Родила Настёна сыночка свово невзрачненьким, так ей казалось. Да что ей, всей деревне так казалось али виделось. Вот, казалось бы, только родился на белый свет человечек, ни былиночки, ни травиночки никакой не ведает, ни разговаривать, ничего ишшо не может, а слухи тут и там ползут, и нет им, окаянным, никакой преграды, нет никакого заступа.

Несуразного, али глупого вовсе, Настёна в девках родила. Он, де, и ножонками не так дрыгат, как все младенцы, не так улыбается. Другие орут, а этот молчит, всё не такк делат.

Настя кормила сыночка свово грудью, да думала, ругала себя за доверчивость. Нет теперь обманчивой пелены на глазах, понимала уже ясными мыслями, что теперь ругай – не ругай, а надо как-то выживать.

«Дудонит мальчонка мой грудь, у других покусывают титьку, а мой вот нет. Видно, мамку жалеет. А как он будет жалеть, если он ничего не понимат? А может, понимает всё, али чует? Учёные вон сколько лекарств изобрели. А от рака – нет лекарств… Даже-таки умны люди много чего не понимают, а тут – дитё. Спасибо, сынок, что грудь мою не кусашь, жалешь мамку свою, не тиранишь. А и пусть насмехаются, всю жизнь над кем-то, смеются, такая жизнь, людей трудно переделать. Возможно ль? Да, поди, нет».

Это если муж злой, бьёт бабу свою, жену, она бояться его начинает, меняется на глазах, не такая как в девках была становится. Вот и перемена в мозгах происходит, глянешь, а уж нет былой, весёлой заводилы, тоска в глазах. Это многовековая бабья тоска, Настя давно эту тоску в бабьих глазах заприметила, и отгоняла её, окаянную, как могла. Но вот, не смогла, ну и пусть, чего теперь!.. Значит, меняется человек. Бывает, горе меняет, бывает, радость. А многие и вовсе в мыслях не меняются, такими, пока не помрут, и остаются.

«Ну, пусть смеются, пусть, – Настя заплакала и, глядя на сыночка с какой-то, доселе небывалой уверенностью подумала, – дудонь, дудонь, сердешнай…»

***

Деревня их Макарово маленькая, все ходили на работу в большое село Полевое. Неподалёку оно было – соединили рабочую силу начальники. Пригнали на помощь в страду парней, девушек. Был вечер, все молодые, красивые. Костёр, гармонь, брага, вино, и Настю молодой парень Иван уговорил хлебнуть глоток.

Если бы не этот глоток, и не было бы ничего. Да и как не влюбиться!.. Какой гожий парень, глаз не оторвать! Знамо дело, девки все с ума враз сошли, влюбились, злились открыто на Настю. Дуня Косолапова прямо в глаза при всех, чтобы все слышали, говорила:

– Вот те на! Мы тут девки все-таки румяны, а Ваня Наську выбрал. Где справедливость? У нас кровь с молоком понапрасну киснут, пошто на неё только и глядит?! У неё и ноги тощие, ни сзади, ни спереди виду нет. Ой! Как любви хочется! Аж спать не могу. Душевный зуд замаял.

Коля Евтихов из местных парней ответил Дуне:

– Не, Дунь, то не душевный зуд. Видно, время пришло любовь тебе познать.

Дуня громко ответствовала:

– Во, куда его потянуло. С тобой, что ли?

Коля покраснел, но ответил:

– Ну, хошь бы и со мною.

Евдокия, видя, что на них все смотрят, чтобы отмахнуться быстрее от такой беседы, нагрубила:

– Вот дурак!

Коля разошёлся, и откуда что взялось:

– А чё это дурак, ты спробуй, потом обзывайся.

Дуня отвечала уже миролюбивее:

– Всё, Коль, всё. Любовь, она не напоказ, понимаешь?

У Анастасии и вправду, словно разум помутился, не ведала, что происходит вокруг: вот, стало быть, какая она, любовь!

«Только почему же мне так на душе неспокойно?! Ой, мамочки! У нас уж до того дошло, что люди только после свадьбы делают. Не удержалась. А как удержишься? Проходу не даёт, а я ведь тоже люблю его, окаянного».

Всю неделю любились молодые в лесу, каждая берёзонька, осинка их укрывала от людских глаз, каждый пенёчек им скамеечка удобная. Кажется, нет удобнее пенёчка того! Маманя говорила, тятя на дрова срубил это дерево. Ведал ли ты, тятенька, что твоя дочка любиться будет на этом пенёчке? Да, поди, видишь, у Бога все живы.

Только вот беда, трудно, ох как трудно спрятаться от людских глаз! Счастье в глазах глиной не замажешь. Светятся глазоньки, от любви светятся, без света всё видать в любую темноту.

«Дуня Косолапова углядит нашу любовь. Ух, любопытная! Может подкрасться, ботнуться на землю и наблюдать. Я её шибко изучила, все глаза проглядела, вроде нет её нигде… Ой, а он снова целует! Ой, как хорошо! Ну вот кто придумал эту любовь, увлекат шибко, ох, увлекат…»

Как хватало сил потом в поле весь день работать, не ведомо. В обед только на полчаса вздремнёт Настя, а Дуня уж будит, специально не даёт спать, работать зовёт, и язвит:

– Чего, засыпашь? Любитесь с Иваном? Знаю, знаю. По довольной роже его и твоей вижу. И как от меня укрылись? Ничё, я выслежу. Я настырная.

Настя ответствовала:

– Чего это он довольный? Нормальный. Чего выслеживать нас? Мы чё, одни по кустам прячемся? Всех не выследишь, бинокля, подзорной трубы у тебя нет. Найдёшь и ты свою любовь. Я знашь, сколь ждала? Ух! Страх сколько!

Дуня злилась:

– А как не довольный!.. Юбку-то задрала перед ним. А он, кобель, девку молодую почуял. Эх и жаркий наверно?

Настя покраснела, но смело ответила:

– Ты, Дуня, не злись. Моей вины нет, сама должна понимать. Просто так бывает в жизни.

Подруга не смолчала:

– Посмотрите на неё, мудрая какая. Давай, подымайся, работать надо, а то, что вы ночью не спите, это не в счёт. И зевота ваша меня не проймёт. Будем ломить на равных, спуску не дам.

***

Красивый парень уехал, а брюхо расти стало у Настёны. Чего не расти, раз дело сделано. Вот уж поносили земляки Настю, кто во что горазд. Издевались, изгалялись досыта все, кому не лень. Наелись осуждениями.

Не раз думала Анастасия: «В одной деревне живём, а дело случилось – тут же осудили! Да как! Все косточки перемыли, и каждую косточку по нескольку раз. Теперь, значит, косточки мои чистые, аж блестят».

Невиданное дело в бабьей душе творилось: Насте думалось, что от пересудов она и вправду чище становится. Нашёлся только один человек. пожалел. Дед Павел, бывало, от напраслин этих качал седою головою и баял так:

– Откуда вы, бабы, чего берёте? Чего напраслину городить. Ну, случилось с девкой, ну, родит, чего плохого? А без дитя лучше, что ли?! Вот сколь одинокими старятся? Плачут по ночам в подушку, воют, индо собаки. Бабы, конешным делом, с другой планеты к нам присланы. Люблю я вас, окаянных! А вот был бы я бабой, ей-богу бы согрешил.

Дед глубоко вздохнул.

– Где мужиков вам, бабы наши родненькие, взять? Война повыкосила мужиков. Да какие все хороши на войну уходили, сильные, ух. А детей-то надо делать? Придут вороги, надо им ответ дать по наглым рожам. Не мне, старому, воевать, молодым надобно. Двадцать один год уж как война завершилась, нашей славной Победой. А сколь баб без детей, без мужиков живут? Кто шшитал? Эва! Это всё скорбь великая, и тут, чтобы спасти Россию, без греха не обойтись.

Дед Павел улыбнулся, чем сбил с толку женский пол:

– Да не один раз бы согрешил, увлекательно это дело. Дак вот, если бы бабой был, двоих бы родил али троих, а может и больше, а там пусть осуждают. Я бы себе на всю жизнь радость бы сделал. А как же, дитя – радость. Понятно, судьба как сложится, никому, окромя Бога, не ведомо, а всё же радость дитя-то. Не плакать в подушку надо, а детей рожать. В городе сложней прокормить, а тут – корова. Ну, в конце то концов, мы же все выросли, и им, кто ишшо не родился, тоже охота изведать жизнь, ведь интересные моменты бывают в жизни. Сказ мой таков, бабы, я бы нарожал детей. Боженька и то бает, мол, плодитесь и размножайтесь, а вы тут канитель устроили.

Накидывались на деда бабы все скопом, тут спуску не жди. Дуня Косолапова первой:

– От тебя, что ли, старый, рожать? Тут молодой жеребец надо. А он уехал, только Наське и повезло.

Дед Павел поддержал девку:

– Я уже не гожусь, а так бы с удовольствием, милая Дуняша. А ты, Дуня, съезди в город, погуляй там, родишь, и будет у нас новый житель деревни. Ежели девка будет, бабы кашу варить научат, щи, кажинную травинку ведать будет. А ежели мальчик, я его рыбачить обучу, а в наследство свой бредешок оставлю, без рыбки не останешься. Не золотая рыбка, знамо дело, котора желание сполнят как в сказке. А та рыбка, что брюхо досыта ушицой наполнят, наяву, едрёна Матрёна. Поняла, девка? Я те сурьёзные дела жизни толкую.

Дуня краснела на глазах при таких словесах дедовых. Но что дед, Дуня, другие бабы… Насте жизнь надо жить. Хотя Настёна Андреева была в душе благодарна деду за поддержку.

Жила Настя с мамой Аграфеной в махонькой избёнке, не успел тятя большую избу поставить. Известное дело, войны мужиков у женщин отнимают. Одиноко бывает в махоньких деревнях, если семьи большой нет.

Качает Настя дитя свово на руках. Нет, и в мыслях не было удавиться! Решила твёрдо: рожу! И вот он, обсуждаемый всей деревней, её дитё.

«Дрыгай, дрыгай ножонками, сынок родненький. Отец твой красивый о нас не вспоминает. Я ему не говорила, а люди сказали, донесли весть. А у него другая, говорят. И он боится, что она узнает. Не бойся, Ванечка, с моей стороны беды у тебя не будет.

Я средней паршивости в девках была, страшной никто не называл. А ты, сынок, в кого? Младенец ишшо, а уж для всех немил».

И тут мысли молодой матери словно озарились и взяли силу. Да разве для всех? Клавдия да Лукерья языком как помелом метут негожее про дитя, а боле ни от кого не слыхала. Даже Дуня молчит. И как-то сказала бабам, что тоже, как Настя хочет. И – заплакала.

Вот и пойми баб наших! Ни один философ не поймёт сроду. Думы, думы, думы, поди избавься от них! Надо как-то продышаться, воздух лечит. Дыши, Настёна, дыши. Это поначалу напират, а потом отпускат, и вот когда отпускат, надобно этот момент ловить и продолжать жить.

«Ничего, принимайте нового жителя! Хотите, не хотите ли, уважаемые земляки, а состаритесь, помирать приспеет пора, кому на погост отнесть гробики-то? Всем охота, когда помрёшь, на родном погосте рядышком с церквой лежать. Ругайтесь, ругайтесь, а такие, как мой мальчонка, продолжат нашу деревню, и за могилами доглядят. Эх! Земляки!..»

Вдруг Настя улыбнулась. Вот она, жизнь, только о грустном думала, а новость на деревню новая свалилась. Дуня Косолапова в город съездила! Теперь брюхатая. С моим сынком её дитё друзьями будут. Прав дед Павел…

Мальчик рос и вправду невзрачненьким, был намного меньше ростом чем сверстники. Рыженьким до такой степени, что и белой кожи почти не видать, крупные конопушки по всему телу, и чтоб уж до конца дополнить картину жизненного бытия, был мальчонка ещё и кривоногим. Но по силе сверстникам не уступал, боролся с ровней ли, в футбол ли, нигде ему поблажки не было, и он держался, порою из последних сил. Называли и страшненьким его, но на диво людям, живеньким рос, словно удалец из сказки, проворным стали называть некоторые, кузнецу помогал с малолетства.

Бывало, гонит его кузнец дядя Коля своим хриплым от курева да от жизни голосом:

– Иди, гуляй с робятами, вишь, все побегли на речку, лягушек под камнями ишшут. Приехал один парень с Западу, к родственникам, рассказал, что у них там эдак. Эх, мальчишки-сибиряки! С Западу люди хитрые, конешным делом, только поживи сначала во Сибири, брат. А у нас откуда эти лягушки возьмутся?! У нас Сибирь. Та лягушка мигом в стекляшку превратится от мороза. Дура она, что ли, здесь жить, тут другие жители имеются. Мне вот, например, бурундуки нравятся, приглядна картина на их любоваться. А ты, Вась, рыбку споймай, всё хоть ушица. Ежели всего одну рыбку в котёл кинуть, уже дух радоват душу. Успешь наломаться-то. Вырасти сначала. Вон какой хлюпкай, маленькой. Пусть хоть ножки твои кривоватенькие расправятся маненько. А то подымешь тяжоло чего, ведь в кузне без этого нельзя, и сложатся твои ножонки пуще прежнего. Как тоды ходить будешь? Мать на горбу тебя тоды таскать замается. Нет, не возьму я эту ношу на себя, рано тебе ишшо работать в кузне. Я хоть и кузнец, а в этом деле не смогу тебе помочь. Молчишь. Ну молчи, молчи. Вот упрямец каков. Эва!

Вася шмыгал носом, глубоко вдыхал воздух кузни, пыжился, чтобы, не дай Бог, не заплакать. Знамо дело, несладко человеку приходиться, когда его недоразвитым считают. Бог таким людям особое терпение даёт, и Вася не сдавался, трепыхался на ветру, словно былиночка. Ох и пригибало жизненным ветром эту самую былиночку по имени Вася, ох как пригибало! Вытрет рукавом нос, и уже забыв, что недавно хотел заплакать, смело отвечает:

– Не, дядь Коль, не сложатся ноги! И так кривые, некуда им боле складываться. А я что надо, то и подниму, чего велишь, то и сделаю. Я ведь расту, у меня мерка дома есть.

Как же хотел Васятка, чтобы мерка эта росла ввысь, как космонавт Гагарин в космос полетел. «Да нет, с такой скоростью я расти не буду, – сам себя успокаивал Вася, –но как бы побыстрее вырасти? Ем, ем морковку, а вот расту только маленько…»

Перед глазами мальчонки мама Настя. Несёт она на коромысле два ведра воды колодезной. Очередь возле колодца отстояли. А у Васи два ведра наполовину меньшие, чем обычные, для него специально дядя Коля изготовил. И за одно это Василёк любит дядю Колю, ведь вода в доме быстро всегда заканчивается.

И эти маленькие ведёрышки наполнили водою. Женщины подсмеиваются над Васяткой, кто и зло своё покажет словесное. Вася чует эдакие словеса особенно, но тащит ведёрки рядом с маманей. Глянет на маму, а та – на него. Улыбнётся мамочка, и Вася улыбнётся, ни в жисть нельзя показать грусть свою маме, ни в жисть!.. Как глину с песком мама таскала в дом, как тяжко ей, сердешной, было. Как надсаду приняла мама, старалась не показывать – печь перекладывали. Жалко мамку как, только бы не заплакать!.. А если заплачу, надо тряпкой всё время лицо вытирать, чтобы мама слёзки не заметила.

Вася кирпичи печнику подносил, по одному, мог и два, но, чтобы не расстраивать маму, только по одному. Бабушка – посильнее мамы, не плачет, таскает и таскает…

Поглядит, поглядит кузнец на мальца, головой покачает, сала отрежет маленькими ломтиками, хлеба, даст Васятке. А тот не ест сразу.

Дядя Коля хитрость применяет:

– Есть не будешь, не допущу помогать, понял. Мне хлюпики не надобны. А кто не ест сало, тот и не кузнец вовсе, понимать надо. Намахаешься молотом, где укреп организму брать? Сало, лук, хлебушек – энто первое дело, ну и молочком запить – гоже.

Тут уж Василёк начинал есть быстро, шибко хотелось стать взрослым, помогать в кузне. Кузнец дядя Коля любил Василька, тут же говорил, де, не торопись быстро жевать и проглатывать, а то, не ровён час, подавиться можно. Напужается таких слов Васятка, медленно начинает жевать.

А думы кузнеца уж разбег взяли, их ведь только подтолкни! Ну и что, что невзрачненьким считают яво, главное – не бабьи сплетни. Кажись, трудовой норов есть у мальчонки, толк будет. А бабы, чё, пусть трещат, да потрескивают языками. Дрова в их топках прогорят, а парень будет рабочим человеком крестьянской породы. И тут уж самая злая баба укорот своим дурным мыслям возьмёт. А уж ежели ишшо подале заглянуть, так та баба состарится и, видя идущего с работы Василия, будет уважительно здороваться, так-то оно в жизни бывает…

Настя назвала сыночка Васей в честь деда, так делали многие, так было заведено. Лишь немного позже стали деревенские жители шибко дивиться тому, что в городах уже отходит славная традиция называть детей в честь дедов и бабушек. Но Настасье городские вывороты не надобны. В честь деда назвала сына, и никаких гвоздей, никаких мятных…

Быстро летит время, так быстро, не поспеть за ним сроду, как не трепыхайся. Жизнь идёт, помирают, рождаются новые люди, и этим на самом деле немало сказано. Задумаешься – оторопь возьмёт, а жить надо, пока живой, такова она, судьбина человечья.

Иные уж понимают, что не подымутся, мучаются страшно, болеют, а жить хотят. Есть такие, которые всерьёз говорят: скорее бы уж отмучиться! И никакого лукавства в их словесах нет.

Не раз бабушка Аграфена во сне приходила к Василию – говорили, смеялись, чай пили. Проснётся Вася, а нет бабушки! Умом понимает, а душой так хочется обнять её! Такую хорошую, похудевшую от старости, погладить рукою по голове, похвалить её старенький цветастый платок, хоть тот уж более чем наполовину выцвел. Хочется, чтобы баушка улыбнулась, чтоб от грусти хоть на минуту уйти.

А как песенно-красиво разговаривали старухи! Именно народными песнями разговаривали. Встретит чужой человек на деревенской улице местного, спросит, где, мол, такой человек живёт, и деревенский житель отвечал так, будто он не говорит, а напевает! Вот она, настоящая Русь. В сердобольных праотцах, бабушках в дедушках наших сила, дух России. Да вот беда: в деревне все по-городскому стали разговаривать, только старухи по-старому баят…

***

Василий Иванович Андреев стал офицером, воевал в Афганистане, затем, но это будет уже много позже, пришло время и в Чечне применить свой боевой опыт. Был дважды ранен, награждён высокими наградами. Военную службу продолжать не стал, пенсия – по ранению, но она, известное дело, небольшая.

Вернулся в родное Макарово. Но так и остался он невзрачненьким. Девки его сторонились. И в родной деревне, и в большом селе Полевом мало было девок. Известное дело, сёла да деревни давно погибают.

Возраст давил. Василий Иванович крепился, но всё равно расстраивался – хотелось мужику семью создать. Но тут согласие обеих сторон требуется, да чтобы по сердцу была. Вот она, вечная загадка жизни!..

Уехал в город. Работал на алюминиевом заводе, и то устроили по знакомству. Потом стал начальником большого подразделения охраны. К матери Анастасии в деревню ездил каждый месяц, соблюдал этот график совести, привозил продукты. Держать скотину матери запретил – видел её здоровье. Но Анастасия ерепенилась до последнего, пока сын в один момент не продал корову, быка и поросят. Остались только куры.

Покачала головою мать, понимая, что сын всё правильно сделал. Для деревенского жителя это трагедия – глядеть на двор пустой. Тоска задавливает, а надо держаться, сына не расстраивать. «Смеялись бабы над сыночком моим, теперь не смеются»… У Василия Ивановича была машина хорошая и квартира в городе. И маме дом утеплил, звал к себе, но она не поехала.

Своих охранников Василий Иванович называл бойцами. И вот у молодого бойца, которого он в командировку отправил, мать заболела. Что делать? Пошёл сам в больницу. Переступив порог палаты, заробел. Надо же, на войне некогда было думать, а тут – как успокоить человека?

Увидел мать бойца своего и – обомлел. Господи! «Какой красивый у нас народ, только вот я страшненький! Ну да ладно, и я Родине сгодился». Мария Ивановна оказалась женщиной доброй, да и по возрасту они были почти ровесники. Когда Василий Иванович положил на тумбочку апельсины и рассказал, что командировка неопасная, Марии Ивановне стало легче. Говорит она:

– Вас, наверное, дома ждут? Идите, мне уже лучше, правда.

Все эти дни Мария не выходила из головы Василия. Узнал он, что живёт она одна с сыном. Да что там долго говорить, понравилась эта женщина Ивановичу, крепко зацепило душу.

«Эх, маманя! Чего ж ты меня такого страшного уродила? Рыжий, маленький, косолапый, ну полная непригодность для женского полу. Да нет, я не в обиде, много хороших людей повстречал, боевых товарищей хоронил, помогал раненым после войны – по сути, ещё мальчишкам, хорошие инвалидные коляски у чиновников из глотки выдирал».

На это прямо особый талант надобен, и ветераны всегда посылали Василия Ивановича к чиновникам для решения таких вопросов. Один раз и подставное дело на него недобрые люди состряпали, хотели посадить. Сидя в изоляторе, Василий сильно переживал о матери, но, слава Богу, обошлось.

У другого человека нервы давно бы сдали, а Василий не иначе как Божиим чудом крепился. Зная психологию воевавших людей, понимал: нервы у мужиков не сколько от войны, а от отношения государства к таким людям сдают. Сколько раз хотел бросить, перепоручить кому канительные эти обязанности, но как ни крутило в голове, как не мотало душу, понимал, что он выдерет из глотки чиновника помощь, а у другого просто не получится. И это знание держало, давало силы. А куда деваться? Ну врежешь стакан водки, а толку? Надо, надо за мужиков биться!

Особую радость доставляло Василию Ивановичу, когда для воинов-инвалидов квартиры получалось выбивать. Тут уж он мог огоревать и два стакана водки, но больше не пил, так был устроен. Каждый день дела, надо быть в форме, мужики, боевые друзья как дети малые, за ними пригляд надобен.

И вот женщина эта в голову крепко засела. «Всё понятно, но я мужик и просто хочу любить. Эх, вечная моя тоска бедовая!..»

И вдруг приходит к нему командированный боец Виктор и говорит, что его мама приглашает Василия Ивановича на пирог.

Удивительно всё ж устроен человек! Войны какие прошёл страшенные, а тут на пирог пригласили, а волнение такое обуяло, что сердце заходится. «Отудби, успокойся, сердчишко, сколько мы с тобою пережили. Ну, попьём чайку с пирогом, будут общие разговоры. Просто про жизнь потолкуем. О! Боже! Какая она красивая, надо как-то удержать волнение. А как? Не выпьешь же, в самом деле, сто граммов для храбрости, нет, запах будет, мысли не так заработают. Нет, надо просто идти, пить чай с пирогом, отвечать на вопросы. Не знаю… Ну, как сложится».

Вот так, пирог с чайком всего лишь, а мыслей сколько в башке!

Пьют чай с пирогом Василий Иванович с Марией Ивановной. Василий уже два раза похвалил пирог. Он был рыбным. Третий раз хвалить? Перебор явный будет. Что делать?

Мария Ивановна была посмелее:

– Василий Иванович! Мне сын говорил, к вам все относятся с уважением. Вы, говорят, не подставляете ребят, не лебезите перед начальством, и вам за это крепко достаётся. Я думаю, всё меньше таких, как вы.

Иванович покраснел:

– Мария Ивановна! Обыкновенный я, а офицеры по-прежнему в России служат, и немало, поверьте, немало очень достойных офицеров. Хоть я сейчас не в армии служу, но офицер – это на всю жизнь, так у нас устроено. Случается, конечно, всякое и в армии, но где этого нет? Разве на гражданке по-другому? Сейчас у нас частная охрана, но многие ребята были в армии, с ними легче работать. Бывает, примут по знакомству в охрану, а он не служил, и у него мозги пока не на месте. Вот вы говорите: не прогибаюсь перед начальством. За эти мои непрогибы выгнали бы давно, но со стукачами службу не выправишь, видимо, наверху это понимают.

– А говорят, вы одному за то, что он о дне Победы плохо сказал, в морду дали.

– Всякое бывают, но таких, как тот, я бы на рудники посылал работать. Враги наши работают, развращают молодёжь по всем направлениям. Народ у нас добрый, вот и пользуются этим негодяи. Я так понимаю, не нравиться тебе Россия – уезжай. А если ты и вправду человек разумный, так сделай, докажи делами добрыми любовь к Родине, тогда, может, и дурные мысли с башки выпадут.

С работой плохо, понимаю. Кредиты, зарплаты, вечные семейные проблемы – но это жизнь, если всё чёрными красками рисовать с ума сойдёшь. Электролизника одного знаю, работа эта одна из самых тяжёлых и вредных на земле. Каждая смена как в бою. Так он, как выходные, всю семью на природу вывозит, так, говорит, душу спасаю.

Два коренных зуба вместе с корнем сами вывалились – вот такая вредная у друга работа. Электролизником далеко не всякому здоровья хватит работать. Там надо быть сильным, дисциплинированным. Это я сейчас не о кабинетных работниках говорю, о разных блатных, нет, о настоящих людях.

Но отчаяние порою цепляет душу. Что тогда делать? Много чем можно заниматься. Вахты – это тяжело, а куда деваться? Одна моя знакомая, когда совсем худо было, ездила в лес, ягоду, грибы продавала. Выживание тяжёлое, конечно, но выжила.

– Ой, Господи! Дай отдышаться нашему доброму народу…

– А электролизник, друг мой, он сейчас обслуживает вертолёты на Севере, он техник по образованию. Тяжело достаётся ему, это настоящая мужская работа. В аэропорту после развала Союза стало плохо, вот и пошёл на алюминиевый завод. Благодаря адскому труду, пенсию для таких людей в сорок пять лет начинают платить. Если кто раззавидуется, хоть бы один день отработали в горячем цеху, думаю, враз перестали бы завидовать. Хорошо, что мамка его крепким, и не ленивым родила.

У вертолётных экипажей выходных совсем нет, таков Север. А кто постоянно жалуется на жизнь, таких не переделаешь, будут скулить. Как-то зимою снега навалило много, а он на Богучанах, на вахте. Мама у него в Братске похоронена. Договорился с лётчиком, прилетели в Братск, конечно, дела по работе были. Купил цветов и на могилку мамы поехал. И не нашёл – так разросся погост. Расстроился очень. Заехал за мною, там мы сразу нашли, долго плутать не пришлось. Там у меня ориентир есть, могилки земляков. Говорю: опустись на колени, поцелуй фото мамы, потом бабушки, прошедшей всю войну врачом. Видать, мама твоя за что-то осерчала на тебя, раз не нашёл. Повеселел друг после этого, и мне веселее.

Василий Иванович заволновался, не перегнул ли палку с разговорами? И волнение его было заметным. Мария Ивановна сказала:

– Вы расскажите ещё что-нибудь! По телевизору столько пошлости, а у вас жизнь настоящих людей! Расскажите, пожалуйста, ну хотя бы один случай.

Василий Иванович оживился, но тут же стушевался, участливо спросил:

– Вам правда интересно?

Мария Ивановна тоже ответила участливо, и потому Василию хотелось ей рассказывать, и рассказывать обо всём. Он сам останавливал свои мысли. Ишь, разбег взяли! Ну, пожалуй, надо что-то посмешней поведать, грустного всегда с избытком… И он робко начал:

– Друг Вадим, тот же техник по вертолётам, рассказывал. Я его словами перескажу, так мне удобнее будет. Давно дело было. Решили брагу поставить, со спиртным плохо, кругом катанка, травятся люди. Приземлились на вертолёте, там ленков на уху ловим. Алюминиевую флягу взяли, брагу поставили, сколько сахару, сколько дрожжей, всё по науке. За две недели, думаем, выстоится.

Прилетаем, а возле нашей открытой и наполовину выпитой сорокалитровой фляги молодой медведь пьяный лежит. Видим, тяжело ему, еле дышит. С похмелья проснётся, а опохмелиться-то нечем, мы же флягу вылили, забрали. Сфотографировали его, а то ведь не поверят. Ну, думаем, надо улетать, а то вдруг мамка его рядом ходит? Не выпили тогда, а ленков рядом наловили. Тайга огромна, ухи поели, а выпить не пришлось. Но уха из ленка – знатная…

В этот вечер Мария Ивановна была посмелее, и они с Василием Ивановичем, даже погуляли по вечернему городу. Каждый вечер Василий Иванович ждал теперь с нетерпением. Раньше как было? Придёт с работы, поест что поест – готовил дома далеко не всегда, телевизор маленько, сон, снова работа. А тут просыпался и настрой на жизнь совершенно другой! Он ждал, очень ждал новой встречи. Слышал, читал, но не верил, что с ним такое возможно. А тут и вправду словно помолодел! Вот жизнь, в душе-то песня!..

«Зачем она со мною встречается? Этот вопрос любой человек самому бы себе задал, а в моём случае и подавно».

В один из вечеров после посещения театра, было у обоих особенное настроение. Актёры, сибиряки и сибирячки, играли спектакль о строителях Братской ГЭС. Зрители то плакали, то смеялись, что говорило о действительно хорошей игре актёров. Многие сидящие в зале знали тех людей, о ком шёл спектакль, и от этого тоже в зале было уютно и по-человечески тепло. Пожилые первостроители улыбались и плакали, вспоминая свою молодость. Кто помоложе тоже смотрели с интересом. Вначале думали о своём, а потом и их захватило действие, проняло.

Василий Иванович, видя, как Мария Ивановна заплакала, тихонько сказал ей:

– Сибиряки – особый народ, вон как здорово играют, на всю катушку. И в армии парни сибирские отлично себя показали. Сибиряки словно с другой планеты на землю посланы, чтобы не погибла наша земля от всякой скверны. Сибиряки Москву спасли в самый тяжёлый момент войны с фашистами.

Они вышли из театра и пошли к остановке. Их догнал один из очень понравившихся Марии артистов, звали его Владимир. На автобусной остановке собралось много тех, кто шёл с этого спектакля. Владимир Коростылёв подбежал к Василию с Марией, обнял Василия, спросил:

– Ну как спектакль?

Иванович отвечал, улыбаясь:

– Как всегда, отлично! Так и надобно.

И когда они втроём подошли к остановке, к Володе многие подошли, стали обнимать, говорить тёплые слова.

Марии было приятно, что у Василия есть такой друг. Потом, спустя два дня, Володя рассказывал Василию:

– Проводил тебя с твоею женщиной, зашёл в магазин, а там мужик подходит. Говорит: куда вас довести? Он тоже на спектакле был. А я полные сумки продуктов набрал, тяжёлые получились, сам знаешь, двое у меня растут. И вот водитель прямо до дому довёз, хоть и неблизко живу. Вот как Василий ты доброе притягиваешь.

Смутился Василий Иванович. Не от того, что добро притягивает, мало ли, что другу причудится?! А от того, что назвал друг Марию Ивановну его женщиной. И так приятно стало от этого на душе! Захотелось купить самых дорогих цветов любимой женщине.

Голову ломал: что ещё сделать? Побежал в магазин, купил самый дорогой букет, бутылку шампанского. Друг угостил белыми сушёными грибами и свежими шампиньонами, их тоже захватил. Думал: надо ли? Но взял почему-то.

Мария сама поцеловала Василия, принимая букет.

Вскоре он уже чистил картошку – сам настоял. Суп из белых грибов сварился быстро, ели со сметаной. А потом так разошлись, что и шампиньоны с картошкой поджарили. И всё это время не могли досыта наговориться.

«Что это, – думала Мария, – не подружка же это, а наговориться не можем!»

Василий вообще ни о чём не думал, ему было так хорошо, что, кажется, как и не бывало в его жизни никогда. Дивился про себя: что это такое, даже спина перестала болеть.

В этот вечер у них прошла первая ночь вместе. Мария Ивановна под утро заснула, а Василий Иванович не спал, думал: «Вот оно, счастье-то людское, в книгах много писали о нём. Много чего бывает в жизни, а плохого сколько?! И вот она лежит рядом, да разве возможно досыта налюбоваться?! Ух, красивая. Ради этих драгоценных минут и надобно, может, жить, претерпевать неурядицы, стариться вместе. Конечно, со временем станем и вовсе некрасивыми, такова жизнь. Будем хромать до больницы, аптеки, но главное любить, любить, любить. И главное – никогда не жаловаться на жизнь. Если у тебя есть на белом свете любимый человек, значит, есть за что держаться в жизни. Одиноких только жаль, шибко жаль. Я вот всё время раньше думал, что если мама раньше меня уйдёт, то совсем один останусь. Мне, офицеру, страшно от таких мыслей. А если неподготовленного человека взять?! Вот тебе и трагедия, не выдержит слабый человек. Сколько вокруг такой беды, одиночества, сроду не сочтёшь. Ну, Мария Ивановна! Взбудоражила мысли! По-другому, наверно, и быть недолжно. Женщина, одно слово – женщина. Боже! Сколько всего она отдаёт миру…»

***

Вскоре и маму навестили в деревне. Вышла Анастасия в огород, пополола траву маленько, снова вступило в спину. Пошла в дом, выпила таблетки, которые сынок из города привёз.

Поначалу была у неё надежда, может, сойдётся с кем? И ребёнок чужой пусть, родным станет. Но мысли эти давно утекли, где они, в каком море-океане. Давно разбавила вода те мысли, и следа от них не осталось. Грусть окаянная…

Села на лавку, подумала: если прилечь, потом лень обуят, нет, надобно чё-то делать. Взялась за кастрюлю. Супу бы наварить из квашеной капусточки, она аппетит, даст Бог, придаст. Не охота ничего стало. Ране, бывало, поесть любила.

«Поди, если из квашеной капусты супишко сварю, тарелку-то уж всяко огореваю. Надо есть». Глянула в окно и увидела машину сына, вышел с какой-то шибко нарядной женщиной, идут в дом, а она стоит с кастрюлей в руках и в мыслях нет её на лавку поставить. Ну какая тут кастрюля, какой суп! Может, померещилось?! Всяко быват.

Нет, и вправду перед Анастасией стоял сын, а рядом очень красивая женщина. Где взял эдаку? Подумалось Настёне, да думать шибко некогда, пригласила в дом желанных гостей.

Тут же всплеснула руками:

– Ой! Мои хорошие! Я ведь и спроворить ничего не успела. Есть не охота, вот и не готовлю. Так, кусок хлеба с молоком поем, кусочничаю! А чё одной надо? Засыхаю помаленьку.

Василий, волнуясь, говорил мамане:

– Это, мама, Мария Ивановна.

Покраснел при этих словах. И Мария, видя его смущение, поспешила на помощь:

– Так сложилось, что мы теперь вместе живём.

Мать присела на лавку, слёзы полились сами собою. В этих слезах – многовековой уклад деревенской, тяжеленно-тягловой жизни, когда всю родову мысленно помянешь, да самые главные моменты жизни ручеищем и нахлынут. Да таким, словно этот ручей в избу втекает. Сама жизнь и смерть в этих слезах, только о смерти рано ныне, сын с невестой приехал…

Господи! Пресвятая Богородица! Все святые угодники! Что видел её сын? Мама, бывало, от натуги, от работы беспросветной в поле, под юбку руками лезет, там по-женски вываливалось из нутра, мама заправит, и дальше работать.

Ну вот как Василию сейчас слёзы удержать? Марию бы и маму сейчас не напугать. Подошёл к матери, обнял, и пожалел, что нет в руках этой детской тряпочки, чтобы слёзы как в детстве спрятать. Кажись, в брючном кармане платок. Эх, не успеть, всё заметит мама, всё…

Анастасия выдохнула, глубоко вздохнула, хлопнула сильно руками себя по коленкам:

– Щас, сынок, всё, навроде отудбила.

Через час на столе стояло всё самое лучшее из еды, и, конечно, любимая Васина жаренная картошка. Мать за это короткое время сбегала к соседке, взяла кусок свежего мяса, намедни они поросёнка закололи. И самогон на берёзовом соке всегда был у Настасьи. Василий Иванович выпивал такой напиток. В магазине спиртного много разного, но разве сравнишь с маминым? На берёзовом соке бражку делает. И на ягоде ирге маманя брагу поставила, потом два раза перегнала самогон, и получился такой вкусный напиток, что, пожалуй, лучше, чем на берёзовом соке.

Поели с аппетитом после рюмочки, а как иначе? Гнёшь, гнёшь всю жизнь свой трёхжильный хребёт. А где радость? О! Брат! Поищи! «А тут сидят, вроде и впрямь рады, что вместе живут. Лица сажей не замазаны, всё видать», – думала мать…

После обеда Василий с Марией отправились погулять вдоль речки, мать так и сказала:

– Ступайте, воздуха хлебните маненько. А я тесто поставлю. Мария, вы с чем пироги любите?

Мария, улыбаясь, отвечала, и было в этой улыбке в и ответе добродушие:

– Я всё люблю. Что сготовите, то и люблю.

Речка была раньше так красива! На камешки, что видны в ней, не налюбуешься. Течение воды с камушками на неглубоком дне создавали картину прекрасного мироздания. Трава окрест старательно выкошена, купались, полоскали бельё, всюду детский смех, жили как в раю. Бегали босыми в одних портках да рубахе много раз перестиранной.

Идёшь по деревне, видишь старух, а те на тебя глядят. Кто воду в дом заносит, с плеч коромысло снимает, кто подушку хлопает, кто с дровами, кто с сеном занимается. А догляд за каждым идёт, добрый догляд, чтобы, не дай Бог, не случилось чего.

Мальчишки с девчонками, знамо дело, подрастали, становились парнями, девушками, а догляд не прекращался, ну уже не так строго, но был, был догляд. А детей на деревне было всегда много, от этого и радость, и горе.

Ехал мужик, местный шофёр на бортовой машине, трезвый, с сынишкой, а тот ещё в школу не ходил. А дороги у нас какие? Резкий спуск, слякоть, по бокам глубокие канавы. Перевернулись, погиб мальчонка, отец чуть с ума не сошёл от горя. И вот опять же, что спасло? Пятеро его детей и спасло, их ведь растить надо. Не сразу, не вдруг заросло горе это мужиково, он до самой смерти поминал сыночка, а как забудешь?!.

Вася жалел дядю Ваню, и думал о том, что у него нет отца, и если бы Васька так погиб, то жалеть его будет только мама с бабушкой. Несёт дядя Ваня через всю деревню сыночка своего, до смерти любимого, а он мальчик в дяди Ваниных огромных руках махонький такой. Недавно бегал, словно колокольчик звенел, а и нет его. Маленькие штанишки, пиджачок, даже ботиночки на нём словно скукожились, всем так казалось. Слёзы с глаз дяди Вани бегут, не остановить их. Все высыпали из домов, от мала до велика. Совсем малые дети, ничего не понимающие, даже у них в голове чё-то осталось, потом подросли, спрашивали у родителей, бабушек. А те немало удивлялись, руками своими натруженными привычно о фартуки били, де, ну надо же, помнят!

Оставалось даже в детском мозгу что-то серьёзное. И Васятка потом подумал, старухи будут жалеть меня, если со мною чего случится, они всех жалеют. Вон, пьяный парень шёл с проводин друга в армию, речку перешёл, а вот упал и умер, говорят, замёрз. Его отец в том месте железный крест поставил. Может, и спас кого этот крест, от глупости какой. Мать того парня раньше срока померла, отец, правда, пожил подоле. В колхозной столовой ел, с собою ему давали еды, говорил, что готовить не хочет, вот бабы и давали ему еду. Выпивал, конечно, тихо умер, никого не мучил. Дочка его сильно жалела, следила, чтобы тятя чисто одетым ходил.

И когда стали делать качественные фото на памятники, всем родным сродники стали заказывать их. Идёшь по погосту, а земляки с фото на тебя глядят. Каждый житель деревни в Васиной памяти, и он, странное дело, не разделяет их, кто умер, кто живой, для него все живы…

***

Теперь берега речки сильно заросли деревьями и травой, к речке не подойти, саднило душу это Василию, ох как саднило. Но, ничего, вырос здесь, найдём место! Прошли немного, и вот она, речка.

Мария посмотрела на Василия, радостно сказала:

– А тут, если целоваться, то никто не увидит.

Василий улыбнулся:

– Да, в бывалошные времена тут деревенских всегда полно было. Попробуй найди место для поцелуев средь бела дня.

Василий подошёл к Марии, и они долго целовались. После сели на бережок, смотрели на воду, Мария тихо говорила:

– Я красивая. Я знаю. Много было желающих поухаживать, а вот душа не лежала. Может, излишне подозрительна, но чувствовала, что не от души шло это ухаживание. А ты, Вася, пришёл ко мне в больницу, и я увидела твои глаза. Понимаешь, такое не спрячешь, я поняла, что ты влюбился в меня, а я увидела в тебе и заботу о сыне, и защиту.

Мы, женщины, вообще странные. Разведённые подруги, бывает, советуют замужней развестись. А ночью эти подруги рыдают в подушку, хотят счастья. Твой друг Владимир вон как в спектакле любовь сыграл! Сюжет какой! Её дети запретили с пенсионером встречаться, обманули, сказали, что умер в больнице, думали, он на дом претендует. А у него ведь свой дом был! А она, как узнала, что её любимый живой, на мопеде с милым уехала.

Как глубоко показана игра актёров! Прежний муж её бил, а этот так ухаживал, что она сроду ни от кого такого тёплого отношения к себе не видывала. Как он сердечно любовь свою нежданную угощал чаем с вареньем…

Василий Иванович глядел на Марию и ловил каждое слово, каждый взгляд. Солнечные зайчики играли на воде, и Василию казалось, что он тоже зайчик, счастливый зайчик…

И они снова долго целовались. Маманя уж заждалась, выглядывала, выглядывала на дорогу, соседи тоже стали выглядывать в окна. Чего это Настёна на дороге высматриват? А Анастасия и ладонь от солнышка ко лбу приложит ребром, и всё глядит, и глядит, потом идёт к дому, руками разводит, а соседка Мария заохала:

– Гляди-ко, Наська уж длань замаялась подымать ко лбу, и где Василий запропал? Понять должен, мать изводит! Любовь попалась на пути земляку, теперь только держись.

Марии чуть за девяносто лет, зрение было хорошим, только ноги стали плохо ходить, но она не унывала. Бывало, улыбнётся и скажет:

– А чего обижаться на здоровье, вон сколь лет живу. А если и болит всё, так и должно уже болеть.

Дети, внуки, правнуки давно звали бабушку в город, она не соглашалась. Держала три курицы и гордилась этим. Была попытка пожить в городе, но бабка Мария не выдержав и недели, строго скомандовала детям: «Везите домой, боле не куды не поеду». Так и жила, а дети что, они понимали мать.

Анастасия уж в который раз вышла на дорогу:

– Где вот они? Да нет, не заблудились. Где тута плутать? Вася всё облазил на коленках, на ногах исходил, каждую кочку ведает.

И вот наконец молодожёны пришли. По возрасту не молодые уже, а для матери – самые настоящие молодожёны, и никаких мятных.

Василий съел три пирожка с капустой, очень любил их в маманином исполнении, Мария тоже три съела с капустой и грибами, ей очень понравились. Посидели, поговорили, и ещё по два пирожка каждый огоревал.

За тёплым разговором душа от тоски отдыхает, которая слишком часто мучит человека. И Василий, глядя на маму с Марией, вдруг подумал: «Не сон ли, чё со мною происходит?!» И тут же улыбнулся: нет, слава Богу, не сон, явь, счастливая явь…

***

Мария ждала ребёнка. Василий Иванович как только не ухаживал за женою, каждый взгляд её ловил, но а как иначе?! «Люблю, а удержу в порывах нет». Не раз думал, не надоесть бы с таким усердием, вдруг Маше это не по душе? И напрямую однажды спросил:

– Маш! Может, я того, сильно опекаю тебя? Может, тебе это неприятно, а ты сдерживаешься, чтобы меня не потревожить? У всех же разные характеры. Я вот фильм недавно посмотрел. Там морской офицер на пенсию вышел. Юрий Назаров, мой любимый актёр, его играл. Полюбил моложе себя женщину, расписались, но она это всё несерьёзным считала, ремонт ей в квартире сделал, словом, пытался угодить, а она – ни в какую. Не сразу и не вдруг поняла, что любит он её. Там всё хорошо закончилось, но потрепала она мужику нервы. Хорошая актриса Маргарита Терехова ту бабу играла. Ну, прости за такой вопрос, не все же умные на свете.

Мария улыбнулась:

– И я видела этот чудесный фильм, только мне твои ухаживания так приятны! Мне кажется, я в раю, Вася, и если ты вдруг прекратишь так ухаживать, я подумаю, что разлюбил.

Василий Иванович подхватил на руки жену, и они снова долго целовались, полюбилось им это дело.

Все люди вокруг видели это, настоящую любовь трудно спрятать – она светится, и дарит не только влюблённым, но и окружающим людям радость.

Побежал раз за апельсинами Василий Иванович, купил, разговорился с соседками по подъезду, раздал им эти апельсины, снова в магазин побежал, соседки пожилые вслед кричат, зачем так сделал, удивляются, чего это на мужика нашло, а он кричит:

– Я ещё куплю, кушайте апельсины.

Радость от жизни, то, что с ним происходит, переполняла Василия. Переживали конечно, не молодые уже, как пройдут роды? Но всё обошлось, слава Богу. Василию хотелось по водосточной трубе залезть, в окно на милую поглядеть, даже порывался, но был замечен медработником, тот его отругал. Видимо, не было такой любви у медработника.

Василий стал отцом. Родилась девочка, назвали Настенькой. Ух, мама была рада, редкость это ныне великая, чтобы в честь мамы называли, вот до чего дожили.

Василий был просто счастлив, и мечтал, чтобы у всех на планете было такое же счастье, как у него. Понимал, что так думают многие, и от этого жизнь ему казалась ещё прекраснее. Но понимал и другое – далеко не у всех так счастливо складывается.

Жизнь шла своим чередом. Настя росла уж больно честной, имела своё мнение на всё. Некоторым одноклассницам это не нравилось, но однажды в школу пригласили Василия Ивановича. Он долго не соглашался – чего я детям буду рассказывать?! Не хотел надевать боевые награды, но дочка имела на отца такое влияние, что он сдался.

А в итоге состоялся разговор по душам, были разные вопросы. А раз пришёл с детьми разговаривать, так надо быть собранным, это же наши дети! Тут всё должно быть честно, до самых мелочей.

Дети про награды спросили, а он вдруг:

– Вот вы сейчас все в сотовых телефонах, и когда бабушка или дедушка просят показать или выполнить какую-то операцию на телефоне, вы, конечно, помогаете, но в вас закрадывается мысль, что вы умнее стариков. А я скажу вам, что дурнее вы.

Дети разных классов, сидевшие в актовом зале, засмеялись, кто-то спросил почему, словом, заинтересовались.

Василий Иванович спокойно продолжил:

– Да, вы спокойно оплачиваете по телефону квартплату бабушкам, но нажатие этих кнопок не требует много ума. Просто для стареньких бабушек эти кнопки проблема, кто уж слепой, болезни разные. А вот ваш прадед брал топор и без молотка и гвоздя, без других инструментов, понимаете, один топор всего, а дом ставил с крышей. Вот оно, настоящее умение!

И хоть военные занятия были давно отменены в школах, старый директор школы рискнула и принесла автомат Калашникова. Деревянная ручка приклада была настолько затёртой, словно её на шлифмашинке обработали. Вот как раньше молодёжь военному делу обучали, думали руководители о защите страны.

Одному Богу известно, как сохранила директор этот автомат. Напрямую Василий Иванович спросил, и старый директор школы с глубоким вздохом ответила:

– А я как-то душою чувствовала, что пригодиться.

Василий Иванович с азартом стал предлагать мальчишкам разобрать автомат на время, один решился, но не получилось. Подошла Настя и быстро, чётко уложилась в норматив. Это произвело впечатление.

Кто-то громко сказал, что, конечно, с таким отцом, чего не разбирать автоматы. Потом молодые ребята вышли на сцену актового зала и исполнили песню из репертуара группы «Сектор Газа» под названием «Туман».

Идя из школы, Иванович с лёгкой грустью отметил: ну вот и дочка стала невестой. И радовался, что грусть именно лёгкая. Что это? Знание жизни? Дак, каждый человек, когда перевалит за пятьдесят, чё-то начнёт соображать. Нет, не то, просто дочь большая уже…

Мария Ивановна любила ухаживать за Василием, очень любила смотреть, как он ест, ей казалось, что на это дело сроду не налюбуешься. Борщ обязательно сильно поперчит, лук, чеснок он с таким аппетитом ест! «И я ем, и не мешает это нам целоваться». И однажды счастливым таким голосом она сказала:

– Знаешь, Вася, я тебе ещё бы двоих родила, если бы смогла. Ты надёжный. Мы люди, мы старимся, а когда есть дети – вроде не зря жили.

Василий, обнимая жену, отвечал:

– Раньше в деревне родители, дети все в одном гнезде, вместе жили. Это воспитывает человека. Видит сын, ставший давно мужиком, как подряхлели отец с матерью. И не только жалость, это понятно, христианское понимание жизни ближе к нему становится. У него у самого уже не то здоровье, ибо пока человек здоров, он редко больных понимает. И от этого всего тоже башка начинает по-другому думать, смертны мы все, в разум надо взять. А когда? В жизни человека суета, работа, а как иначе? Надо кормить родителей, детей. Раньше все с одной большой чашки хлебали, не брезговали. Нынешних посади – так не смогут. А ведь когда ешь из одной чаши, доверяешь тем людям, с которыми трапезу принимаешь. Чувствовать людей надобно: можно в трудный час на него положиться или нет? Надо всегда быть готовым нести ответственность за деревню, за страну, и это не громкие какие словеса, сказы, думаю, так надо жить. Раньше глядел сын, как родители на образа молятся, убегал по делам, де, за меня помолятся. А тут, как самому уже за пятьдесят стало, станет себя всё чаще осенять летучим крестом.

Мария Ивановна спросила:

– Вась! А как это – летучим крестом?

– Ну вот ты пальцы скрещиваешь и крестишься, водя рукою, не на месте же рука твоя. Вот и получается – летучий крест.

– Ой, Вась! Умный ты у меня.

– Да какой там умный. Вот не встреть я тебя, так и прожил бы жизнь один, и Настеньки бы, девочки нашей, не было. Нет, не умный.

Мария Ивановна говорила:

– Ты с женою не спорь, говорю, что умный, значит, умный.

– В современном мире есть такие дети, которые своих родителей в престарелые дома сдают. Разные доводы приводят в своё оправдание, и есть, которые соглашаются с их доводами. Да и перед кем им оправдываться, они же самые умные. Бога не боятся, а зря. А есть такие, которые и вовсе не испытывают никакого стыда. Дал бы я этим умникам всем по роже, ну, правда, так порою охота. Самое обидное, таким не объяснишь ничего, они даже себя и виноватыми не считают. Я потому, может, больно так всё воспринимаю, меня ведь на деревне невзрачненьким считали, вроде как недоделанным, чокнутым, что ли, придурковатым. На внешность мою глядели, выводы делали. А я, понимаешь, доказал, трудно это, правда, но доказал, что не внешность, не это главное.

Мария Ивановна покрепче прижалась к мужу:

– Что их самозаключения? Я, когда глаза твои первый раз увидела, всё забыла, полюбила Василий тебя. Жаль, что детишек у нас уже не будет.

Мысли любящих людей сошлись воедино. Да, если бы сошлись они молодыми, семья была бы большою, а в таком возрасте, не иначе как Божие чудо, что Настю родили. Ещё один русский человек живёт на земле нашей с её извечными горестями и радостями. Ух, Настя, Настёна, Настюшка, Настасьюшка, Настенька, Анастасия…

***

Страна наша, многонациональная Россия, которая в девяностых была на грани распада, слава Богу, выжила. Досталось это всё, как и всегда в истории России, огромной ценой людских потерь. А за каждым ушедшим человеком – трагедия, это страшно, и всё на глазах. Производство можно восстановить, у нас всё для этого есть, недра на столетия, пупок надорвёшь добывать, а вот человеческую жизнь не воротишь…

Часто думал об этом Василий, да разве только он?! Мама у Василия Ивановича Андреева умерла, пожила бы ещё, в родове их все крепкие были, да ковид уничтожил мамочку.

В первом часу ночи позвонили, врач сказал, что всё, и подумалось после первого шока тогда Василию: «Господи! Как хорошо, что Маша есть, приёмный сын Витя, Настенька».

Что старики? Сам Василий едва жив остался от этой заразы, берёг Марию, как мог, но и она переболела, но легче, чем Василий, и это давало хоть чудишную, но радость.

Всё как когда-то давно думала Анастасия Андреева, и вышло по её думам. Как только кто из стариков помирал в деревне, все звонили Василию Ивановичу, и он брал на себя все обязанности похорон. По одной простой причине – многих старух и хоронить некому было. Покупал и гроб, и венки, и батюшку на отпевание привозил.

Деревенский погост, не городской, тут места всем хватит. На этот раз Евдокию Косолапову на погост отнесли, она перед смертью так и говорила старухам:

– Василий Иванович всех нас похоронит, когда помрём. На него одна надежда. Так-то, старухи.

Сын Евдокии Иван уехал после армии в город, работал пожарным, тушил леса, и в одном таком пожарище сгорел. И Василий Иванович думал о том, что к поджигателям надо давно принимать серьёзные меры, вплоть до уголовного наказания.

Настя Андреева поступила учиться на фельдшера. Началось СВО, и хоть возраст у Василия был уже немножко за шестьдесят, его охотно забрали, боевой опыт есть.

Мария Ивановна сильно обиделась на дорогого мужа Василия за этот поступок. Настя помирила их. А как иначе, родные люди?

Вначале Василий Иванович обзвонил друзей. Непростой список оказался, больше половины уж в живых нет, а ведь не старые были, и это – суровая правда жизни. Словом, двое друзей боевых, Володя и Сергей, договорились о встрече с Василием, обсудить ситуацию, вместе попроситься. У ещё трёх друзей, Славы, Олега, Юры было совсем никудышнее здоровье.

Встретились, выпили, на следующий день в военкомат съездили. Надо собираться, а как Маше сказать? Ходил вокруг да около, а она всё почувствовала, замолчала. Ещё хуже стало, ну поругала бы лучше, крепкое слово прокричала, нет, молчит.

Упал на колени перед ней, голову на её самые любимые на свете колени опустил, милые колени жены. И тихо заговорил:

– Я уже не гожусь в атаку, а чтобы обучить, как в бою надо выживать, смогу. Я жизни мужиков наших спасу, понимаешь, Маша? Инструктором буду работать.

Так и получилось, все три года этой страшной войны Василий Иванович Андреев обучал солдат выживать в учебке, работал инструктором. Втихую от Марии один раз был в командировке, участвовал в боевых действиях, раздробило пятку, ранение в руку, но в госпитале починили довольно быстро, медицина сильно продвинулась вперёд. И снова инструктор…

Приехал Василий Иванович Андреев в отпуск, уснули с Марией только к утру, не могли наговориться, налюбоваться друг на друга. А под самое утро, между четырёх и пяти часов утра, увидел Василий сон, бежит он по деревне к кузнецу дяде Коле, тётки Лукерья с Дарьей на дороге стоят, и громко так говорят:

– Вон недоделанный-то, Наськин сынок бежит. Ой ноги-то кривые какие. Ой, смехота! Конопатый-то, белой кожи не видать вовсе на ём.

И уже не удивляется во сне Василий Иванович, почему так отвечает он насмешливым землячкам:

– Не ведомо вам, земляки мои родные, что три войны я за Россию пройду, и не глядите, что невзрачненький, я красивую жену встретил, дочка у нас.

Василий проснулся весь в поту, медленно пошёл на кухню, открыл кран, подождал совсем недолго, попил холодной ангарской воды из-под крана. Снова вернулся в комнату, а Мария уже сидит на кровати:

– Ты чего, Вася?

Василий Иванович подошёл, они легли на кровать, обнялись и заснули.

Солнышко, слава Богу, снова встало над сибирским городом Братском. Засуетился город, кому в школу, кому на работу, в детский садик, так живёт наша многонациональная страна. И нестерпимо хотелось одного – прокричать на всю планету: тише, тише, тише, люди, не будите, дайте поспать подоле Василию с Марией, дайте…

Анатолий Казаков