«Идея неизменно посpамляла себя, как только она отделялась от интеpеса».

К.Маpкс, Ф. Энгельс «Святое семейство или критика критической критики против Бруно Бауэра и компании»

Почему в России произошла контрреволюция, и народ, проливший реки крови на пути построения лучшего и справедливого общества, отказался от него и вернулся к тому, от чего стремился уйти?

Я сам был примерным пионером и не столь уже восторженным комсомольцем, а уж в партию вступать отказался вполне сознательно. Почему? Потому что ребёнок верит на слово взрослым, подросток уже сомневается и желает сам во всём разобраться и «наступить на собственные грабли», а юноша вообще никому и ничему не верит и ищет собственный путь. Сужу, естественно, по себе.

Многих, если не большинство, вполне устраивает плыть по течению, «просто выполнять приказы» вышестоящего начальства, не заморачиваться. Именно такое инертное большинство можно убедить в чём угодно и повести в нужном кому-то «наверху» направлении, что не раз было проделано в России, как бы она ни называлась: Российская империя, СССР или РФ. Сначала народ убедили, что можно построить коммунизм и даже вроде как построили его первую стадию — социализм. Существовал же вначале небывалый энтузиазм народных масс, особенно молодёжи, молодёжные бригады, комсомольские стройки, поднятие целины, субботники и т.д. Россия буквально мгновенно, по историческим меркам, встала из пепла двух мировых войн, превратилась в супердержаву, пример и надежду множества других стран.

Потом неожиданно всё построение рухнуло и произошёл резкий откат, коммунизм объявили практически недостижимой мечтой, сказкой, а заодно отменили и социализм со всеми его достижениями.

Что же случилось? Негативное воздействие внешнего врага было всегда, вне зависимости от строя в России. Оно и сейчас не исчезло и даже усилилось. Остаются внутренние причины. Они наглядно описаны в советской литературе. Именно в советской, постсоветская в основном занята очернением всего советского, даже военных побед и промышленных успехов.

Как нас учили, до революции в России доминировал в литературе так называемый «критический реализм», то есть писатели критиковали пороки существующей действительности, не показывая пути их преодоления. Советские писатели перешли на «социалистический реализм», показывая в своих произведениях не просто «как оно есть», но и как «оно должно быть», чтобы существующие недостатки в жизни народа были исправлены.

А кто давал советским писателям ориентиры и методы борьбы со старыми пороками в обществе, оставшимися от капитализма, и возникающими новыми, социалистическими? Разумеется, коммунистическая партия, «наш рулевой», «честь, ум и совесть нашей эпохи». Как же так получилось, что «рулевой» потерял честь, ум и совесть, отказался от собственных идеалов и в конечном итоге прямо предал их? Ответ даёт советская литература. Для примера я возьму творчество Евгения Пермяка.

Евгений Андреевич Виссов (Евгений Пермяк) родился 31 октября 1902 года в Перми, но в первые же дни после рождения вместе с матерью был привезён в Воткинск. По другой версии Пермяк родился именно в Воткинске, где и окончил школу второй ступени, затем служил конторщиком на Купинском мясопункте, работал на конфетной фабрике «Рекорд» в Перми. Был общественным корреспондентом в газетах «Звезда», «Красное Прикамье» (г.Воткинск), свои рабселькоровские корреспонденции и стихи подписывал псевдонимом «Мастер Непряхин»; работал режиссером драмкружка в рабочем клубе им.Томского.

В 1924 г. Евгений Виссов поступил в Пермский университет на педагогический факультет на социально-экономическое отделение. В университете он активно участвовал в организации популярного в то время кружка Живой Театрализованной Газеты (ЖТГ). В качестве делегата от ПГУ Евгений Виссов ездил в Москву на Всесоюзный съезд клубных работников в 1925 году, на Всесоюзное совещание живых газет в 1926 году.

После окончания университета Евгений Пермяк уехал в столицу, начав писательскую карьеру в качестве драматурга. Его пьесы «Лес шумит» и «Перекат» шли практически во всех театрах страны. Когда началась Великая Отечественная война, Пермяк эвакуировался в Свердловск, где прожил все военные годы и подружился с известным автором уральских сказов Павлом Бажовым, очевидно оказавшим на его творчество заметное влияние.

Евгений Пермяк — автор сборников сказок и научно-популярных книг для детей и юношества «Кем быть?» (1946), «Дедушкина копилка» (1957), «От костра до котла» (1959), «Замок без ключа» (1962) и других, в которых утверждается великое значение труда. Писатель верен этой теме и в романах: «Сказка о сером волке» (1960), «Последние заморозки» (1962), «Горбатый медведь» (1965), «Царство Тихой Лутони» (1970).

Книги Евгения Пермяка переведены на многие языки, издавались во многих странах. Писатель награждён двумя орденами, медалями.

Евгений Пермяк более известен как детский писатель, но я хочу разобрать содержание его взрослого романа «Старая ведьма», оно поможет нам понять причины краха социализма в Советском Союзе. Книга вышла в 1961 году, и события, которые описывает автор, происходят именно в это время. Роман написан простым, даже, на мой взгляд, примитивным языком, чувствуется, что юношеское участие автора в Живой Театрализованной Газете оставило неизгладимый отпечаток на его творческом методе.

Итак, в большом уральском городе живёт семья известного сталевара Василия Петровича Киреева.

«Большой металлургический завод, где работал Василий Петрович, принадлежал к старым уральским заводам, хотя от старого теперь не осталось и фундамента. Начав реконструироваться еще в тридцатых годах, завод достраивался, перестраивался, расширялся и, далеко перешагнув свои прежние границы, вырос в могучее передовое предприятие».

Василий Киреев не просто сталевар, у него талант варить сталь, поэтому он, можно сказать, «стахановец», пользуется большим уважением у начальства и рабочих, его портрет висит на заводской доске почёта.

«С давних пор в цехе считалось, что Василий Петрович Киреев унаследовал от стариков «колдунов», обучавших его, дар «понимать и чувствовать» металл. Говорили, что Киреев умеет варить сталь «красиво». Это слово, видимо, вбирало все определения высокого класса работы. Нередко Василий Петрович, представляя свой завод, выезжал на соседние сталеплавильные предприятия для обмена опытом. Говоря точнее, он производил показательные плавки, особенно на новых заводах, на вновь задутых печах, где ещё не «устоялись кадры».

Василия без преувеличения можно было бы назвать «межзаводской фигурой». О нём даже есть книги. Пусть тоненькие. Но разве дело в количестве страниц? И Киреев был одно время образцом для сталеваров не одного своего, но и соседних заводов. А уж у себя в цехе его уважали дальше некуда».

Киреев был вдовец, но четыре года назад встретил красивую девушку по имени Ангелина Ожеганова и вновь полюбил.

«Ей тогда было двадцать два года, а ему тридцать семь или тридцать восемь лет».

У Ангелины и её матери Серафимы Григорьевны был свой садовый участок, полученный от завода. Ухаживая за Ангелиной, Василий тоже решил попросить в Садовом городке пустующий кусок земли по соседству, чтобы иметь законный предлог ежедневно видеться с любимой девушкой.

«На другой день завкомовские садоводы отмерили положенные восемь соток Василию Петровичу да прирезали ещё столько же за знатность, за успехи в труде».

Когда же Василий Киреев наконец решился жениться на Ангелине, тут же возник в полный рост жилищный вопрос. Сам он жил с тёщей и двумя детьми от первого брака в небольшой квартире, разделённой перегородкой на две комнатушки. Мать и дочь Ожегановы тоже ютились в маленькой комнате у родни покойного отца Ангелины. Поэтому, когда Василий спросил Ангелину, пойдёт ли она за него замуж, та сказала:

«— Я хотя и готова к этому ответу, но жить-то где?

На это Василий сказал:

— Мне, Линочка, понимаете, тридцать семь… И я, прежде чем сделать такое ответственное предложение, объяснил в дирекции завода и в завкоме моё семейное положение. И мне сказали, что на той же неделе могут дать квартиру. Отдельную. Две комнаты. А если, понимаете, две комнаты мне покажутся тесноватой квартирой и я захочу, сказали мне там, то они могут помочь мне возвести коттедж личного пользования. За мои любезные, но с их долгосрочной ссудой и предоставлением некоторых материалов.

— Свой-то бы дом лучше, — перебила Серафима Григорьевна. — Горновой Бажутин со Стародоменного вон какую домину в Садовом городке сгрохал. А чем хуже его знатный сталевар Киреев?»

Василий не стал спорить и согласился строить дом.

«Дом решено было строить рядом с садовыми участками. Земельные власти отвели Кирееву пятнадцать соток земли, примыкающей к садовым шестнадцати соткам. Не отбирать же их.

К тому же Серафима Григорьевна резонно доказывала:

— Если бы мы не строили дом, так садовые-то сотки были бы нашими. Зачем же мы теперь должны попускаться ими?..

И землеустроители не стали спорить. Принималось во внимание и то, что Василий Киреев был «фондовым» рабочим, и если какие-то там сотки в нарушение закона окажутся лишними, то невелик грех, Киреев за день возместит эту земельную поблажку сверхплановой сталью.

В большую копеечку влетело строительство. Пришлось кое-что попродать, кое-где призанять. Почти два года строил дом Василий Петрович. Работал вечерами, прихватывал ночи, не знал выходных. Ангелина не отставала от мужа, трудилась не покладая рук».

А где дом, там и хозяйство! Уж Серафима Григорьевна расстаралась:

«У них же не просто свой дом, но и сад, огород, тепличка, три козы, два борова и племенная свинья».

А также куры и небольшой прудик с рыбой.

Дети Василия тоже переехали в новый дом и во всём помогают по хозяйству. Казалось бы, живи и радуйся! Но…

В город приезжает фронтовой друг Василия Киреева, его одногодок и товарищ по сапёрному батальону, Аркадий Михайлович Баранов. Они познакомились в первый год войны и провоевали вместе, с небольшими госпитальными промежутками, более трёх лет и с тех пор не виделись более пятнадцати лет, но регулярно переписывались. При этом, Баранов из писем знал о работе и личной жизни Киреева почти всё, а тот о нём почему-то очень мало.

«После войны Баранов работал в партийных органах Курска, Воронежа, потом в главке, потом где-то ещё, а кем именно — Баранов не уточнял.

А нынче случилось так, что Аркадий приехал в этот большой город, где ему предстояло жить и работать».

Скажу сразу: работать Баранов будет не сталеваром и не плотником, а первым секретарём городского комитета партии. Тем самым «рулевым». Но сей факт он почему-то от фронтового друга и окружающих скрывает, говоря, что просто приехал в отпуск. Баранов хочет лично вникнуть в успехи и проблемы друга, помочь ему, если потребуется. И «помогает» — с такими друзьями, как говорится, и врагов не надо.

Теоретики научного коммунизма расходятся во мнении, как и кто именно должен его строить. Одни считают, что сначала нужно воспитать нового человека, лишённого капиталистической морали и свойственных капиталистическому образу жизни пороков, только они, дескать, способны построить справедливое общество. Другие утверждают, что надо не ждать массового появления людей коммунистической морали, а использовать тех, кто есть, что воспитать нового человека можно и должно лишь в процессе построения коммунистического общества, что одного теоретического обучения недостаточно.

Теоретики до сих пор спорят, а вот практики в массе своей были уверены, что в новом справедливом обществе не должно быть старой ведьмы — частной собственности. Изначально речь шла только о праве собственности на средства производства, но чем шире росли ряды партии коммунистов, чем больше среди партийных руководителей появлялось малограмотных людей, тем больше распространялся запрет не только частной собственности на средства производства, но и на вообще любую частную собственность, кроме лицемерно названной «личной собственностью».

Как отличить частную собственность от личной? Критерий прост: то, без чего человек обойтись не может, при отсутствии чего он умрёт с голоду или от холода, — личная собственность, а всяческие излишки, к тому же используемые для улучшения личного благополучия, — частная. Аркадий Баранов явно из тех партийных руководителей, кто люто ненавидит любые проявления частной собственности и свято убеждён, что в жизни советского человека нет и не может быть ничего важнее труда на благо общества, что личные интересы не могут быть важнее общественных ни при каких обстоятельствах.

А для Василия Киреева теперь домашние дела стали чуть ли не важнее заводских, по крайней мере они занимают всё его свободное от работы на заводе время, а мысли о постоянно возникающих хозяйственных проблемах не оставляют даже во время выплавки стали. Как результат, бригада Киреева не просто перестала быть передовой, но и скатилась в отстающие.

«Когда-то успехи сталевара Киреева в общем итоге выплавки по цеху покрывали отставание некоторых других. А теперь нередко приходится другим покрывать недоданное Киреевым. Хотя одна печь и не делает погоды, но её успех или неудачи сказываются — и довольно заметно — на выполнении заводского плана».

О недовольстве заводского начальства таким положением дел сообщил Василию сын Иван, работающий там же в молодёжной бригаде.

«Это прозвучало как упрёк. Как справедливый упрёк. Конечно, давно пора кончать с домоустроительством. Надо бы постоять у печи с сыном и с его дружком Мишей Копейкиным. И вообще заняться молодёжью в цехе, как он это делал всегда. Да нет времени. То весенние работы в саду, то подготовка к зиме. Дрова, уголь и всё такое… Добудь, доставь, сложи. Пустое дело свинарник утеплять, а месяца нет.

А деньги? Долги ещё не выплачены. Крыша покраски требует. Электрическую линию нужно менять. А это всё немалый расход…»

Рабочие цеха тоже недовольны, но не считают виноватым в сложившейся ситуации только Василия Киреева.

«Понимая, что дом Василия и его загородное хозяйство охлаждают его трудовой пыл, ослабляют его любовь к заводу, они всё же находили для него оправдания.

— Как-никак, — рассуждал Веснин, — он почти всю войну был на передовой. Каждый день готов был жизнью пожертвовать. Потом овдовел. Сколько один маялся. С головой в работу ушёл. Весь день у своей печи. Горячие плавки. Вечером — натаска молодых. Все свои лучшие годы людям отдал. Жил для людей. А для себя когда? Так я говорю или нет? — обращался он к Юдину.

Юдин не отрицал, но и не соглашался:

— Но в такой жизни тоже есть личное счастье!

— Отчасти, может быть, и есть, — продолжал свои рассуждения Михаил Устинович Веснин. — Однако же есть и любовь. По себе сужу. И к нему она пришла. Но как? Какой ценой? Дом построил! А сил каких потребовал этот дом?! И я знаю, и ты знаешь… А ведь мог бы он и не строить его, если бы тогда дирекция дала ему пощедрее квартиру. И было кому дать. Ведь он же за месяц, по его старым успехам, давал добавочной стали по стоимости никак не менее десяти квартир. Так одну из них, побольше, не в две комнаты, можно было дать Василию или нет? Дать и не толкать его на строительство своего дома. Дома, который так дорого обошёлся Василию и ещё дороже заводу, потерявшему тысячи тонн недоданной Василием Киреевым стали. Один ли он виноват в том, что случилось? Один ли? А мы?»

Как видите, передовые рабочие считают, что обеспечь власти в своё время стахановца Киреева нормальными жилищными условиями, он и его семья и дальше продолжали бы ударными темпами строить коммунизм, не отвлекаясь на строительство собственного дома и развитие личного хозяйства с целью покрытия возникающих расходов. Но и у властей имеется свой резон поддерживать частное строительство жилья:

«Известно, что всякий выстроенный личный дом увеличивает жилищный фонд страны. И застройщик уже не требует коммунального жилья. Этим и объясняется большая помощь индивидуальным застройщикам и материалами, и денежными ссудами».

И власти (в том числе и прежде всего партийные) предпочли переложить бремя расходов на строительство жилья на сталевара Василия Киреева! Ведь за предоставленные материалы тому пришлось заплатить и ссуды вернуть деньгами из личного кармана.

Но Аркадий Баранов не считает власть виновной в «падении» Василия Киреева. Он решает вмешаться и вырвать фронтового друга из лап старой ведьмы, в сети которой того вовлекла, как он считает, тёща, Серафима Григорьевна Ожеганова. Сначала Баранов пытается понять, откуда у молодой советской женщины (Серафиме «без пяти минут сорок шесть годиков») эта тяга к частной собственности, зачем ей такое большое садовое хозяйство.

«— Куда же столько? — спросил в простоте Баранов.

— Ну, так ведь тому куст, другому два… Глядишь, и две тысячи кустов не цифра. А смородина редкая, «Лия-великан». Не поверите, чуть не по волоцкому ореху случаются ягоды. Разбирают эти кусты, только успевай выкапывай…

— Торгуете, стало быть, кустиками?

Ожеганова замялась:

— Торговать не торгуем, а услуги оказываем. Конечно, кое с кого приходится и деньгами брать… Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович. Вот и приходится тишком от Василия Петровича то смородиновыми кустиками лишнюю копейку добыть, то цветами крышу покрасить. Помогать ведь надо хозяину. Жалеть надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же земле даром пропадать? Негосударственно.

— Что и говорить, — усмехнувшись, согласился Баранов.

Час за часом открывалась не очень приглядная картина жизни этого дома. Это была чужая и даже враждебная Баранову жизнь. Он и не предполагал встретить Василия в таком окружении, которое, кажется, засасывает его простого и доверчивого друга».

Киреев со времён войны очень уважает Баранова, они не раз спасали на фронте друг другу жизнь. Василию важно мнение и одобрение старого товарища, он ждёт от него хоть какой-то помощи, но постоянно видит в ответ на лице Аркадия осуждающую ухмылку. Хорь по ночам повадился лазить в курятник и душить кур, Василий предложил Аркадию устроить на хищника засаду, но вместо помощи получил категорический и презрительный отказ.

«Хотя, с другой стороны, в этом не было ничего плохого. Глупо же, в самом деле, давать хорю жрать молодых несушек! Чтобы как-то оправдаться перед Аркадием, Василий сказал:

— Я не вижу ничего плохого, Аркадий, если человек вырастит лишнюю свинью или курицу. Ни та, ни другая с мясного баланса страны никуда не денется. Во всех случаях в стране будет больше на одну свинью и на одну курицу. Что ты скажешь на это?

Аркадий Михайлович промолчал. Ему не хотелось спорить с Василием по мелочам. Он готовился к большому разговору, накапливая слова и факты. А Василию не терпелось. Ему нужно было сейчас же, сегодня же выяснить, что значит насмешливая улыбка Аркадия.

И он доказывал своё:

— А почему бы и не чесать с козы пух, если он на ней растет? Ты небось не оставляешь своего пуха на ведомости, когда приходит время получать жалованье, а вычёсываешь всё до копейки. И тебя никто не называет собственником. А если моя Лина получает из своей козьей кассы за свой труд, так она собственница? Стяжательница? Да?.. Да не молчи же ты, чёрт тебя возьми! Не будь умнее жизни. Ответь.

Аркадий, растянувшись под сосной, закрыл глаза.

— Аг-га! Сонливость напала? Уходишь от прямого ответа? — обрадовался Василий и продолжал: — Если моя тёща перегоняет гладиолусы в рубли, так она служит старой ведьме? А если какая-то чёрно-бурая мадам покупает шубу ценой в дом, так она укрепляет советскую торговлю? А мои свиньи подрывают социализм? Мои курицы, выходит, тоже наносят какой-то вред? Но разве они не несутся в счёт выполнения семилетнего плана?

Баранов слушал Василия с закрытыми глазами. Василий явно искал доказательства правильности ведения его тёщей хозяйства. Так делал не только он, но и всякий начинающий торговать плодами своей земли или позволивший это делать другим членам своей семьи.

— Свой дом, — продолжал Василий, — не то что квартира. Содержание дома стоит… ого-го! И если тёща, понимаешь, ловчится и я смотрю на это сквозь пальцы, то только потому, что нужно покрыть какую-то часть расходов. И потом — ведь я же вложил в свой дом мой труд, свою заработную плату. А другие получили квартиру от государства даром. Так должен я хотя бы немного сравняться с другими и возместить свой урон, свои траты?

Баранов по-прежнему не открывал глаз. Теперь это было для Василия безразлично.

…

— Я и сам не всем доволен в своей жизни…Дайте мне стать на ноги. Избавьте меня, понимаете, от угля и дров, от домашних хлопот и дыр, которые надо затыкать чуть не каждую неделю, — и я завтра же ликвидирую своё свиное и куриное поголовье… А сейчас я не имею прав делать глупостей. У меня семья. Я их глава. Я отвечаю за них. Понимаешь, чёрт тебя возьми, я отвечаю…»

Партия в лице Аркадия Баранова, как видите, отмалчивается, но явно осуждает частного собственника Василия Киреева. Сам Баранов и его семья, конечно, не испытывает подобных проблем, находясь на полном обеспечении государства. У партийной номенклатуры кроме бесплатного жилья и дач имеются ещё и многочисленные льготы в виде спецпайков, спецбольниц, спецсанаториев, машин с шофёрами и много чего ещё. И простой народ прекрасно всё это видит, но Евгений Пермяк, естественно, ни словом в своём романе не упоминает.

К портрету Аркадия Баранова для наглядности можно добавить ещё кое-что. Рядом с домом Василия Киреева находится дом Павла Павловича Ветошкина, ещё одного знакомца Баранова по фронту.

«Этот человек был тогда подполковником ветеринарной службы, а теперь он в отставке. На пенсии. У него свой дом. И свои полгектара».

Ветошкин искренне рад встрече с Барановым, приглашает того в гости, радушно принимает, знакомит с красавицей женой. Дом у Ветошкиных, как говорится, «полная чаша». Но Аркадия почему-то именно это обстоятельство ничуть не радует!

«Любознательного Баранова интересовало благополучие этого дома. Вернее — источник благополучия. Откуда взялось и на чём держится всё это? Ковры, мебель, сервировка стола, антикварное изобилие ненужных, но дорогих вещей, роскошество сада, гараж на две машины и всё остальное, на что никак не могло хватить ветошкинской пенсии».

Баранов почему-то уверен, что советский человек не может жить хорошо, не занимаясь незаконными махинациями, спекуляцией и прочей, возможно, преступной деятельностью. Видимо, сей партийный функционер, как в известном анекдоте, уверен, что Октябрьскую революцию делали не для того, чтобы не было бедных, а для того, чтобы не было богатых. Но Ветошкин его разочаровал.

«Взяв под руку Баранова, он повёл его в глубь сада. Там, в зелени сирени и жасмина, находилось довольно большое каменное здание с высоко расположенными окнами, какие бывают в скотных дворах.

Ветошкин открыл дверь, обитую клеёнкой, затем вторую. Пахнуло резким и кислым. Они вошли внутрь.

Вдоль стен и посередине помещения, как книжные составные полки, в шесть рядов стояли клетки, а в клетках суетились белые крысы и крысенята.

— Как это понять, Павел Павлович?! — опешив и, кажется, испугавшись, спросил Баранов.

Ветошкин, злоупотребивший до этого коньяком, развязно заявил:

— Вы лучше, голуба, спросите, как и во что следует оценить это научное звероводство.

— Вы ведете исследовательскую работу?

— Бог с вами! Я всего лишь способствую ей. Я поставляю моих белых питомцев научно-исследовательским и лечебным учреждениям.

— Каким образом?

— Самым простым. Приезжают. Отсчитывают. Забирают. Расписываются. Увозят. Затем без хлопот переводят причитающееся на сберегательную книжку. И всё.

Баранов едва ли не лишился дара речи. А вопросов нахлынуло так много, и который из них уместнее задать, он не знал. Постояв минуту-другую, он наконец спросил:

— А почему же лечебные и научные учреждения сами не разводят подопытных животных?

— Нерентабельно. Не укладываются в ассигнования. А я не только укладываюсь, но, как видите, кое-что приобретаю».

Ветошкин не делает ничего незаконного или недостойного, он работает вполне легально в нише, которую государство само не может заполнить, в чём вина как раз партийных и советских органов власти. Но Аркадий Баранов не винит соратников по партии в неумении организовать рентабельную работу по обеспечению научных учреждений подопытными животными, а уходит из дома Ветошкина полный злобы, не в силах смотреть, как тот богат и счастлив.

«Баранова не оставляло назойливое слово: «Упырь».

Баранов ходил по городу час, два, три, четыре… Ему хотелось как можно справедливее и определённее понять, а затем оценить увиденное за эти дни.

Что бы и кто бы ни говорил, но для таких людей, как Серафима Григорьевна и Ветошкин, оказывается, ещё находятся в нашем обществе лазейки, которые позволяют им вступить в капиталистические отношения. Да, их отношения, с какой мягкой меркой ни подходи, капиталистические.

Баранов мог бы пройти мимо. Но проходить мимо зла — значит поощрять его. А это не в характере Аркадия Михайловича».

Как же борется Баранов со злом капиталистических отношений? Да всё тем же привычным способом — разрушением! Как в песне: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья». И начинает усердно рушить, но не бизнес, а семьи Василия Киреева и Павла Ветошкина! Молодую красавицу жену Ветошкина Алину Баранов сурово осуждает за то, что та вышла замуж за богатого «старика» и тем самым продала себя, что недостойно советской девушки, потому что замуж выходить нужно только по любви, а не по расчёту. Аркадий Михайлович говорит об этом так:

«Человеческая духовная чистота будет и уже становится важнейшим, извините за протокольное выражение, критерием человеческой личности. Коммунистическим критерием».

Но Ветошкин вовсе не покупал себе красивую игрушку, он искренне любит Алину, красиво ухаживал за ней, добиваясь согласия на брак, и никогда ни в чём ей не отказывал. Баранов не может запретить бизнес Ветошкина, но силой своего авторитета он успешно разрушает его семью, лишает любимой жены. Отомстил «упырю» за его обеспеченную и счастливую жизнь.

В семье Киреевых Баранов начал с шестнадцатилетней дочери Василия. Девушка добровольно помогает Серафиме Григорьевне в работах по домашнему хозяйству, пасёт летом за городом коз. У Лиды заболела бабушка, мать первой жены Киреева.

«Лида хотела поговорить с отцом, но поговорила с Аркадием Михайловичем. Он снова оказался на берёзовой опушке. Девочка была так искренна с ним, её боязнь за бабушку была так велика, а слёзы так близко, что, пораздумав с минуту, он сказал довольно повелительно:

— Вот что, Лидия… Отправляйся к бабушке, не заходя на дачу. А я буду пасти коз. И буду в ответе за всё.

…

Оставшись один в перелеске, Баранов не стал долго раздумывать, махнув рукой на коз, он отправился на дачу.

У Баранова с Ожегановой разговор был коротким.

— У меня, Серафима Григорьевна, есть дочь Надя. Она ровесница Лидочки. И вам, надеюсь, понятно, почему я так люблю Лиду, если не считать, что она, кроме всего прочего, дочь моего друга? У неё заболела бабушка. Её родная бабушка, Мария Сергеевна. И я приказал Лиде отправиться домой. У вас есть возражения?

— А как же козы?

— Козы? Коз я оставил в лесу.

— Одних?

— Да. Они, как я заметил, вполне самостоятельные животные и щиплют траву без посторонней помощи».

Очевидно, что Баранов отправил Лиду к больной бабушке вовсе не из сочувствия к «эксплуатируемой» девушке, а чтобы досадить Серафиме Ожегановой. Этот вывод вытекает из того, что он фактически обманул Лиду, взяв на себя заботу о козах, иначе та ни за что не оставила бы их без присмотра в лесу. А вот Баранову абсолютна безразлична судьба частнособственнических коз, вряд ли он бы столь безответственно поступил с колхозными. Об этом же свидетельствует и отказ Баранова помочь Кирееву убить хоря, ворующего по ночам кур.

«— Ну как, ты будешь со мной охотиться на хоря?

— Да нет, Василий… Он, я думаю, больше одной курицы не загрызёт, а её цена дешевле твоей ночи».

Баранов явно не дурак и должен понимать, что хорь убьёт не одну курицу, а всех. Пусть для этого понадобится не одна ночь, а несколько, но хищник сам не остановится. Почему же Баранов отказывается помочь другу? Ответ очевиден: ему не просто безразличны эти куры, он их ненавидит как наглядное проявление частной собственности, отвлекающее Киреева от единственного достойного, по мнению Баранова, труда — самоотверженного труда в цеху завода на благо народа и страны.

Киреев не спит всю ночь, охота сорвана по вине Баранова, хорь ушёл, куры остались под угрозой нападения хищника. Мысли об этом и бессонная ночь не дают утром Василию сосредоточится на работе в цеху, что в результате приводит к браку. Баранов, не чувствуя за собой никакой вины, с праведным гневом обвиняет в случившемся исключительно Киреева.

«— Чем вызвана твоя охота на хоря? Охотничьей страстью или желанием весело провести ночь? Нет, она была вызвана чувством собственности. Желанием оградить свой курятник, свою курицу… Велика ли цена этой курице? Во что обошлась она твоему народу, твоей стране? Ты лучше знаешь, сколько стоят недоданные вчера твоему цеху триста пятьдесят тонн стали».

А ведь Баранов мог бы помочь другу: зная, что Кирееву надо выспаться, чтобы на следующий день работать в цеху с ясной головой, Аркадий мог бы сам, один, выследить и убить хоря, ведь он вроде как находится в отпуске и вполне может поспать днём. Но Баранов не чувствует за собой никакой вины, ему даже выгодно несчастье Киреева, он использует его, чтобы обрушить на друга всю силу своего гнева, всю свою ненависть к частной собственности.

«— Видишь ли, Василий, ни в чём не повинные смородина, малина или карпы растут по-разному. В одном случае они радуют глаз, заполняют досуг. В другом случае они наращивают социалистическое благополучие. Но иногда и кусты, и карпы, и поросята, и козлята растут во имя наживы, стяжательства… хаповства. Всё дело в отношении к поросятам, карпам, смородине и ко всему окружающему, к окружающим тебя людям. Из этого отношения и складывается социалистическое, коммунистическое или ка-пи-та-лис-ти-че-ское сознание человека.

Василий возразил круто и решительно:

— Аркадий, я ведь в политическом отношении не окончательный, понимаешь, пень. Я отличаю всё-таки свинарник в три свиньи от завода, принадлежащего миллионеру. Одно — сто корней смородины, другое — сто миллионов в банке. Разница!

— Никакой! Природа одна и та же. Послушай, уж если начали. Договорим уж до точки. Мы же не чужие люди с тобой…

— Я готов. Говори.

Баранов сел на осиновую чурку, валявшуюся подле прудика, затем продолжил:

— Вася!.. Ты только не сердись. Я ведь любя говорю. Хорошо подумавши говорю. Мне иногда твой участок, твоё хозяйство кажутся микро… в смысле микроскопической, маленькой, мельчайшей… капиталистической странёшкой… Со всеми её признаками, даже с колониальным захватцем в лице вот этого пригороженного незаконно прудика.

Баранов говорил громко, как однажды на фронте клеймил труса, притворившегося контуженным. Глаза Баранова жгли. Слова били. Больно. Безжалостно.

— Поэтому я, кажется, тоже, как и ваш главный инженер, посоветую тебе остаться наедине со своей совестью. Остаться и спросить себя — с кем ты? Во имя чего ты живёшь? Какие отношения у тебя с твоим государством, с твоим рабочим классом? И, наконец, со мной. Мои отношения к тебе ясны. Я не отказываю тебе в моей дружбе. На этом и расстанемся, Василий Петрович Киреев. Мы, кажется, в основном выяснили всё».

Киреев фактически занимался только постройками: дом, сарай, хлев, курятник, ещё копал пруд, запускал в него рыбу. Он ничего не делал на продажу, хотел только обеспечить свою семью всем необходимым для сытой и счастливой жизни. Посадками, живностью и коммерцией ведала тёща, которая, собственно, желала того же, что и Василий. Упрёки Аркадия Баранова, мнение которого Василий Киреев ставил очень высоко, молчаливое осуждение заводских друзей, начальства и товарищей по сталеплавильной бригаде, сам факт допущенного по его вине брака сломали Киреева.

«Василий вернулся к Лине другим человеком. Он возненавидел свой дом.

— Лина, мы должны продать дом. Продать его к чёртовой матери, со всеми его пауками, паутиной!..

— А сами куда? Где мы будем жить? — спросила, садясь на кровати, испуганная Ангелина.

— Не знаю. Хоть под забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в кооператив… Хоть комнату да дадут, а потом увидим. Я продам его. Я расстанусь с ним… с моим кровопийцем и погубителем…»

Ангелина не согласилась с мужем, но слух о том, что Киреев решил продать дом, разошёлся по городу.

«Но слух шёл. Дошёл и до дирекции завода. Там сказали Василию примерно так:

— Завод не может купить недвижимое у частного лица. Но дирекция и завком хотят помочь тебе, Василий Петрович. Отдай дачу завкому, оформи дарственную запись. А ты переедешь в новую большую, благоустроенную квартиру… Ведь именно её-то тебе и надо теперь.

Предлагалось то, о чём не мог и мечтать Василий. Дачу расширят. Она станет детским садом. Он всегда сможет приезжать сюда, если вздумает полюбоваться творением своих рук, — и точка. В ней не будет жить какой-то частник-жмот, который оскорбительно станет доить посаженные Василием кусты, деревья. Это самый лучший выход».

То есть раньше, когда сталевар-ударник Василий Киреев вкладывал все свои силы и таланты в работу на заводе, ему предлагали всего лишь двухкомнатную квартиру, в которой он должен был жить с женой, двумя почти взрослыми детьми и тёщей. А теперь, когда его семья вложила огромный труд и личные средства в постройку дома, обустройство садового и прочего хозяйства, ему взамен всего этого предлагают то, что могли, но не дали раньше. А на творение своих рук он может, если захочет, приезжать и любоваться, не более того! И это самый лучший выход? Для кого?

Разумеется, ни Ангелину, ни, тем более, её мать подобная перспектива не устраивала. В результате борьбы Аркадия Баранова за «спасение друга из сетей капиталистической собственности» была разрушена семья Василия Киреева. Ангелина наотрез отказалась продавать дом и начинать всё с нуля. Тогда Василий оставил любимую жену и вернулся вместе с детьми в свою старую квартиру, где их с радостью встретила мать его первой жены. Ангелина хоть и много моложе мужа (чего не ставил ей в вину Баранов), но оказалась, на мой взгляд, умнее Василия.

«Ангелина знала, проверяя себя в долгие бессонные ночи, что в борьбе за сохранение дома в ней не говорит собственническая наследственность. Нет у неё этой наследственности… В ней говорила целесообразность.

Если уж дом построен, то в нём нужно жить. Дом дорог ей как разумное сооружение, в которое вложен труд Василия и её труд. Во всех случаях дом будет заселён, кому бы он ни принадлежал. Зачем же кто-то, а не они должны стать его жильцами?»

Вопрос: кого деятельность Аркадия Баранова сделала счастливее, кроме него самого? Мысли о хорьке, ворующим кур, отвлекли Киреева от плавки, что привело к браку. Неужели мысли о брошенной жене, любимой Ангелине, не будут мешать Василию ударно трудиться? Да, по мысли автора, не будут. Василий Киреев вновь посвятил всего себя заводу и даже собирается вступать в партию. Он «перековался» и гордо заявляет секретарю партийного бюро мартеновского цеха:

«Мы ведь боремся не только за коммунистический труд, но и, как говорит мой комиссар Михаил Копейкин и за ним мой сын Иван, мы боремся и за новые, коммунистические отношения друг к другу и ко всем людям. Даже к поскользнувшимся или смалодушничавшим, ошибавшимся… И мне смешно, когда ты начинаешь меня стимулировать славой, почётом, газетами, «молниями», выборами в завком. Вырубил я эту мелкосортную смородину из своей души. Слава-то ведь тоже иногда бывает отрыжкой старой ведьмы… Приходи ко мне вечерком — поговорим на эту тему. Мне ведь в одной партии с тобой состоять. А партия нашего брата спрашивает не об одной лишь стали, но и о том, как здесь варит, — он указал на свою голову, а потом на сердце, — и что тут кипит.»

Очевидно, вместе со старой ведьмой частной собственности Василий выкинул из головы и сердца любовь к жене, считает теперь Ангелину предательницей высоких идеалов коммунистического труда и коммунистических отношений. Но спасать любимую женщину из тенет старой ведьмы будущий член партии не собирается. Киреева больше не отвлекают от выплавки стали посторонние заботы и мысли. Избавившись от мечты о собственном «доме-полная чаша», Василий вновь становится одним из лучших работников завода. А так ли уж подобные мечты и личные заботы мешают работе? Всего через четыре года после выхода романа «Старая ведьма» Евгений Пермяк написал и опубликовал роман «Горбатый медведь», в котором есть такие строки:

«В стародавние времена было заведено на Урале и Каме жить рабочему человеку в своей избе, а при избе огород и двор. А при дворе: коровёнка, свинья, курица, а если есть чем кормить, то и гусь с уткой не будут лишними. Лес рядом. А в лесу: дрова, грибы, ягоды. Были бы руки. Покос от завода даётся каждому, особенно если ты коренной рабочий человек.

…

Не от широкой же души, не от барских щедрот наделяли они (хозяева заводов — С.К.) рабочих покосами, нарезали им большие огороды, помогали обзавестись своим домишечком. Всё это делалось с дальним проглядом. Лишь бы кол вбил рабочий, поставил бы хоть совсем плёвую избушечку-малушечку, а потом ему и курёнка купить захочется, боровка завести… А когда «своё да моё» разъест ноздри, тогда из него хоть верёвки вей, хоть рогожи тки. Рвать и метать начнёт, из сил выбиваться, вечера прихватывать, чтобы лишнюю копейку добыть, лишнюю хохлатку на двор пустить, в перваки выйти, полной чашей зажить».

Капиталисты, владельцы заводов, считали, что собственное хозяйство идёт только на благо работнику, заставляет того работать лучше и продуктивнее, расти в профессиональном плане, потому что чем квалифицированней работник, тем выше у него зарплата и ближе осуществление мечты о выходе в перваки и о возможности зажить его семье «полной чашей». Понимали всё это и советские руководители предприятий, потому и не стали ломать эту систему.

А вот партийных деятелей, таких как Аркадий Баранов, она категорически не устраивала! Они желали воспитать «нового человека», который будет ударно трудиться не ради личного благополучия, а ради скорейшего построения коммунистического общества. И такой порыв в первые десятилетия советской власти в народе был, особенно у молодёжи, в чём заслуга воспитательной работы пионерских и комсомольских организаций. А вот партийные органы со своей задачей не справились. Да это видно на примере того же Аркадия Баранова из романа Пермяка «Старая ведьма».

До того, как приехать в уральский город, Баранов в послевоенные годы сменил много городов и должностей, очевидно, нигде надолго не задерживаясь. О чём это свидетельствует? В точности судить трудно: он либо плохой работник, и потому его вместо увольнения постоянно переводят на другую работу, как это было принято в советской номенклатуре, либо хороший, которого бросают исправлять провалы предшественников. Судя по тому, что пленум городского комитета партии предпочёл выбрать в первые секретари приезжего «варяга», а не кого-то из местных кадров, Аркадий Баранов считается хорошим работником, способным заменить не справившегося с работой прежнего партийного руководителя города. Что примечательно, получается, что в этом большом уральском городе в 1961 году вообще нет своих партийных кадров, способных работать первым секретарём горкома! Даёт ли Пермяк примеры работы Баранова в новой должности, чтобы читатель смог оценить масштаб его таланта как партийного руководителя? Да, такие примеры есть, но они, мягко говоря, не радуют. Рассмотрим самые наглядные из них.

На приём к новому секретарю горкома Аркадию Михайловичу Баранову пришёл некий Иван Сергеевич Сметанин, столь же новоиспечённый председатель колхоза «Красные зори». Предшественник Сметанина развалил колхоз, распродал частникам племенной скот, разогнал хороших работников, некоторые колхозники сами подались в город в поисках лучшей жизни. Сметанин полон энтузиазма возродить родной колхоз, он старается где угрозами, где путём выкупа вернуть племенной скот, соблазняет бывших колхозников высокими должностями и заработками, и если со скотом у нового председателя что-то получается, то вот с возвратом в колхоз людей возникли трудности. Кто, как не партия, поможет?

Сметанин даёт Баранову списки бывших колхозников, нашедших себе работу в городе, и требует их вернуть на прежние рабочие места в колхоз, словно беглых крепостных. И Баранов без раздумий и тени сомнения обещает от лица горкома всевозможную помощь в этом деле. А ведь речь идёт о людях, не о бессловесном скоте! Раз Сметанин пришёл с этим вопросом в горком, то, очевидно, сам он его решить не смог, то есть его уговоры и посулы на бывших колхозников не подействовали, и они уже нашли себе более выгодную или интересную работу в городе. Неужели Баранов этого не понимает, соглашаясь помочь Сметанину? Конечно, понимает! Но для Баранова общественные интересы стоят выше личных — только так должен думать и действовать «новый человек», член коммунистической партии, поэтому личные предпочтения бывших колхозников для Баранова ничего не значат. Как тогда говорили: «Партия сказала: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть! «», и не важно, являются ли бывшие колхозники членами партии, комсомола или беспартийными. Для Ивана Сметанина первый секретарь горкома Аркадий Баранов, конечно, как партийный деятель весьма хорош. А что думают о нём, а заодно и о Сметанине, люди, которых насильно вернут в колхоз, а также руководители, которым придётся искать новых работников на их место? Такими должны быть коммунистические отношения людей к труду и друг к другу?

Другой пример не менее показателен. На том же приёме Сметанин заявляет Баранову, что земля Садового городка, где расположены дома, дачи и садовые участки работников завода, принадлежит его колхозу.

«— Когда-то, давным-давно, эти земли ходили в заводских покосах. Но в тридцатых годах по земельному переустройству эти земли были прирезаны к Нижней Берёзовке, а потом оформлены по акту на вечное землепользование нижнеберёзовскому колхозу. Оформить-то оформили, а взять не взяли. Они тогда даже со своими коренными землями не справлялись. Соображаете, что и как?

— Соображаю, Иван Сергеевич, соображаю… Получается, что земля Садового городка принадлежит вам.

— Именно.

— Если это ваша земля, она должна у вас и арендоваться, а Большой металлургический завод тут ни при чём. … Значит, вам эта земля необходима, чтобы получать арендную плату? Да?

— Не только. Это, прошу покорно, только пока, — ответил Сметанин.  — Пока… Не хотелось бы мне говорить, что будет впоследствии, но я вижу, что вы человек тоже с приглядом, скажу. Два у меня плана. Либо сад разбить впоследствии на месте городка, либо затопить. Поскольку тут низина, а талой воды на семь прудов хватит».

Вот ведь собрались два «гиганта мысли»! Когда-то один (а может, и не один) идиот из когорты партийно-советских «рулевых» волевым решением передал заводские земли возникшему рядом колхозу, которому они были совершенно не нужны, а через тридцать лет ещё один идиот, председатель разорённого колхоза, разрабатывает планы уничтожить Садовый городок заводских работников и то ли разбить на его месте сад, то ли вообще затопить эти земли! И ни председатель колхоза Сметанин, ни первый секретарь горкома партии Баранов ни на мгновенье не задумываются над судьбой живущих и работающих в Садовом городке людей, об их имуществе и вложенном в эту землю труде. Ведь Садовый городок состоит из частной и личной собственности, а не общественной, чего его жалеть?

Нет сомнения, что Баранов и в этом вопросе полностью поддержит Сметанина, какой бы вариант уничтожения Садового городка тот ни выбрал. Новый председатель колхоза ему «явно нравился и своим открытым взглядом, и прямотой суждений». А вот профессиональная подготовка и образование Сметанина почему-то в расчёт Барановым не принимаются. Сметанин гордо заявляет:

«— У меня, слава тебе, можно сказать, семиклассная грамота. С запятыми только нелады. Так дочь же есть».

На дворе 1961 год, Юрий Гагарин уже в космос слетал, а председателем колхоза партийно-советские власти назначают человека, у которого нет не только специального, но даже среднего образования! Неудивительно, что советское сельское хозяйство в итоге пришло в совершеннейший упадок.

А ведь Евгений Пермяк в своём романе «Старая ведьма» согласно принципу соцреализма в образах Аркадия Баранова и Ивана Сметанина старался показать, какими должны быть партийные и советские руководители! Книга была столь востребована, что вскоре была ещё раз переиздана. Печально то, что таких барановых и сметаниных существовало в советской России великое множество. Вряд ли в этом заслуга Пермяка и других советских писателей, они — обычное зеркало окружающей действительности. Просто в самой коммунистической партии не было чёткого представления о том, как нужно строить коммунизм. Пока теоретики спорили, практики наломали кучу дров, а так как практиков было неизмеримо больше, чем теоретиков, и каждый из них понимал тезисы в меру своего образования и жизненного опыта, не говоря уже о мыслительных способностях, то куча получилась малоустойчивой и довольно быстро по историческим меркам рухнула.

Когда правая рука не знает, что делает левая, иного итога ожидать не приходится. А партийные «руки» не просто не знали, они часто мешали друг другу. Примеров этому масса! Одна «рука» громко прославляет ударников коммунистического труда, стахановцев. Другая яростно осуждает рвачей, хапуг, «гонцов за длинным рублём». А как отличить одних от других? Принцип социализма — «от каждого по способностям, каждому по труду», то есть, чем больше потрудился на общее благо, тем большую часть полученного общими усилиями «пирога» получишь. За что тут прославлять ударника и презирать рвача? И тот, и другой работают в соответствии со своими способностями. Однако и здесь барановы проявили инициативу, волюнтаристски ограничив заработки «рвачей», потому как, по их мнению, нельзя на государственном предприятии зарабатывать «слишком много», это сильно раздражает тех работников, которые «просто выполняют норму». Отсюда растут ноги у культивируемого осуждения «рвачей».

Кроме того, одним из завоеваний социализма является восьмичасовой рабочий день. И даже если человек сам хочет поработать дольше, чтобы, соответственно, больше получить, это будет считаться нарушением закона, но если в конце месяца, а тем более года «горит план» производства продукции, то на нарушение закона руководство предприятия и партийные органы дружно закрывают глаза.

В позднесоветском обществе «развитого социализма» было принято презирать карьеристов. Подняться же по карьерной лестнице было невозможно без вступления в партию. Конечно, исключения бывали, как и везде, но исключения это не правила. Как видим, и в области служебных отношений наглядно проявился идеологический разброд.

Советский народ и коммунистическая партия конечной целью ставили построение коммунизма, то есть справедливого общества, в котором отношения будут построены по принципу «от каждого по способностям, каждому по потребностям». А потребности человека известны испокон веков: мирное небо и дом-полная чаша. Конечно, это упрощённый базовый минимум, минимум, в который обязательной составляющей входит дом-полная чаша. Но, как показал Пермяк в своём романе, барановых почему-то корёжит от ненависти при виде личного благополучия советских граждан. Опять мы видим разброд правых и левых рук (если не шизофрению) рулевых построения коммунизма.

Во времена позднего социализма народ прекрасно видел, что партийная и советская верхушка, прикрываясь громкими лозунгами и откровенным словоблудием, занята обеспечением лишь собственного материального благополучия. В обиход вошло словечко «партократия», объединившее в единое целое партию и бюрократию. В народе росло разочарование в декларируемых партией целях и методах, неверие властям всех уровней и равнодушие.

Как гласит народная мудрость: «Рыба гниёт с головы». Чем дальше отодвигалась в прошлое Октябрьская революция, тем больше в среде партийной и советской элиты забывались и извращались провозглашённые ею цели и идеалы. Слова партийной верхушки всё больше расходились с делами, коммунистическое воспитание молодёжи выродилось в формальные и пустые лозунги и ритуалы. Партийно-советская бюрократия всё больше отделялась от народа, откровенно вырождалась и в результате старая ведьма окончательно победила рулевого, превратила в своего раба. Народ прекрасно это видел, всё понимал, но революционный энтузиазм в нём уже практически угас. Когда откровенные перерожденцы и предатели в высшей партийной элите устроили контрреволюцию, народ привычно и покорно пошёл туда, куда его повели. Одни считали, что хуже, чем есть, уже не будет, другие надеялись на улучшение. И те, и другие ошиблись. Большинству же было уже всё равно.

Сергей Калабухин

Коломна, февраль 2025 г.