Солнце хозяйничало в спальне, ошаривая ладонью луча стены, заглядывало под кровать, выискивая припрятанные там до генеральной уборки комки пыли, похожие на старую вату, застрявшую в межоконье, не ускользнули от него и вуалетки паутины, которой прикрывали свой стыд углы под потолком.

Пользуясь недолгим рассветным часом, светило выводило на чистую воду всякий непорядок и нечистоту, указывая на них, и наскоро, невнимательно потрогав занавески, возносилось в небеса до следующего утра.

— Тюль тоже не мешало бы освежить! — напоследок шептало солнце.

Пристыжённые, иные домашние хозяйки бежали в кухню за табуретом — снять занавески, и замочив их в тазу хватались за веник да тряпки, работающие — наскоро писали записки чадам, дабы те после школы не ленились, а к их приходу вылизали квартиру так, «чтобы перед солнцем не было стыдно», но всегда находились и те, которые задёргивали гардины от греха и принимались «рисовать лицо».

Пыль, она всегда под цвет сумерек, не стоит мешать ей быть собой.

Я был одним из тех, кому оставляли записки на кухонном столе, грязную посуду в раковине и кастрюлю с жидким борщом, на дне которой лежала опутанная капустой, как водорослями, невкусная, холодная, скользкая от жира кость. Бабушка жила далеко, поэтому я просыпался не от запаха пирожков, а от удара входной двери по косяку, что доносился из коридора поутру. Мать криком перечисляла поручения на день, те, что не уместились на бумаге, а я только и думал о том, чтобы она поскорее уж скрепила наставления печатью захлопывающейся двери и оставила меня в покое.

Мать я конечно же любил, точнее — её образ, которым тешил себя в хорошие минуты, но в самом деле тяготился ею.

Сразу после как я оставался наедине с собой, то первым делом шёл в кухню, где пил холодный, чёрный до густоты чай, вприкуску с пейзажем за окном. В буфете никогда не водилось ничего «к чаю», пусто было и на улице перед домом. Рабочие работали, школьники учились, и в эти утренние часы можно было встретить  разве что почтальона, согбенного под тяжестью сумки с корреспонденцией; молочницу, толкающую тележку с бидонами или слесаря жилконторы с разводным ключом наперевес и паклей, выбивающейся из надорванного кармана на манер нечёсанного чуба.

Набив авоську бутылками из-под молока, я плёлся к пункту приёма стеклотары, до открытия которого оставался почти час, но где уже было довольно страждущих обменять пустые, стыдно звенящие сосуды на звонкую монету.   Пристроившись в конце очереди, я замирал. Мне не приходило в голову расправляться со временем каким-либо из жестоких способов, я просто наблюдал за его течением и окружающими, что барахтались на мелководье бытности, подсчитывая мелочь в кармане и прикидывая ценность своих стеклянных запасов на обмен.

Итог повсегда не совпадал с задуманным, он напрямую зависел от пола приёмщика и его настроения.  Мужики, само собой, шустрили, но только с однополыми, детей и старушек не обижали, а дамы, обернув шиньон капроновой косынкой, и туго подпоясав чёрный халат, отставляли большую часть тары «в бой», выдавая заместо десяти копеек за бутылку пятачок, а то и вовсе — три копейки.

— А не хочешь, так иди отсюда! — грозно хмурилась приёмщица, нацелившись запереть окошко на бесконечный обед, из-за чего вся очередь ощетинивалась, и стоило поскорее сгрести с грязного прилавка «что дают» и убраться восвояси.

Отстояв в очереди час, а то и два,  раскручивая пустую авоську, будто лассо, которое намеревался накинуть не на шею оленю, но на горлышко полной свежего ночного молока бутылки, я направлялся в молочный, где очередь была поменьше или в булочную, или гастроном, в котором старушки докладывали друг другу по секрету о скором прибытии к заднему ходу магазина грузовичка с колбасой.

Зельц то будет, ароматная ливерная печёночная, либо тугая, резиновая наощупь «Докторская» — было совершенно неважно. Даже не вздохнув, я вставал в очередь и меня засасывал очередной водоворот ожидания, из которого был один исход — фунт колбасы[1], щедро обёрнутый серой бумагой до весомых пятисот граммов, бережно укладывался в холодильник подле давешнего ненавистного борща — на ужин себе и родителям.

…Иду давеча по городу, а впереди двое молодых ребят, и один другому рассказывает, что будто читал он, как в СССР тяжело жилось…

Да хорошо нам жилось, нормально, в этом нашем советском детстве! Распоряжались мы им, как умели, и росли, не хуже других, и стремились быть лучше.

— Лучшими?

— Не-е-е! ЛУЧШЕ!

Отец называл меня при других беспризорником. С оттенком гордости, ибо, помимо простаивания в очередях и трёпки от матери, я научался правилам жизни и жить правильно, где умение постоять за другого важнее, чем за себя, ну и конечно — забить гвоздь с двух ударов, быстро бегать, хорошо плавать и метко стрелять. А стоя в очередях я неизменно доставал свою записную книжку, и записывал… записывал… записывал… И скучно нам не было, и некогда было скучать.

Иоланта Сержантова

Член творческого объединения «Отчизна» Российского Союза ветеранов

Член Союза писателей России

 ____

[1] 409.5 граммов , Русская единица веса