Святочный рассказ — незамысловатый или изобретательный, трогательно сентиментальный или немного насмешливый, но всегда очень добрый — после долгих десятилетий незаслуженного забвения возвращается к нам. Поучительные и «размягчающие сердца» рождественские истории всегда пользовались неизменной популярностью у самых широких слоёв читающей публики. В позапрошлом столетии к Рождеству издавались особые литературные сборники. Во всех газетах и журналах помещалось множество святочных материалов: сообщения о ёлках и маскарадах, объявления о выставках и продажах праздничных товаров, этнографические заметки о святках, стихотворения и рисунки на рождественскую тему и непременно рождественские рассказы. Правда, святочная словесность того времени из года в год повторяла набор давно разработанных тем. Немецкий писатель Карл Грюнберг, перебрав немело изданий, в заметках «Кое-что о святочном рассказе» указал на однообразие святочных сюжетов. Все они завершаются счастливым концом («как-никак сочельник!»), «в финале какой-нибудь благотворитель достаёт толстенный бумажник. Все растроганы, все поют песню в честь сил небесных!».

«Форма рождественского рассказа сильно поизносилась, — замечал в 1888 году Н.С. Лесков в письме к А.С. Суворину. — Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до «Зап. <ечатленного> Ангела».

Но собственным святочным творчеством Лесков доказал жизненность жанра, выявил его подспудные возможности, способность к саморазвитию: «И святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы». Жанр этот с его смысловой объёмностью и религиозно-философским универсализмом содержит также громадные возможности для нравственного воспитания, формирования личности, становления человека. И закономерно, что многие современные, творчески работающие учителя уже обращаются к его изучению на уроках литературы и внеклассного чтения. Школьная программа предусматривает изучение гоголевской «Ночи перед Рождеством» в 6 классе. Будет естественно и справедливо, если мы продолжим изучение рождественского рассказа на примерах лесковского святочного цикла, ведь заслуга возрождения жанра в русской литературе во многом принадлежит именно Лескову.

Некоторые свои святочные рассказы писатель прямо предназначал детям. «Неразменный рубль», «Зверь», «Привидение в Инженерном замке», «Пугало», в которых повествование ведётся от лица рассказчика-ребёнка и события преломляются через призму детского сознания, по-настоящему заинтересуют и увлекут юного читателя и, что самое главное, дадут «какое-нибудь доброе направление его мыслям», как надеялся Лесков. Этот ряд могут продолжить озорные и курьёзные, и при этом очень мудрые рассказы «Дух госпожи Жанлис», «Жемчужное ожерелье», «Штопальщик», «Грабёж», «Путешествие с нигилистом». Эти произведения можно предлагать ученикам для чтения и последующего обсуждения.

Разумеется, предварять изучение нового для учащихся жанра должно его определение. И снова нам поможет Лесков. В «Жемчужном ожерелье» находим чёткую и ёмкую дефиницию:

«От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело».

Начнём урок с беседы о Рождестве Христовом, ведь этот величайший христианский праздник — «матерь всех праздников», по определению Григория Богослова, — и есть символико-содержательное начало святочного рассказа. Нам необходимо указать на глубинные библейские первоосновы, чтобы изучение жанра не стало поверхностным и легковесным. «Рождество Христово есть непререкаемое свидетельство милосердия Божия к человеку! — восклицал автор статьи журнала «Христианское чтение». — Явился Освободитель от бедствий, пришёл Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осуждённым,  Жизнодавец к умершим!». Здесь самая сердцевина рождественской идеологии: идеи спасения, освобождения человечества, преодоление смерти и пафос утверждения жизни.

Важную роль в святочном повествовании играет тема семьи. Естественно, что в праздник, установленный в честь рождения Младенца Иисуса, приводятся рождественские цитаты о Святом Семействе Евангелий от Матфея и от Луки. Евангельский рассказ звучит очень тепло, человечно. Особенно трогателен образ Богоматери, в котором подчёркнуто любящее материнское начало: «И родила Сына Своего, первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли…» (Лк. 2: 7). Когда же пастухи «рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому», «Мария сохраняла все слова сии в сердце Своём» (Лк. 2: 17 — 19).

Любящие женские сердца показал и Лесков в своих святочных рассказах. Это, например, добрая и мудрая бабушка маленького героя «Неразменного рубля»; или «живое привидение» Инженерного замка — болезненная жена почившего генерала Ламновского, простившая малолетнего кадета-шалуна у гроба своего мужа; или нежная и заботливая «матушка» автобиографического героя-ребёнка в рассказе «Зверь».

Прообразом темы семьи — одной из главных в рождественской литературе — выступает тема евангельского Святого Семейства. Это обусловило комплекс наиболее повторяющихся, устойчивых мотивов святочного рассказа: любовное единение близких людей, семейный уют, домашний очаг. В одной из своих статей Лесков вскользь обронил: «Всё это было так тепло, радостно, семейно», — и для писателя эти понятия одного смыслового ряда. Сам идеал уюта в лучших святочных рассказах представлен не только в сентиментально-умилительном духе. Например, у Диккенса — защитника и певца Рождества — в этом идеале слышна, по выражению Г. Честертона, «вызывающая, почти воинственная нота: он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости… Дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище… Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь… Отсюда следует, что уют — отвлечённое понятие, принцип».

«Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня», — говорит Диккенс, обращаясь к своим читателям и героям. Неповторимую атмосферу доверительной беседы автора с семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька, замечательно умеет создавать и Лесков. Своеобразные «святочные обстоятельства» (время и место действия) обусловливают атмосферу рождественского сплочения, обстановку беседы  — нередко полемической, которая становится отправной точкой и пружиной, развёртывающей повествование у Лескова.

Такова, к примеру, преамбула рассказа «Уха без рыбы»: «Новый 1886 год начался для меня в приятном обществе довольно приятными отзывами о вышедшем на днях томике моих святочных рассказов. Книжечку похвалили в печати и о ней же с удовольствием говорили в том хлебосольном доме, куда я был позван выпить новогодний бокал шампанского». Примерно та же вводная сцена представлена в рассказах «На краю света», «Белый орёл», «Под Рождество обидели», «Христос в гостях у мужика», «Обман», в очерке «Пресыщение знатностью» и других. Почти во всех святочных и «рассказах кстати» подобный зачин определяет ситуацию разговора, полемики, спора, который разрешается на конкретном примере, становящемся основным сюжетом и своеобразным «нравственным уроком» произведения.

Ситуация тесного общения (иногда вынужденного, невольного, «тесного» в прямом смысле) представлена в «Путешествии с нигилистом» (первоначальное заглавие — «Рождественская ночь в вагоне»), «Отборном зерне», «Запечатленном Ангеле», который, как известно, «нравился и царю, и пономарю». Именно «Запечатленный Ангел» положил начало специфически рождественской прозе Лескова. Своё творение автор снабдил подзаголовком «рождественский рассказ»: «Дело было о святках, накануне Васильева вечера… Жесточайшая поземная пурга <…> загнала множество людей в одинокий постоялый двор, стоящий бобылём среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские и мордва, и чуваши».

Так, с одной стороны, достигается эффект «уюта запертой рождественской комнатки», воспетого ещё Диккенсом, а с другой — что неизмеримо важнее — Лесков получает уникальную возможность собрать воедино как бы всю Русь, все сословия и нации, соединить людей в не формально-казённом, а в человеческом общении: «Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно».

Это соответствует и демократической идее равенства, заложенной в Рождестве, в котором как бы сравнялись, сделались соизмеримыми земное и небесное, человеческое и божественное. Согласно этой идее, нет ничего парадоксального в том, что «Царь Небесный», «Спаситель мира» рождается в обстановке самой непритязательной — в хлеве, окружённый домашними животными, которые своим дыханием согревают Божественного Младенца в морозную ночь. Эту гармонию вселенского, космического и обыденного, земного чудесно передаёт Борис Пастернак в стихотворении «Рождественская звезда»:

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленьи дупла,

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.  

Божественный Младенец, путеводная звезда, которая сопутствует идущим поклониться Христу волхвам, их дары — все эти рождественские символы были усвоены святочной литературой. История возникновения и развития жанра вписывается во всемирный литературный контекст, и мы можем представить учащимся  святочные рассказы Лескова на широком фоне рождественской прозы.

Классические образцы жанра, известные детям, но о которых стоит напомнить, — «Щелкунчик и мышиный король» Э.-Т. Гофмана, «Девочка со спичками» Х.-К. Андерсена. Школьная программа предоставляет учителю возможность для подобных сопоставлений. Так, семиклассникам рекомендован для чтения рассказ О’ Генри «Дары волхвов», в основе которого — рождественская идея взаимного бескорыстного дарения. Трогательная интонация рассказа о том, как втайне друг от друга муж продал часы, чтобы подарить гребни для роскошных волос жене, а она отрезала и продала волосы, чтобы купить цепочку для его часов, очень характерна для рождественского повествования.

В святочном рассказе «Привидение в Инженерном замке» Лесков ведёт с героями и читателями своеобразную игру. Название отсылает нас к традиции рождественского повествования в западной литературе с непременным включением в действие потусторонних сил, духов и т.п. Есть также отсылка к Г. Гейне — к описанному им в «Книге Легран» «заброшенному замку, где живут духи и где по ночам бродит дама».

Однако все эти «готические ужасы» — только игровой приём, за которым скрывается оригинальный, нетрадиционный сюжетный ход. Необычность его в  том, что «Привидение в Инженерном замке» — «рассказ с привидениями без привидений», но читатель не догадывается об этом до последней страницы. Канадский литературовед Кеннет Лантц не без основания назвал «Привидение в Инженерном замке» одним из лучших рождественских рассказов мировой литературы, даже образцом жанра.

Лесков умело мистифицирует читателя, рассказывая о «таинственных явлениях, приписываемых духам и привидениям» Павловского дворца, и в то же время скрываясь за неопределённо-личным «говорили»: «Говорили что-то такое страшное и вдобавок ещё сбывающееся». Таким образом автор предоставляет читателям полную свободу: доверять или сомневаться.

Тот самый «серый человек», о котором говорит священник мальчикам, радующимся кончине нелюбимого начальника, — не что иное, как совесть (выделено Лесковым. — А.Н.-С.) Пусть генерал Ламновский «держал себя с детьми сурово и безучастливо; мало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, а главное — был докучлив, придирчив и мелочно суров» — смысл рассказа в том, чтобы простить и хотя бы у гроба «не выкидывать» кощунственных «номеров». Слова священника-«бати» звучат предупреждением о необходимости разорвать порочный круг злорадства и встречного насилия: «Этот серый человек — совесть: советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет — смотрите, чтобы серый человек им <привидением — А.Н.-С.> не скинулся и не дал бы вам тяжёлого урока».

Здесь уместно сделать небольшое отступление. Примечательно, что многие рассказы у Лескова повествуются в сумерки, когда постепенно сгущается тьма, но ещё не зажигают свечей. Оказывается, это время суток избирается неслучайно:

«Этот серый человек — он не в полночь встаёт, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочется сказать о том, что в мыслях есть нехорошего».

Так, не только сюжетами своих рассказов, но и самой атмосферой, которая нередко становится важнее сюжета, писатель взывает к пробуждению нравственности, совести. Это пограничное состояние — сумерки — обостряет все чувства и душевные движения человека: «Известно, что в сумерках обнаруживается какая-то особенная чувствительность — возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным, и, наконец, даже страшным <…> и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон в мир… Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно».

Здесь обнаружены не только постоянные нравственные устремления писателя пробудить в человеке человеческое, но и приподнята завеса над одним из секретов его поэтики — указана почти неразличимая грань взаимопроницаемости сна и яви, мира грезящегося и мира реального.

«Привидение» названного рассказа — «измождённая фигура вся в белом» — вырисовывается как раз на стыке этой грани. Сходство «измождённой фигуры» с «серым человеком»-совестью («в тени она казалась серою») окончательно проясняет смысл рассказа. Только оно — это живое «привидение» — полумёртвая жена почившего Ламновского, из последних сил пришедшая попрощаться с телом мужа, имеет право простить кощунственную и неуместную выходку у гроба одного из кадетов. Сам покойник как бы мстит за себя: гробовой покров зацепился за шалуна и будто крепко схватил за руку мальчишку-оскорбителя. Но любящее женское сердце простило и благословило обезумевшего от ужаса мальчика, который уже сам достаточно наказал себя за «отчаянную шалость».

«Мораль» и «урок», о которых предупреждал детей их любимый «батя»-священник, в рассказе ясны и ненавязчивы. Здесь нет готовых педагогических рецептов, он вызывается побуждение к деятельной работе мысли и чувства. Дети, направляемые самим развитием жизни, делают собственные правильные выводы. К тому же надолго, если не навсегда, из их жизни исчезают все страхи, всё жуткое и сверхъестественное.

У Лескова нередко почти буквально реализованы главные мотивы святочного рассказа: чудо, спасение, дар. Например, в счастливом финале рассказа «Зверь», когда на сцену вступает высший Промысел, находим эти устойчивые аксиомы: «рок <выделено мной — А.Н.-С.> удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало»; священник «заговорил о даре <выделено Лесковым — А.Н.-С.>, который и нынче, как и «во время оно», всякий бедняк может поднесть к яслям «Рожденного Отроча», смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар — наше сердце, исправленное по Его учению».

Характерное праздничное рождественское переживание — это состояние радостной умилённости. Связано оно прежде всего с образом Младенца Иисуса. Неслучайно поэтому в центре святочного рассказа часто стоит образ ребёнка. «Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на святках, когда мы празднуем рождение Божественного Младенца!» — восклицал Диккенс.

В цикле своих святочных рассказов, где действуют герои-дети, Лесков продемонстрировал великолепное знание потребностей детской читательской аудитории, особенностей и оттенков детской психологии, живую поэтическую фантазию. Опираясь на тягу детей к вымыслу (и учитывая специфику жанра), писатель вводит в свои рассказы мотив чудесного. И хотя, как подчёркивал Лесков в предисловии к сборнику «Святочные рассказы»: «причудливое и загадочное имеет свои основания не сверхъестественном и сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых <…> заключается значительная доля странного и удивительного»  — всё же некоторые из рассказов, по признанию самого автора, «имеют элемент ч у д е с н о г о в смысле сверхчувственного и таинственного». «На то святки!» — с улыбкой восклицал писатель в рассказе «Уха без рыбы».

Лесков своеобычно обыгрывает традицию «страшной» рождественской повести. И «Неразменному рублю», и «Зверю», и «Привидению в Инженерном замке» он мог предпослать эпиграф из рассказа «Пугало»: «У страха большие глаза».

В «Пугале» это простонародный фольклорный мир леших, водяных, кикимор — мир народной былички и сказки. И этот «ребячий мир тех сказочных существ», «полный таинственной прелести», несказанно дорог писателю. Так пересекаются мир фольклорный и мир детский, ведь, с точки зрения Лескова, «в младенческой наивности есть оригинальность и проницательность народного ума и чуткость чувства».

Лесков опирается на интересную особенность детской психологии — своеобразную тягу к страшному. В «Неразменном рубле», например, детское сознание «напитывается» предсвяточными ужасами: чтобы добыть волшебное сокровище, «нужно претерпеть большие страхи».

Из того же источника — увлечение современных детей «ужастиками», отсюда — и многочисленные «страшилки» в устном детском творчестве, которые до сих пор придумывают и пересказывают друг другу сами дети. Возможно, именно таким образом человек, вступающий в мир, стремится освободиться от подсознательных инстинктивных страхов — подавить древнейшую в своем происхождении боязнь темноты, страх неведомого. И, возможно, игра в страшное помогает преодолевать ребёнку реальные страхи.

В «Неразменном рубле» Лесков как будто рассказывает детскую страшилку со всеми её атрибутами: полночь, чёрная кошка, перекрёсток четырёх дорог, кладбище и т.п. Впрочем, мудрый автор спешит тут же успокоить чересчур впечатлительного читателя: «Конечно, это поверье пустое и нестаточное; но есть простые люди, которые склонны верить, что неразменные рубли действительно можно добывать. Когда я был маленьким мальчиком, и я тоже этому верил». Так Лесков предлагает героям и читателям включиться в игру на равных с самим автором, и кажется, что эта игра доставляет ему истинное удовольствие.

Писатель увлекает читателя, сочиняя сюжеты-головоломки, и оказывается, что рассказ с грабежом — без грабежа, о пугале — без пугала, но даже искушённому читателю это неведомо до самого конца повествования, настолько мастерски и интригующе строит писатель свои истории.

Попробуем поиграть вместе с автором и его героями. Например, в «Неразменном рубле» основное действие разворачивается во сне героя- ребёнка под Рождество. Однако даже опытный читатель поначалу даже и не подозревает об этом (литературный приём «необъявленного сна»), настолько прозрачна и призрачна граница между сном и явью, мечтой и реальностью.

Попробуем активизировать читательское воображение детей. Почему же рубль оставался неразменным? Какие тут возможны объяснения? Какие силы действуют — сверхъестественные или естественные? Можно, например, представить, что на ярмарке после каждой правильно сделанной покупки «не для себя» умница-бабушка потихоньку опускала в карман внука новый рубль — свой рождественский подарок, так что мальчик мог всякий раз убедиться, что его «неразменный рубль целёхонек».

Детской возрастной  психологии свойственна быстрая смена контрастных эмоциональных состояний — плача и смеха, страха и радости. Подобные психологические переживания мы найдём в самом построении святочного рассказа: от боязни — к радости и успокоению, от зла — к добру, от мрака — к свету. Такова логика его развития, которая восходит к евангельскому рождественскому тексту:

«И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель»

(Лк. 2: 10 — 11)

У Лескова благополучно исчезают все страхи от привидений: «То, которое мы видели, было последнее». В «Пугале» оказалось, что «пугало было не Селиван, а вы сами, — ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам тёмным, потому что око ваше было темно <…> Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми».

Так завершающая лесковские святочные рассказы «рождественская проповедь» подводит итог урокам добра и правды, которые маленькие герои и читатели извлекают самостоятельно.

Своими святочными рассказами Лесков стремится установить «духовное родство» с читателем, пробудить «искру разумения о смысле жизни». Лесковская святочная проза обращена к тем, «кто хощет совершен быти». Писатель всеми силами стремится укрепить это стремление к нравственному возрождению, духовным высотам…

Алла  Анатольевна  Новикова-Строганова —

доктор филологических наук, профессор