О критике и живом организме творчества

Сборники поэтов, оструганных критикой, похожи на кучки поломанных карандашей или на военных, не убитых, но прошедших тяжелейшие испытания и лежащих в палате под наблюдением. Взяли пачку карандашей, которыми рисовал ребенок, вынули и все до одного карандашика и поломали на две половины. Затем бросили на стол — не любовно сложили, и вот эти «кучки» публикуют в общих сборниках. Однотонные, под одним «грифом» и с единообразной ценностной ориентацией, лишенные индивидуального подхода автора к его творческому вопросу, поднятому в его произведении. Стихи ли это? Критики это или понтии пилаты?.. Это борьба за поэзию или против нее? Более похоже, что это борьба против всей литературы и свободомыслия. Особенно актуальны в данный момент эти опасения за поэзию, так как нашпигуют сейчас быстропроходящие, как ветрянка, курсы по литературе знаниями юных критиков, и пойдут они дробить живые косточки поэзии, ломать и выворачивать суставы пишущих от сердца и души, творцов. А чего стоит творец с укороченными крыльями? — вообще ничего. Лишенные индивидуальности в творчестве — не поэты и не писатели, они — киви, бескрылые птицы современности.

Определить место чудищ. Бывает ли классика бывшей?

Я помню, когда началась вся перестроечная чехарда, предприимчивые члены общества бывшего СССР драли лыко отовсюду, где можно было нахватать себе под пузо, организовалось несколько издателей в моем городе, и бойкой рекламы им было не нужно: только деньги могли решить судьбу писателя или поэта. Страшное было время, не менее страшное, чем войны и землетрясения, ураганы и извержения вулканов, потому что потерять почву под ногами для человека невыносимо, а теряли поддержку многие. Среди этих мусорных куч, вымерших изнутри интеллигентствующих марионеток, нити которых находились в лапах экономики, оказались даже ранее уважаемые мною люди. Возмущала обреченность положения многих людей творчества, и вызывал сочувствие не факт наличия подлости выбравшихся челов на сухое и теплое место среди болота, а совсем другое: ни в чём не повинный простой человек. Конкретный человек, горьковский, но уже нижегородский, чья молодость попала на годы Великой Отечественной войны, фронтовик, писатель Проймин Константин Данилович. Глубокое сочувствие вызвал этот статный, не сказать старичок, нет, — Константин Данилович держался молодцевато, даже переживал за молодежь, пытался угадать, как мы будем жить, старался внести свой вклад в души, способные нести вечное пламя творчества. Встретить его можно было на Большой Покровке, в университетском садике рядом с филфаком. Все надежды Константина Даниловича Проймина, как многих писателей и поэтов прошлого поколения, повисли в воздухе фактами тотального непонимания и неприятия нового общественного строя, в котором мысли и чаяния людей, пользовавшихся законными благами в СССР, оказались глупыми свистульками.

В последнюю встречу мы оказались в кафе «Буфет», известное как место литературных встреч, Константин Данилович показывал свою новую книгу – повесть, гладенькую, глянцевую новую книгу, свой последний труд.  За столиком сидели мы вчетвером. Я не буду упоминать в нехорошем ракурсе людей, которые сделали марионеткой писателя-фронтовика, потому что они очень известны и почитаемы ныне, и я не хочу портить их славеносную жизнь своей ложкой дегтя, не для этого я начала писать этот очерк. Но последние слова писателя я запомнила, они состояли в следующем предупреждении, — заметьте, уходя, человек предупреждал меня, тогда молодую поэтессу, его землячку, о возможных камнях преткновений в моем будущем: «Запомните это, Лена, как нами играют деньги, бумажки в руках, омытых писательской кровью фронтовика. Вы поэт, но писатель Вы изнутри, я понял это по тому, как Вы умеете говорить, с жаром, доказывая правду. Запомните и скажите о нас, когда придет время, о нас, уходящих в позоре не своем, в их позоре. Можно ли навязать позор на плечи невинного в данной катастрофе, перерождении человека в зверя? Никогда! Эта книга – мой труд многих лет, и я не получаю сейчас ни копейки за нее. Бегите от тех, кто грабит Вас, Лена! Бегите от них без оглядки, не жалея дружбы с ними, потому что эти люди — уже не люди, если они уже ничем не гнушаются».

В кафе звучала приглушенная музыка, будто затихающий огонь на месте бушующего доныне пламени.  Наглые руки взяли книгу писателя и убрали подальше в сумку. У самого писателя даже не было ни одного экземпляра его творения. Больше я никогда не видела этой книги и самого писателя Проймина – тоже. Доброта в его словах менялась затаенным в глубине гневом, писатель был поставлен в нечеловеческие условия коммерции, в которых мы сейчас живем, многие даже и процветают. Экономика изолгалась на корню, и всё мелет своей шарманкой о том, что человек в ее век – мусор, если у него нет денег.

«Так что есть красота?» — сказала бы я словами Николая Заболоцкого, но скажу другими словами: что есть жизнь человека перед стопами варваров? Ничто. Подлецы меняют лакировку и заставляют чистейшую родниковую свежесть протухать в подвалах, задвинутых своими постулатами новых ценностей, а младая поросль активно брякает вслед ушедшим людям навязанные новой экономикой пустые фразы о продажах в сфере искусств. В сфере души, по сути.

Столько было написано убедительных текстов в прессе по поводу бесчувственности, что еще один текст не покажется чем-то оригинальным и изящным, как речи политиков, полные лжи. А сейчас каждый выживает, благодаря своей личной тактике и политики своего ряда. Иных смывает на обочину и покрывает жухлой листвой, когда подходит рослая девица-красавица, и длинными ухоженными пальцами показывает на дверь людям, чьи пальцы даже во сне держат авторучку и пишут свои произведения. Вот ради этого чудища экономики я взялась за это эссе: определить место чудищ в нашей жизни. Настоящее искусство утоплено наслоениями грязи, навязанной нам, русским, пришедшей на смену нам дряни, которую рекламируют на каждом углу транспарантами светящихся афиш и многочисленных рекламных роликов, сворачивающих в удобный коврик всю нашу русскую многогранность, бывшую классику. Зевая, вспомнит критик от их же пластмассовой культуры, об Островском, звякнет телефоном и улетит на выцарапанный у бедных отдых: в Грецию или Турцию, к примеру, когда охаянный им поэт или писатель будет погибать в своей городской затхлой квартире недалеко от стоячего болота, в котором получают вирусы жители заштатного городка. Так мы сами тупики себе обихаживаем, когда не боремся и молчим, если нам показывают кривой палец новых издателей с определенным углом взгляда, на дверь. Нас, всех пишущих на русском, в который раз пытаются воткнуть в их удавочный угол, где мнение создают деньги. И там же, в их красивом углу, заморить нищетой и безнравственностью, не здороваясь с нами на их пышных, похожих на похороны министров, презентациях лакированной безвкусицы. Так, может, пора помочь понять этим пластиковым девицам- раскрасавицам и юношам, пришедшим на место парням с пытливыми взорами, что их песня – отдельный факт их личной, не общественной, жизни. А нас надо уважать, а не пальцами в нас тыкать, как в помидоры на торговых прилавках, выбирая: этот не тот, а тот – не наш, у него формат иной, пусть не мешается под ногами. Вот из неуважения и получается погань и мразь, диктующая новые правила и мироощущения в столкновении с прилавком у порога в литературу, которую мы потеряли.

Ритмика свободного плавания

Каши манной наелись и взялись за поэзию, затягивая в болото сетями с матерящимся Нептуном. Даже морского царя одурачили и выставили дурачиться, грозились оставить в сетях на весь оставшийся век, но царь морей решил не подвергать себя полемике, а покориться и вынуть вилы, спрятанные под рясой, только на сцене, после извлечения его из вонючих сетей, пут в гниющих водорослях. Поэзия окончила свое существование, когда начали обожествлять мусор как наличие права на труд, и цель в жизни стала решающей опорой личности. Надоело же витать и летать целенаправленно с одного места неработы на другое, место дислокации и отдыха в перерыве с мата на стёб.

Интересные метафоры, но выдает себя отсутствие мелодики стиха и скрытая любовь к переводным стихам, где неожиданность логических извивов с крыши переносит сразу в небо или в любимое ими болото, где сытно кормятся водорезы и пиявки, а из болота сразу – в турполёт на другую планету, где болото пожиже.

Чему учить может мусор? Разбору на пластик и протухшую белиберду, осторожному подходу к трясине, ибо не матрац, неоправданный риск оказаться с головой в чавкающей жиже заставляет найти голову и заставить ее соображать, пока не поздно. Рейтинг плавающих в толчке какашек, гораздо выше не плавающих там зефирок, а какашки превозносятся над собой и спешат оказаться в иной среде, и оказываются смыты именно согласно мечте героев быть на новой волне. Честь эпохи смиксирована с бесчестием, которое ощущают как топор над собственной шее мелкие правильные классические зефирки в вазе на столах между пищей для утробы, которая через два часа, а значит, в будущем, станет лирическим выходом «в свет» с быстрым паданием по отвесной прямо в воду для ныряния. А люди думали, что их спасёт Ной, а он, прочитав ощущения какашек во время смыва, бросил топор и решил не строить вовсе никакого корабля, так как многовековой жизненный опыт подталкивает к иным методам спасения, но теперь собственного, и в пределах ограниченного пространства, которое раньше настораживало и отталкивало. Так, даже ранее засираемая Родина становится мила под свист пуль, и канонада топлива, выталкивающего воздушный корабль из пределов привычной атмосферы, слышится музыкой мер воздействия на предмет одушевленный, при марафете и прикиде.  То есть, сейчас не одеваются, а прикидываются, и неважно кем, главное, держаться на плаву и в компании.

Елена Сомова