Ритмы свадьбы, играемой на даче, рвутся яро, плотно окрашенные бессчётностью перемещений, колдовством пьяной игры с сознаниями, всем-всем…

Величественная бабушка – отчасти царственная, с короной кос, уложенных вкруг головы, испекла старшему внучку, который теперь женат, двенадцать тортов: различных, равновкусных – от мягкого, коричнево-белого «мишки» с великолепным, сметанным кремом, до – морковника и творожника: пышных коржей…

Но – до всего этого надо дойти.

Рослый, пышнощёкий и курчавый Андрюха Журавлёв, опьянев, двинулся напрямую, снеся бабушкин куст роз: один из двадцати пяти…

— Журавель! – укоризненно крикнул кто-то…

Калуга – будто далека, если выйти на дорогу, начинающую спуск к неподвижно текущей Оке, можно увидеть собор: величественный, в парке, а утром, дымке, он – словно спущен с небес на не зримых нитях метафизического злата.

Но – никто не будет выходить сюда, не зачем, тут – своя страна, организованная шестисоточными участками, нарезка конца 50-ых, и границы часто условно: малинник служит ими, кусты-шатры крыжовника.

Алексей: жених? или уже муж? в сером, добротном костюме, он – лейтенант подводного флота, а в недрах СССР, где разворачивается действо, это многое значит.

Он пойдёт вверх, дальше, уедет с женой, бывшей одноклассницей, в Мурманск, или Североморск, там развернётся жизнь, покуда бушующая под Калугой.

Водку закупали ящиками.

Геня – так называют обычно лёшкиного отца – большелоб и бородат – несколько суетлив: всё так пышно, бессчётность выпивки и еды, мерцая и пестря, привлекает, да нельзя ему пока выпить: ведь часть гостей придётся развозить…

Под вишнями – травный большак, тут грохочут танцы, рвётся ритмами музыка, магнитофоны, кажется, потеют от натуги.

Рвётся она, и опьяневшая, счастьем пропитанная молодёжь, соответствует неистовству ритмов.

С кем танцует невеста? Она же – жена?

С кем-то из одноклассников: класс был дружен, многие здесь.

От дачи, обложенной кирпичом, изначально деревянной, идут столы: тянутся, составленные из многих, и, загибаясь буквой Г под те же вишни, несут с трудом, представляется, избыток всего: покупного и самодельного.

Гена и Таня – родители Алексея – грибники и садоводы, крепкие маринованные белые, разлапистые солёные рыжики, мелкие скользящие опята – обычное дело, как и огурцы, помидоры, округло-звёздчатые патиссоны…

Всего вдоволь, и пресловутый оливье готовился вёдрами, а буженина запекалась такими увесистыми ломтями.

Машины, беспорядочно стоящие, новые приходящие люди…

— Эдя, долго ждём!

Сосед наконец-то проявился: жизнелюб лысоватый, радостно поздравляет, отдавая конверт с купюрами.

Деньги – всегда наилучший подарок, таков уж нрав их.

— Горько! – надсадно кричит кто-то.

Подхватывают, сплетаясь, другие голоса.

Найти б ещё затанцевавшуюся невесту…

Находится всё же, и, пока рядом сидящий с ними наворачивает третью порцию красно-белой селёдки под шубой, целуются молодые…

Таня, мать, купеческого склада, улыбчивая и величественная, как бабушка, выплывает, неся объёмную посудину холодца.

Мясного и густого, попахивает чесночком, жемчужно подрагивая…

И только бабушка замечает, как по дальней дорожке идёт высокая и чёрная, худая, тощая скорее, как рыбья кость, старуха, идёт, не спешно, но и не медленно, словно несёт нечто – торжественное и страшное одновременно.

Кто бы это?

Пространство дачного мира больно обширно, чтобы знать всех.

Бабушка, огибая машины, покачав головой над разорённым розовым кустом, идёт ко входу, старуха, на мгновенье пропав из виду, появляется, направляясь к ней – бабушке, вышедшей за ворота.

— Здравствуйте.

Сухо сжатые губы старухи в чёрном, тяжёлая печаль чела.

— Здравствуйте! – отвечает бабушка, оправляя корону кос.

— Извините, — говорит чёрная. – У нас похороны. Нельзя ли потише, а?

Бабушка вздрагивает – контраст бьёт сильно в бубен сознанья.

— И вы нас извините. Но у нас – свадьба…

— Ах так… Что ж… Тогда, конечно…

Она разворачивается, и, по-своему величественная, словно одетая не зримой аурой скорби, отправляется в обратный путь.

А бабушка возвращается в горнило гулянки, думая, дойдёт ли дело до тортов.

Мальчишки подбегают, дети гостей, обещала им, и – ведёт их, шустрых и весёлых, на веранду, отрезает куски… чего попросят.

Август бушует солнцем, ответствуя веселью, не замечая смерть.

Или нет её?

…как мы, павликиане, как именовали нас враги, воспринимали смерть?

Разумеется, зная, что зримый мир – деяние злого, хотя и очень могущественного бога, видели в ней – открытые, отверстые скорее – врата: начинающие путь-полёт в иные пространства, где материальность совсем иного толка: она прозрачная и светящаяся, и нет в ней тьмы, поскольку является деянием Бога доброго.

Мы – приникали к нему, именуя себя христианами, и зная, насколько православные, обзывающие нас павликианами, исказили слово Иисуса.

Он составлен был из светового вещества.

Внешне – выглядел почти, как люди, хотя было нечто мерцающее в его плоти: то, что и позволяло творить чудеса, а потом воскреснуть.

Собственно – и чудеса-то были просто следствием законов духовного мира, которые знал он, но не ведали обыденные насельники земли.

Было: посланный усмирять и подавлять нашу разросшуюся общину, Симеон – византиец, привыкший к богословской путанице и к мечу, решающему любые вопросы: начав с казней, чья жестокость была заурядна, поразился кротости нашей, и, вступая в разговоры с братьями, дивился, узнавая подлинность лучевую учения Христа.

Дивился, словно благородно заражённый нашим словом, вернулся в Византию одним из нас, потом – ушёл оттуда, возглавил общину, быстро набирающую людей…

Крестьяне присоединялись, беглые горожане, всё росло, хотя не было нам покоя, никогда не было, пока один из вождей наших не решил перенять частью меру управления у тех же византийцев.

Или – у армянских провинций империи.

Он руководил возведением крепости, камни громоздились, грубой была кладка, крепость росла, силы наши собирались, к сожалению – обретение таковых не способствовало чистоте веры.

Мы превращались в павликиан – из христиан.

Мы…

…были уничтожены: как вы знаете из энциклопедий, хотя нити учения чистоты не выдрать совершенно из ткани человечества – перешли потом катарам, альбигойцам…

Саша, младший двоюродный брат Алексея, сидит за чистейше вымытым столом, на аккуратной кухне у старика, приехавший с мамой — сюда.

Сюда – в Болгарию, почитавшуюся в густотах СССР шестнадцатой республикой, хотя, когда продавцу случайно дали с другой мелочью копейку вместо стотинки, он сказал, недовольно морщась: Эт не Советский Союз, эт Болгария…

Старика зовут дед Боря: или Борис Иванович; жизнь его нравом крутого маршрута отличалась.

Кадет некогда – не по партийной принадлежности, а по учёбе, в семнадцатом, не видя перспектив в разгоравшейся нови, бежал, но, в отличие от большинства однокашников своих, осел в Болгарии: рано женился.

У него – двое детей – Борис и Петка, и сколько-то внуков, Саша, 12 лет, не шибко запомнил сколько.

Он доживает один, хотя дети и внуки навещают часто, жену похоронил, и в однокомнатной его, — обширна, впрочем, комната, -квартире – почти набожная аккуратность.

С хозяйством справляется сам: мало того – кулинарит отменно: сейчас, например, достаёт из духовки слоёное, запечённое блюдо, где сложно смешались кабачки, рис, мясо.

Кислое молоко, непременно участвующее в болгарской трапезе, извлекается из холодильника.

Саша ест дымящиеся ломти, политые простоквашей кислого млека, ему вкусно, а мама с Борис Иванычем обсуждают ветвистые корни рода, как-то странно соединившего людей…

Саша слушает вполуха, не зная имён, не представляя лиц.

Имя – таинственный код плоти.

Или – верхушка, как айсберга – души?

И вдруг слышит вопрос деда Бори: Лёшка? Мальчишка шустрый такой.

— Ну, — восклицает молодая совсем мама. – Сегодня женится!

— Да не может быть, Ляль! – Дед Боря вспоминает своё – мальчишку, пешком ходившего под стол, и Саша, маленький книгочей, думает о специфике восприятия людей людьми: не описать оную, как ни выворачивай язык, какие иллюзии не строй.

Через несколько лет будет, сидя под калужскими, дачными вишнями, ветви сплетающими в сложный смысловой орнамент, разговаривать с другом, собиравшемся поступать в духовную семинарию.

— Ты правда веришь…во всё это?

— Мне положено, — отвечает друг важно и таинственно, алтарничавший в одной из калужских церквей с пятнадцати, смущая тем партийного своего, из заводского начальства, отца.

— И ты считаешь…веришь, вернее, что нечто может жить после смерти?

— Конечно. Мне так положено верить. – Словно возглашает басовито, словно репетируя церковную роль…

Саша не верит.

Восемнадцати…что ли? летний не понимает совершенно, что может жить, если жизнь, как воспринимал тогда, есть следствие функционирования мозга, круговорота всевозможных жидкостей, биения красного, кровавого сердца, как может работать постоянно, не прерываясь?

Пока же Саша в Болгарии, которая стянута на данный момент к аккуратной, как хорошо выпеченный пирог, кухне деда Бори.

На даче же продолжается волшебство широкого праздника.

Оно буйно, кто-то спит уже, другие допивают, разбившись на группы.

Геня увёз сколько-то шумных гостей, скоро вернётся, отвезёт ещё одну людскую порцию, и, наконец, получит доступ к роскошному алкогольному яду веселья.

…а нас, Саша, вырезали под корень: павликиан, бывших истинными христианами, вырезали, не интересуясь, кто прав, кто нет, просто – опасаясь конкуренции.

Дед Боря водил по таинственно-тёмным, внешне мечети напоминавшим софийским храмам.

Смерть всегда рядом – знает Саша, практически превратившийся в старика; Алексей давно в разводе, большинства участников той свадьбы нет.

Как деда Бори.

Как мамы…

Александр Балтин