Дни наступали друг на друга — тревожные, чужие. И в суетливой их поступи было что-то неряшливое и злое — так задиры-мальчишки без устали лупасят по всему, что ни попадётся под руку: воробьям, кошкам, стенам, заборам, деревьям, траве. А спросишь (если поймаешь), зачем спугнули птиц, разорили гнездо, гоняли кошку, ломали деревья и делали ещё массу жестоких глупостей — ведь не ответят. Не знают. Просто злую энергию некуда девать.

В днях, так стремительно сменявших друг друга, было много этого злобного мальчишеского задора. Они словно соревновались между собой: а ну-ка, кто тревожнее, тяжелее. Обилие дурных новостей придавало им вес, и они словно гордились этим. Лёгкий, светлый день без дурных новостей был им чужд — ему не было места в их веренице, чванливой от распирающего её горя. Горе тоже может быть предметом чванства…

Другое дело — ночь… Она приносила прохладу, отдых и спасительную ясность мыслей. И бледно-зелёный лунный свет был не мертвенным и страшным, а мягким и утешающим. Он словно гладил, исцеляя тело и душу. Ночь была великой тайной, которой хотелось любоваться, не дотрагиваясь.

«Мускусная крыса Чучундра», — вспомнил Дашкин. Где-то со дна памяти всплыл этот образ нелепого и несчастного зверька из киплинговской сказки. Чучундра была пуглива настолько, что у неё никогда не хватало духу выбежать на середину комнаты, и даже ночью, в полной тишине, она только осторожно кралась вдоль стен.

«Пожалуй, мы все сейчас как Чучундры в этом тревожном мире. Дни ошеломляют нас новостями так, что только ночью можно немного перевести дух. Особенно под лунным светом. Хотя…»

Он перевёл взгляд на дверь спальни. Там сладко посапывала жена, довольная ночным изобилием. Дашкин усмехнулся: есть ещё порох в пороховницах, есть…

И всё-таки — страх. Липкий, противный. Почему? Чего бояться ему — преуспевающему банковскому работнику, точнее, сотруднику кредитного отдела в крупном банке с весьма приличным окладом?

Со здоровьем всё вроде в порядке — тьфу-тьфу. Свои 46 Дашкин нёс легко, поигрывая накачанными мышцами. Бассейн, гимнастика, утренняя пробежка сохранили его тело пружинистым, без лишнего жирка. Глаза немного подвели, но прошлогодняя операция выправила это дело — со зрением проблем сейчас не было. Как, впрочем, и с остальным.

Семья? Дай Бог каждому. Жена — педагог музыки в хореографическом училище. Дети? Один — аспирант, будущий кандидат физико-математических наук, живёт уже отдельно. Другая — консерваторию оканчивает по классу скрипки. Тут уже жена постаралась: «Заветная моя мечта — чтобы кто-то из детей пошёл по стезе искусства».

Дорого же далась Дашкину эта стезя! Не стезя, а каменистая тропа войны. Сколько слёз дочкиных и жениных было пролито, сколько дверей, в сердцах захлопнутых главой семейства, вылетело с петель, сколько соседских ушей было зажато от немилосердных скрипичных визгов, пока дочь не овладела инструментом. И Дашкин с удивлением обнаружил, как стал прислушиваться к руладам из дочкиной комнаты, как несговорчивые струны стали ласковыми, послушными, и скрипка подала свой голос — страстный, нежный, поющий.

«Кризис среднего возраста», — усмехнулся он самому себе. — Слышал бы меня сейчас дед…»

Он невольно перевёл взгляд на портрет на стене. С него устало смотрел человек с тяжёлым подбородком, густыми бровями и резкими чертами лица.

Дед до войны был лудильщиком. Отец рассказывал, что никогда не мог выспаться вволю: с шести часов утра его будил резкий отцовский голос, доносившийся со двора, ещё закутанного в сладкий предутренний сон:

— Кому кастрюли, сковороды, самовары лудить? Подходи!

Но до войны дед, по рассказам близких, был весёлым, и лёгкая, подвижная его фигура так ладно сочеталась со звонкой профессией лудильщика. Так ловко и быстро он дарил новую жизнь прохудившейся посуде, что казалось: это не ремесленник управляется со своими молотками и долотами, а музыкант-виртуоз исполняет неведомую пьесу для ударных инструментов.

На войну дед пошёл добровольцем, не стал дожидаться восемнадцати лет. Прошёл все четыре года пехотинцем, воевал в составе Ленинградского и 3-го Белорусского фронтов. Был дважды ранен. Один раз — тяжело. Судьба хранила его. Выжил.

Но вернулся с войны молчаливым, огрузневшим. И следа не осталось от музыкальной лёгкости фигуры, тонкого овала лица, весёлых карих глаз. На смену им пришли кряжистая, тяжёлая походка, грубые заломы-морщины на лице и вмятина на лбу, около правого виска.

Семью любил, но не баловал, пуще всего в жизни почитая долг. Работу. По-прежнему ходил по дворам, лудил кухонную утварь — и на безмолвные мольбы жены: «Дай же ребёнку поспать, каждый день ни свет ни заря будишь», — пожимал плечами: «Мужчина должен всё вытерпеть, всё выдержать. И неважно, сколько этому мужчине лет».

Дед точно не понял бы ни кризисов среднего возраста, ни нынешних ночных бдений внука. Он даже не проронил бы вполне уместного в таких случаях свинцового слова «блажь». Да что там слово — даже движением брови не удостоил бы. Для него, прошедшего и рай лёгкой, не слишком сытой, но весёлой довоенной жизни, и ад войны, было ясно только одно: надо ценить жизнь и работать во имя неё. А всё остальное… хе-хееей! — в это харкающее междометие дед вкладывал всё своё презрение.

Дед не был религиозен, но евангельские слова: «Да будет слово ваше: “да, да”; “нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого» — словно запечатал в сердце. И сына воспитал в таком же духе:

— Работай, а всё остальное приложится, — эти слова Дашкин слышал с самого раннего детства.

— Учись, это твоя работа, — узкая, но тяжёлая рука отца опускалась на голову сына.

— Учись, не расстраивай родителей — ты в ответе за них и сестру. Ты — старший. — слышал Дашкин подростком. — Ты уже решил, кем хочешь стать?

Отец не давил, но направлял. Воздействовал. Иногда Дашкину казалось, что профессия отца — патологоанатом — определила его отношение к жизни. Отец, как новоиспечённый Харон, связывал нескладный, но динамичный мир жизни со статичным небытием. Даже взгляд его после работы был каким-то потусторонне спокойным. От него становилось не страшно, а как-то не по себе. И Дашкин как-то однажды, под таким взглядом, вспомнил мускусную крысу из киплинговской сказки. Потом этот образ стал возникать в его сознании всё чаще.

Дашкин отлично успевал по всем предметам, но больше всего любил географию. Он хотел стать путешественником, и сердце его замирало при взгляде на карту. Именно на карту, а не на глобус: на карте простор мира был как на ладони — во всеохвате глаз, — и начинало сладко ныть колени: «всё, всё это может быть моим, весь мир, в котором так легко перенестись взглядом из Антарктиды на экватор».

Так же сладко колени ныли при одном только взгляде на толстые тугие косы одноклассницы — татарки Зарины. Они переливались под солнцем всеми оттенками тёплой гаммы — от цвета молочной пшеницы до калёной меди. И так же сладко верилось, что и необозримый окоём мира, и Зарина с пламенеющими косами сбудутся в его жизни. И это так же верно, как то, что он может дотянуться до ручки в пенале.

Но и мир, и Зарина растворились в негромком голосе отца:

— Ты старший, сын. Единственный мужчина. Ты в ответе за родителей и сестру, а потом — и за свою семью. У бродяги, кем ты хочешь стать…

— Географом-путешественником, — Дашкин сам не понял, как решился перебить отца.

— Значит, бродягой, — спокойно продолжил отец. — Не должно быть никого, кроме его собственной жизни. Ни ответственности, ни привязанностей. А у тебя они, слава Богу, есть. Ты должен избрать себе профессию, на которой будет зиждиться твоё собственное, хотя бы минимальное благополучие — и наше спокойствие. Ибо…

Голос отца звучал ровно и размеренно. Дашкину на мгновение показалось, что он слышит ритмичный молоточек деда-лудильщика.

— Я надеюсь, что ты всё понял, ибо говорил с тобой не как с младенцем, а как с мужчиной, стоящим перед первым главным выбором в своей жизни — выбором профессии. О втором же — выборе спутницы жизни — мы поговорим в дальнейшем…

***

… Луна выползла из облаков полностью и теперь уже вовсю заливала комнату, чёрную сосну за окном, подоконник, на котором сидел Дашкин. Тени стали беспощадно чёткими, каких никогда не бывает днём. Такие тени не дадут обмануть самого себя.

«У меня никогда не хватало духу выбежать на середину комнаты», — признался себе Дашкин. И признание это было не отчаянно-горьким, а простым и будничным: «вышло как вышло». В принципе, неплохо.

Мечта под названием «мир и Зарина» не сбылась. Но есть благополучный дом, крепкая семья, верная жена, успешные дети, здоровье, уважение близких и родных. Долг перед родителями выполнил, доглядывал их до последнего дня, обеспечил спокойную старость, сестре помогает. Чего ещё желать?

А в груди с левой стороны ширилось, распирая странное чувство. Словно хохотал весёлый, пёстрый, поющий мир, укутанный в золотые косы Зарины, подтрунивал над ним — успешным банковским работником, кандидатом экономических наук, отличным спортсменом и семьянином:

— Чуча, Чуча, Чучундра! Крыса Чучундра! А мог быть…

— Кем? — беззвучно спрашивал Дашкин, и лицо его было похоже на мордочку киплинговского зверька с разбитым сердцем — такое же недоумённо-обиженное.

— Бурным потоком, тайфуном, ураганом и завоевал бы всё золото мира!¹ Но ты только крался вдоль стен.

— Но…

— Ладно, понимаю, — милостиво соглашался внутренний голос. — Не у каждого хватит духу выбежать на середину комнаты.

— Ты считаешь, что у меня нет мужества? Но…

Но «мир и Зарина» уже затихали, умолкали, распадались, таяли в предутренней дымке. Тени становились молочными, зыбкими, и луна медленно засыпала в облаках.

— Ты чего не спишь? — жена сладко потянулась: в прорези ночной рубашки показалась ещё упругая грудь. — Ты себя видел? — встревожилась она, — бледный, зелёный! Болит что-то?

— Есть хочу! — выпалил Дашкин. — Давно! Яичницу с помидорами и с перцем! А самому делать лень что-то.

— Как всегда, — вздохнула жена. — Сейчас сделаю, умоюсь только.

— Вот что, — крикнул Дашкин ей в ванную: — Сделай её яркой, праздничной, весёлой! Чтобы помидоры были красные, сочные, перец — чёрный, душистый и зелёный, стручковый, яйца с ярким желтком. И взбей их хорошо с молоком, чтобы пышнее были, чтобы разошлись островами по помидорной гуще! — Дашкин сглотнул слюну. — И зелень сверху накроши!

— Масло желтое, — откликнулась жена. — Это не яичница будет, а какая-то карта мира, серо-буро-малиновая.

— Нет, — буркнул Дашкин. — Яркая, рыжая, белая, алая, вкусная!

— Не кричи, дочку разбудишь! Что, это тебя на эпитеты с утра потянуло? — притворно нахмурилась жена. — Во сне что ли яичницу видел? Так сделай бы себе сам, что страдать пол-ночи?

— Самая лучшая яичница на свете, — пробормотал Дашкин.

— Что? То кричишь, то шепчешь…

— Я за хлебом. Сейчас подвезут горячий. Ты начинай стряпать. И кофе покрепче завари.

— Надо же, как человек по еде стосковался, — пожала плечами жена. — Но нет же, лучше страдать и голодать, чем самому что-то сделать. Дитя малое, ей-Богу.

Дашкин не слышал её ворчания. Он спускался по лестнице и думал, что через десять минут он, как ураган, будет поглощать самую вкусную яичницу на свете, будет отламывать горячий хрустящий, пахнущий дымком хлеб и макать его в рыжие, белые, золотые, масляные острова, как нёбо будет приятно обжигать крупинки острого перца и пряной зелени.

А утро разгоралось — жаркое, малиновое летнее утро. Несло с собой тревоги, радости и круговерть нового дня до самой той поры, когда вновь наступит ночь и тени станут чёткими и беспощадными.

Звезда полночная скатилась
И не оставила следа…
Окно бесшумно растворилось…
Прости, крылатая мечта!

Ты здесь ещё, но ты растаешь.
К моим сомненьям на пути,
Пока ты ночь в себя вдыхаешь,
Я буду всё твердить: прости…²

Ляман Багирова

________________________________

^{1 Игра слов: Фамилия главного героя – Дашкин перекликается с восточным именем Дашкин, что означает: бурный, все сметающий на своем пути поток. Имя Зарина переводится как «золотая»}

2. ^{Александр Блок «Звезда полночная скатилась»}