«Только теперь я понимаю, какая это была удача – прочитать стихи Цветаевой, а потом Мандельштама <…>, ничего не зная об авторах. Теперешние читатели сперва получают миф о Цветаевой, а потом уже как необязательное приложение её стихи».

М. Гаспаров. «Записи и выписки»

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

       На стенах…

Её тяжелые, широкие шаги по русской литературе оставляли вмятины. Шаги командора.

Георгий Адамович писал, что надо очень любить поэзию Цветаевой для того, чтобы читать ее прозу.  Он был не прав. Проза Цветаевой настолько вычурна, криклива, что отбирает какую-то существенную часть достоинств у поэзии. Не проза поэта, куда пошли осколки, ошметки – то, что не вместилось в поэзию, а некая особого рода, состава антипоэзия.

Вообще поэту надо быть осторожнее: так опубликуешь какой-нибудь прозаический пустячок и сразу набегут критики с ленивым и неповоротливым для поэзии умом – ах, проза у него получается намного лучше! свободнее! Так попались Бунин, Андрей Белый, после – Набоков. Даже у Цветаевой есть такие «почитатели».

Если был какой-то поэт, оказавший влияние на Цветаеву, то это Волошин. Не своими стихами, конечно, но обаянием личности, но атмосферой Коктебеля. Поэт может быть сколь угодно трагичен, но должно у него присутствовать какое-то очень острое ощущение счастья. Цветаева обязана таким ощущением волошинскому Крыму.

Очерк о Брюсове Цветаева назвала «Герой труда». Для очерка о самой себе другого названия ей тоже бы не понадобилось. Была удивительно работоспособна. Иногда чересчур.

Цветаева любила создавать громадные тексты. «Царь-девица», «Молодец», «Крысолов». Роман требует болтовни, а поэма? Лучшие поэмы Цветаевой («Поэма Горы», «Поэма конца») сухопары, в них ни слова лишнего.

Роман требует болтовни, но что такое роман, целиком состоящий из болтовни, из искусного, тем хуже, щебетания. «Повесть о Сонечке». И только вспомнив, в каком аду это писалось, становишься снисходительнее. Цветаевой надо было это написать, но ни для кого другого этот текст не нужен.

Цветаева была отчаянно смелым человеком. Она читала красноармейцам стихи из «Белой стаи» – читала гордо и осознавая риски.

Однажды Георгий Иванов написал пресмешную пародию на Мандельштама и прочел ее со сцены, выдав за оригинальные стихи. Красноармейцы ничего не поняли.

Пастернак писал о ней: «тарелки вымыть не могла без достоевщины». Достоевщина была для нее чем-то родным и соприродным. Мастер художественного скандала подсказал ей Modus vivendi. Достоевского проще пародировать, чем понимать.

Достоевский был лучшим русским стилистом, писателем, открывшим такие возможности языка, которые до сих пор многим представляются коверканьем и безграмотностью. Но что слушать убогих? Цветаева-поэт не смогла научиться у Достоевского его извилистому языку, не умела скандалить умно. У неё был свой язык и свои скандалы.

И засим, упредив заране,
Что меж мной и тобою — мили!
Что себя причисляю к рвани,
Что честно́ моё место в мире:

Под колёсами всех излишеств:
Стол уродов, калек, горбатых…
И засим, с колокольной крыши
Объявляю: люблю богатых!

Её называли Царь-Дура. Надо понимать экзистенциальное отличие трусливой, обывательской глупости и отчаянной, мощной, всё атакующей, всё сминающей дурости.  Дурость была необходимой составной частью гениальности, даже не составной частью – двигателем. Дурость была решением, сознательной позицией понимающего человека, смелого поэта.

«Поэт о критике» Цветаева «…сухим, дерзко-срывающимся голосом» во всем блеске своей дурости нападала на Адамовича.

Первое, что я почувствовала – неувязка! Срывающийся голос есть нечто нечаянное, а не нарочное. Дерзость же – акт воли. Соединительное тире между «дерзко» и «срывающимся» превращает слово «дерзко» в определение к «срывающимся», то есть вызывает вопрос: как именно срывающимся? не: от чего срывающимся?

И понять-то невозможно, что она хочет сказать. Похоже, Цветаева просто терпеть не могла умных людей. За выдающийся талант могла простить ум, но взвесив Адамовича, решила: нет, не заслуживает снисхождения.

С этой безмерностью в мире мер…

Ариадна Эфрон то ли сама, то ли со слов матери сказала об Ахматовой: «Она – само совершенство, и в этом ее предел».

Пределы есть в самой поэзии, и Ахматова за них не стремилась. Цветаева же считала, что надо постоянно за них перехлестывать.

Но от поэта остается только то, что в пределах поэзии. Можно не стараться, не перехлестывать.

       Преодоленье
Косности русской –

       Пушкинский гений?
Пушкинский мускул.

«Мой Пушкин». Традицию такого присвоения ввел еще Николай, заявивший после знаменитой встречи: «Это теперь мой Пушкин!» Александру Сергеевичу только и оставалось, что зайчиком, побегайчиком от такого самовластительного литературоведа. А уж поэты, которые хотят присвоить Пушкина – сущее наказание: царь – существо примитивное, понятно, чего ему от камер-юнкера и от мужа красавицы нужно, а эти деятели?

Умный человек Пастернак восторгался поэзией Цветаевой, но старался не сближаться с нею самой. В личном общении она была абсолютно несносна.

Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам,
Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.

Прославляя челюскинцев и вообще всё советское, Цветаева окончательно подтвердила репутацию Царь-Дуры. Но ее возвращение в Москву не было помутнением ума. Это походило на осознанный спуск в ад. Все мучения, которые можно было претерпеть в Европе, уже случились, так надо было отправляться дальше. Это Сергей Эфрон мог не понимать происходящего, Цветаева же с ее звериным нюхом на трагедию неколебимо стремилась к финалу.

Вообще вся эта история с ароматом разведки-контрразведки удивительно не подходила Цветаевой. Как в плохом романе: похищение, побег, допросы. Это было полное, безоговорочное поражение по всем фронтам. Быт, пошлость существования, чёрт-те что такое.

И еще евразийство! Не могла Цветаева не чувствовать гнилостной сущности этого учения для недоумков.

Цветаева весьма ценила благородство, верность. Верх благородства – это когда за высокие поступки не то что не ждешь награды, но получаешь насмешки и поругание. Верность Каину? Верность Иуде? Благородство – это стремление к самореализации в гибели, благородство – это вырожденчество.

Сергей Эфрон был человеком, благородным par excellence.

Серебряный век тяготел к античности, появилось множество переводов, появились оригинальные произведения в древних жанрах. Больше всего привлекал древнегреческий театр. Анненский и Вячеслав Иванов создавали великолепные пьесы по классическим образцам.

Удивительно, но лучшую русскую античную трагедию написала Цветаева. Вряд ли она знала, что такое парод, эксод, стихомифия. Но её «Федра» – это такое клокотание древних страстей и верований, что сам Еврипид бы позавидовал.

Греческая трагедия была музыкальным жанром. Кто-то нанимал композиторов, Эсхил сам писал музыку. Так вот, «Федре» для настоящего сценического воплощения необходима музыка – музыка, не похожая на всю предыдущую. Какие-то новые созвучия. Музыка, которая сможет подчеркнуть, сделать возможной для адекватного произнесения цветаевскую просодию.

Вообще поэзия Цветаевой не прошла даром для русской просодии, многое выламывается из размеров. Мы пока не научились по-настоящему читать Цветаеву. Про себя еще туда-сюда, но вслух – сплошные эксперименты, не всегда удачные. Чувствуется во многих стихах песенное начало, но как спеть, мы пока не знаем.

Драматургом Цветаева была прекрасным. Она любила сюжет и умела с ним управляться.

Цветаева не выносила, когда ее называли поэтессой и требовала имя «поэт!» И достается же ей за это от современных феминисток. Впрочем, феминистки не любили бы её и без этого.

Сколько написала про себя сама Цветаева, как обильно потрудились биографы. Каждый её шаг описан подробно и по-разному. И даже самые слабые, панегирические тексты страшно читать. Была ли Цветаева в полном смысле этого слова человеком? Или разгуливала по Серебряному веку и дальше некая гениальная нелюдь, ангелическая сущность?

Как мог человек, написавший «Белую стаю», соблазниться советским проектом? Вернее всего так: при полном отсутствии способностей к анализу, Цветаева, человек безукоризненно честный, нутром чувствовала всякую ложь, но стоило только отойти, отвести глаза, она обо всем забывала и на расстоянии готова была сколько угодно обманываться. А вот «европейская ночь» была перед глазами и никак не могла нравиться.

Русская эмиграция не любила, не принимала Цветаеву – неправда. Русская эмиграция относилась к Цветаевой так же, как и ко всем остальным, спокойно и равнодушно – неправда. Цветаевой помогали, присылали денег. Немного – ну так все жили в бедности. Но Цветаева требовала чего-то особенного; если ей давали денег, так надо было это делать с каким-то подпрыгом, подскоком. Она всегда требовала чего-то особенного, чего на белом свете и быть не может. И обижалась на мир, когда не получала запрошенного и заслуженного.

Ахматова читала Цветаевой первый вариант «Поэмы без героя», Цветаева ничего не поняла и не оценила. Поэма «Воздух» в свою очередь не понравилась Ахматовой. И это правильно. В десятых годах между ними был возможен хоть какой-то диалог, в сороковых они были абсолютно не нужны друг другу. Их развела не судьба, их развела поэзия.

Когда читаешь «Крысолова», каждый раз с недоумением и недоверчивостью смотришь на дату написания – 1925 год. Конечно, по датам, по всем приметам это большевистские крысы наводнили Гамельн, но как не увидеть в них иную, коричневую стаю.

Пыталась устроиться судомойкой. «Посуды не могла помыть без достоевщины.»

Когда она собиралась в эвакуацию, то Пастернак дал ей верёвку, чтобы перевязать чемодан. «Крепкая веревка – даже повеситься можно».

Рассказывают, что её смерть была страшна: она повесилась под низким потолком так, что достаточно было распрямить ноги, чтобы спастись. Не знаю, возможно ли это чисто физиологически.

Руссо сдавал собственных детей в сиротские дома, чтобы не мешали философии. Цветаева сдала только дочь Ирину. Девочка вскоре умерла от голода. Если посмотреть на то, как Цветаева исковеркала характеры и судьбы оставленных при себе детей, то смерть во младенчестве – это еще милосердный выход. Вынести цветаевскую судьбу – это и самой Цветаевой было трудно, невозможно, что уж говорить про всех остальных, про тех, кто оказывался рядом.

«Можно ли вернуться в дом, который – срыт?» – спрашивала мужа? саму себя? Цветаева. Поэт, покинувший Родину, не должен возвращаться. Даже тело Данта не смогли вернуть во Флоренцию. Ахматова это понимала, потому и не уехала, Цветаева оказалась слабее.

Скаредная эмиграция поддерживала Цветаеву скудным подаянием, щедрая Родина дала ей свободно умереть. Слухи о связях с НКВД, которые настораживали эмигрантов, советских людей ввергали в панический ужас.

«Не хороните живой, хорошенько проверьте», – написала она в одной из предсмертных записок. Напрасное беспокойство – с момента своего возвращения она была безвозвратно мертва.

О никоторое из двух

плоть слишком плоть,

дух слишком дух…

Если это загадка, то ответ – поэзия, точнее, поэзия Цветаевой.

Беженская мостовая!
Гикнуло – и понеслось
Опрометями колес.
Время! Я не поспеваю.

По-всякому было: она то не поспевала, то обгоняла время. Цветаева привносила свои ритмы, работала со временем, её стих – то нарочно расхлябанный, то сжатый до предела – постоянно пытался выговорить своё переменное тик-так.

Новаторство Цветаевой. Это как в анекдоте про Луну и Житомир… Что дальше? Луну-то вон видно, рукой подать, а где Житомир? Вот все и поверили в футуристов с их житомирским новаторством. А Цветаева плохо поддается анализу. По-настоящему об её поэзии и сказать-то невозможно, для этого нужен какой-то новый язык, слова которого мы пока только подбираем на слух.

Цветаева была рождена для счастья и поэзии. Наверное, нет человека, которому бы так не нужны были, не шли страдания.

Миф о поэте обычно мешает восприятию стихов. С Цветаевой всё по-другому. Её миф похож на настоящие античные. То есть глубок и разен, не стесняясь, противоречит сам себе, и нет никакой канонической версии. Артемида, Селена, Геката – это разные богини или одна? Сколько Цветаевых вдрызг переругалось в собственных и чужих воспоминаниях. Любое усреднение, усвоение, любая «Моя Цветаева» – это ложь и пошлость.

Дмитрий Аникин