Калужская школа советских времён – лето развесило флаги за окнами…

Актовый зал со вскрытыми полами смотрится странно…

Страшно, Саш, — как человек, лишённый защиты: смерть матери, в каком бы возрасте не был ребёнок, лишает защиты: её сдирают острыми щипцами…

Огненными, как у Босха

Но сейчас – детство: показывают часы, в том числе памяти…

Димка – старший двоюродный, и Сашка – соответственно младший, ничего не слышали про Босха: и про смерть не знают – не сталкивались – все же живы…

Геннадий, Гена, Геня – иногда – отец Димки, дядя Сашки (представляешь, мальчик, через много-много лет он станет твоим крёстным, но ты ещё, настолько мал, что слово само Бог воспринимаешь опосредовано: как сметана. Или стул) – работает в этой школе учителем труда и черчения.

А на летний месяц берёт – калым: как говорит Таня, тётя твоя, замечательная, любимая Татуленция, которой нет давным-давно…

Как нет – вот же она?

Ты перепутал кадры, мальчик…

Берёт калым – ремонтирует школу: части её…

И вот вы, дети, помогаете…

Зал огромен: хотя, если бы вошел сейчас, когда подкатываешь к шестидесяти и экспресс не остановить, не показался б таким.

Зал и зал…

Он с содранными полами…

Доски, гвозди, строительный мусор.

Доски огромны и шероховаты: такой будет судьба, в смысле шероховатости, но об этом узнаешь потом.

Очень потом.

Пока – вы с Димкой тащите доски…

Они стоят у стен, будто ждут своего предназначения, будто…

У японцев всё одушевлено (не валяй дурака, мальчик, ты не знаешь этого! Тебе до Кобо Абэ ещё жить и жить!) – неужели и у досок, считают, есть подобие ощущений?

…сознание разлито в пространстве, всё пульсирует им, мозг, как антенна, просто улавливает нечто…

(Женщина-юрист, по какому-то делу не значительному ходили с женой в нотариальную контору, сказала: То есть, если вы считаете, что у вас на голове антенна…

-Позвольте, — поинтересовался выросший мальчик, — я могу не говорить об этом, но быть убеждённым, что у меня солидный астральный хвост…)

Короче – мы тащим доски…

Короче – Бенедетто Кроче: но мальчик ещё не умеет рифмовать, и об итальянском мудреце не слыхал ничего, как и о Босхе…

Мы тащим доски, Димка шумит: Ща мы забабахаем!

Их надо прибивать к полу.

Они огромны и шероховаты.

Мы укладываем их, такие, потом, вооружившись молотками, берём гвозди: они тоже огромны.

Сотка?

Не вспомнить теперь…

Надо приколачивать их, орудуя молотком, как пером смысла – выводящим графику поэтической судьбы.

Вот, прицелившись, Сашка долбает по шляпке: гвоздь входит в древесную плоть мощно и чётко.

Сашка старается: нельзя, чтобы гвоздь согнулся.

Сашка старается, и гвозди у него входят ровно, шляпка, впечатанная в древесину, выглядит уверенно.

Или растерянно – никогда не поймёшь, как и что…

Как и что действовало на судьбу?

Нервы?

Жизнь…

Гена, занятый в другом отсеке школы, забегает: он подвижен, энергичен, бородат, не представляешь дядю без бороды.

Он – сгусток мускулов: простец, не нуждающийся ни в Босхе, ни в Кобо Абэ, рыбак и грибник, очень добрый, весь лучащийся энергией доброты, а парники у него на даче – как бассейны: так велики, и помидоры истекают соком спелости… Смак жизни – как показывал оный, играя и работая с цветом, Витторио Стораро).

Гена забегает: в синеньком, мятом, как купюры, халате, решительный и деловитый, спрашивает: Как у вас, ребят?

— Нормально, батя, — отзывается Димка.

А Сашка ничего не говорит, фантазируя нечто о жизни гвоздей…

…из этих людей – крепче б не было в мире гвоздей…

В них есть своя эстетика: удлинённая, как удивлённое лицо, острая, как шип боли…

Кто это, Саш?

Мальчик глядит на дядю, разговаривающего с братом, и видит то, чего не видят они: боль…

Просто тётка…

Приглядись! – она красива, к ней придётся привыкать, хотя она никогда не позволит тебе заняться с нею любовью…

И уйти при этом будет отказываться…

Она растаяла, улыбаясь – как чеширский кот.

О нём мальчик прекрасно знает, любя Алису, которую не расшифруешь…

Дядя убегает.

— Саш! – Димка кричит. – Ты прибил?

— Ага, брательник.

— Пойдём за следующими.

Они идут.

Тащат доски, кладут, прибивают, всё нормально…

Будут другие дни.

Саша москвич: он живёт с мамой и папой, которые будут всегда, в отдельной квартире, в роскошном районе рядом с ВДНХ: ведь выставка размером с Монако…

Не знаешь, Саш?

Он жил первые десять лет в коммуналке – великолепной коммуналке пышного, как праздник,  старинного дома на Каляевской, теперь переименована: Каляев оказался антигероем: стрелок-же…

Терроризм ничего не решает, хотя даёт сильные образы самопожертвования: люди не бояться умирать.

Более того: они готовы сделать это в любой момент: так самурай живёт ради смерти.

Будут и другие дни того допотопного лета.

Когда Саша, не слишком хозяйственный, мечтательный и книжный, будет красить плинтуса в той школе – длинные такие: тянутся и тянутся, как время.

Он будет скользить по ним кистью – долго-долго, макая её в баночку, потёки застыли на этикетке, и для и для своё детское…

Что?

Счастье?

Потом ещё – будут батареи: ребра их выпирают: косные и жёсткие, металл не бывает мягким.

Косные и жёсткие: как взрослое сознанье: которое есть всего лишь – сознанье выросшего ребёнка.

У которого умерла мама.

Гена и Таня умерли так давно, что будто и не жили вовсе: Гена – первым: никогда ничем не болевший, проснулся рано утром, сказал: Ой, Тань, что-то мне плохо! – откинулся и… глаза остекленели.

…где я буду в среду, если во вторник умру?

Где?

Доски не отвечают, как батареи и плинтуса, обычное мускульное оснащение такой обычной советской школы…

…где-то звучит песня – в исполнение Серёжи Парамонова: мальчика счастья и человека трагедии: есть кадры, когда голос начал ломаться у него прямо на сцене, и лицо счастья поплыло, потекло тяжёлым ужасом удивления: я уже не владею голосом…

Потом – был алкогольный провал, но песни счастья, великолепные песни Советского Союза остались…

Мы прогоним плохое настроение, да, Серёж?

Апельсины и конфеты.

И кино-велосипеды…

Я мчусь на велосипеде по дачным тропкам, ветер туго бьёт в лицо, я не знаю о смерти, и уверен, что все бессмертны…

Может и так – только с мёртвыми почему-то не вступишь в разговор.

Зато можно, будучи почти старым, пьющим, изъевшим самого себя, как алкоголь изъедает печень, приняв в полдень, рубеж остёр, двести грамм тугой и острой водки, поставить песни в исполнение Серёжи Парамонова – не важно какие! все хороши, как вороха счастья! – и, вернувшись в то лето, в ту школу, к тем доскам, испытать…

То, что пройдёт потом, скинув тебя астральным хвостом в бездну, в ад самого себя.

Александр Балтин