по-настоящему интересно, захватывающе.

«Огненный ангел» – один из главных романов начала 20-го века. Блестящая мистификация, блестящая стилизация: Брюсов выдал роман за перевод старинного немецкого манускрипта.

Многое в его текстах было на злобу дня. Все, связанные с русским модернизмом, хорошо понимали, кто такие Рупрехт, Рената, граф Генрих. Нина Петровская и Андрей Белый понимали это особенно хорошо.

Всего в меру: мистики, приключений, любви. Непонятно, почему Брюсов не стал самым популярным российским прозаиком. Публике должно было понравиться.

Свои главные любовные злоключения Брюсов смог сделать фактами литературы.

От романа с Львовой остались «Стихи Нелли» – очередная ловкая мистификация Брюсова, сочинившего стихи от женского лица.

Ходасевич, который был в курсе этой литературной игры, ответил критической статьей, где издевательски рассуждал об авторстве: «Имя Нелли и то, что стихи написаны от женского лица, позволяют нам считать неизвестного автора женщиной». Вероятно, пиша это, Ходасевич не мог избавиться от повторения строк Саши Черного:

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт – мужчина. Даже с бородою.

«Нелли подражает Валерию Брюсову во всём, начиная от формы стиха и кончая тем чувством современности, о котором мы уже говорили», – продолжал Ходасевич.

Львова была членом подпольной большевистской организации.

Семейная жизнь Брюсова оставалась его личным делом и в поэзию не попадала.

Брюсов много потрудился на ниве переводов. Но ему недоставало точности Вячеслава Иванова и самозабвенного словоизвержения Бальмонта. Каждый переведённый Брюсовым поэт становился холоден, как разъятый труп.

Один из номеров журнала «Русская мысль» был арестован за порнографию. Причиной послужила публикация брюсовской повести «Последние страницы дневника женщины». Вот какова была порнография!

Бесследно всё сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.

Приветственные строки, обращённые к гуннам, ничего, конечно, не меняют, но лучше воздержаться от приветственного слова. Им и так всё достанется, так пусть хоть без нашего благословения. Неприличный восторг, да и гунны не оценят.

Дореволюционное писательство не предполагало должностей. Иное дело большевистское, тут Брюсову раздолье. Брюсов стремился управлять русской литературой, хотя бы её остатками, хотя бы останками. Но в командиры и без него охотников было достаточно. А у Брюсова уже сил не хватало. Красного Вильгельма из него не вышло.

Введение литературной табели о рангах было заветной мечтой Брюсова. Чин чина почитай – это и в литературе хорошо. Советская писательская система была воплощением брюсовского идеала.

Казалось, что у Брюсова с большевиками должны быть стилистические разногласия. Но нет, побаловавшись с футуристами, советская власть пришла к академическим образцам, к ним же под конец творческого пути приблизился и Брюсов.

Мир прежний сякнет, слаб и тленен;

Мир новый – общий океан –

Растёт из бурь октябрьских: Ленин

На рубеже, как великан.

На смерть Ленина Брюсов откликнулся вот такими стихами, удивительными по бездарности. Плохая память современников спасла эти стихи, они стали звучать «Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, / Вот лежит он, скорбно тленен», – а особую пикантность им придавало то, что написаны они были якобы ещё до смерти жертвы истления.

В таком варианте была биографическая и автобиографическая точность, ведь и Ленин, и сам Брюсов ещё при жизни стали скорбно тленны.

Мастерство начало изменять Брюсову. Морфий отравлял того, кого не могла отравить атмосфера большевистской России.

Брюсов вступил в ВКП(б). К пятидесятилетию поэт получил от властей трогательную грамоту.

Зальдивши тайный зной страстей, Валерий,
Ты на́звал сам любимый свой цветок.
Он ал и страстен, нежен и жесток.
Во всём тебе подобен он, Валерий.
И каждый день одну из криптомерий
Небрежно ты роняешь на песок.
Сковавши тайный зной страстей, Валерий,
Ты на́звал сам любимый свой цветок, –

написал Фёдор Сологуб. Всё бы ничего, только криптомерия – это разновидность кедра. И вся слава Брюсова получилась такая же великолепная и нелепая, ни в какие ворота не лезущая, как венок из кедров.

Чуть-чуть неловко признавать, что вождём русского символизма был такой поэт, такой человек.

Брюсов был похоронен на Новодевичьем кладбище не за особые заслуги, а среди родовых могил.

Брюсову бы какую-нибудь другую литературу в управление, а не русскую, такую расхлябанную и расхристанную, что хоть брось.

Дмитрий Аникин