«Любовь — единственная страсть, не признающая ни прошлого, ни будущего».

Оноре де Бальзак «Шуаны, или Бретань в 1799 году»

Проституция, как известно, одна из древнейших профессий. Многие профессии уже исчезли и некоторые из ныне существующих канут в Лету в будущем, но проституция была, есть и будет, как бы она не меняла официальное название. Писатели не раз обращались в своих произведениях к теме «падших женщин», описывали причины и последствия «падений». Русский писатель, поэт, художественный критик, зачинатель, как считают литературоведы, жанра русской новеллы Всеволод Михайлович Гаршин написал два произведения, в которых попытался рассмотреть вероятность возвращения проститутки в ряды порядочных женщин. Всего два произведения, но их уникальность состоит в том, что героиней их является одна и та же женщина!

В 1878 году Всеволод Гаршин написал рассказ «Происшествие». Ни у кого не вызывает вопросов, почему так называемые «порядочные женщины» презирают проституток. Но почему же мужчины с презрением относятся к проституткам, ведь те существуют только потому, что именно у мужчин имеется на них постоянный спрос? Ведь никто из нормальных людей не пойдёт в ресторан, чтобы заказать и съесть блюдо, вызывающее отвращение, а в бордель идут! Мало кто из посетителей ресторана при этом будет учить шеф-повара готовить, а вот почитать мораль проститутке пытаются многие. Вот и героиня рассказа Всеволода Гаршина «Происшествие», девятнадцатилетняя проститутка Евгения, сетует по этому поводу:

«Да, почти всякий из них, кроме совершенно привыкших или очень умных, непременно заговаривает об этих не нужных ни ему, ни даже мне вещах. Сперва спросит, как меня зовут, сколько мне лет, потом, большей частью с довольно печальным видом, начнёт говорить о том, что «нельзя ли как-нибудь уйти от подобной жизни?». Сначала меня мучили такие расспросы, но теперь я привыкла. Ко многому привыкаешь.

Как это скучно и глупо! Ведь всё равно не выберусь никуда, не выберусь просто потому, что сама не захочу. В жизнь эту я втянулась, путь свой знаю».

В этой небольшой цитате практически полностью раскрыта тема, интересующая автора. Всеволод Гаршин, когда писал рассказ «Происшествие», видимо, был уверен, что ни при каких обстоятельствах невозможно вернуть проститутку к нормальной жизни, потому, что та сама этого не захочет. Ведь в её окружении нет никого, заинтересованного в этом, никто не протянет ей руку помощи.

«Глупая мысль! Разве есть они, хорошие люди, разве я их видела и после и до моей катастрофы? Должна ли я думать, что есть хорошие люди, когда из десятков, которых я знаю, нет ни одного, которого я могла бы не ненавидеть? И могу ли я верить, что они есть, когда тут и мужья от молодых жён, и дети (почти дети – четырнадцати-пятнадцати лет) из «хороших семейств», и старики, лысые, параличные, отжившие?

И, наконец, могу ли я не ненавидеть, не презирать, хотя я сама презираемое и презренное существо, когда я вижу среди них таких людей, как некоторый молодой немчик с вытравленным на руке, повыше локтя, вензелем? Он сам объяснил мне, что это – имя его невесты».

Автор не рассказывает читателю, что за катастрофа привела Евгению на путь проституции, его волнует только возможность её спасения. Сама Евгения уверена, что её ждёт впереди только скорая смерть, она даже уже ходила на речку, примеривалась к проруби.

«Зачем мне думать о своём будущем, когда я и так знаю его очень хорошо? Зачем мне думать и о прошедшем, когда там нет ничего, что могло бы заменить мою теперешнюю жизнь? Да, это правда. Если бы мне предложили сегодня же вернуться туда, в изящную обстановку, к людям с изящными проборами, шиньонами и фразами, я не вернулась бы, а осталась бы умирать на своём посту.

Да, и у меня свой пост! И я тоже нужна, необходима. Недавно приходил ко мне один юноша, очень разговорчивый, и целую страницу прочитал мне наизусть из какой-то книги. «Это наш философ, наш русский философ», – говорил он. Философ говорил что-то очень туманное и для меня лестное; вроде того, что мы – «клапаны для общественных страстей».

Мне хочется остановиться, удержаться за что-нибудь, хоть за соломинку, но у меня нет и соломинки».

И вот автор даёт своей героине такую «соломинку», которая должна была бы стать опорой в жизни этой несчастной женщины.

«Этот человек не представлял ничего особенного, кроме разве какой-то добродушной болтливости. Он рассказал мне чуть не о всех своих делах и знакомых. Ему было двадцать пять лет, звали его Иваном Ивановичем. Собою он был ни дурён, ни хорош. Он болтал со мною, как с каким-нибудь знакомым, рассказывал даже анекдоты о своём начальнике и объяснил мне, кто у них в департаменте на виду».

Но этот мелкий чиновник, Иван Никитин, влюбившийся в проститутку Евгению, довольно робок, он даже саму Евгению боится, прикоснуться к ней не решается, хоть и выяснил о ней всё, что смог, в полиции!

«Сидели мы довольно долго; наконец он приподнялся и поклонился.

– Так до свиданья-с, Надежда Николаевна, – произнёс он со вздохом.

– Как вы узнали моё имя? – закричала я, вспыхнув. Моё ходячее имя было не Надежда Николаевна, а Евгения.

Я крикнула на Ивана Ивановича так сердито, что он даже испугался».

Кроме робости, Никитин ещё и весьма зависим от мнения окружающих и особенно своего начальства.

«Евсей Евсеич рассердился.

– Ах вы, бабень, бабень вы чувствительный! Молодой человек, хороший чиновник, из-за дряни какую историю развёл! Да плюньте вы на неё! Да что вам до неё за дело? Добро бы девица благопристойная, а то, с позволенья сказать…

Евсей Евсеич даже плюнул.

Я и сам сочувствую, строго говоря, тому, что он твердит мне каждый день. Сколько раз и я думал тоже, что нужно бросить и наплевать! Да, сколько раз! И столько же раз после таких мыслей выходил из дому, и ноги несли меня в ту улицу…»

Разве такой человек может стать опорой кому-либо? Да он и себя удержать от падения не может! Вскоре Иван Никитин перестаёт ходить на службу, начав пить каждый день. В таком непотребном виде он является к Евгении, признаётся, наконец, в любви, плачет, валяется у неё в ногах. Он уже обвиняет её в своём падении и пьянстве!

«Он плакал. Пьяные слёзы душили его, текли по лицу и попадали в рот, искривлённый рыданиями. Он едва мог говорить.

– Ведь другая за счастье бы сочла избавиться от этого ада. Работал бы я, как вол. Жила бы ты беззаботно, спокойная, честная. Говори, чем я заслужил от тебя ненависть?

Надежда Николаевна молчала.

– Что ты молчишь? – закричал он. – Говори! Говори, что хочешь, только скажи что-нибудь. Пьян я – это верно… Не пьяный не пришёл бы сюда. Знаешь ты, как я боюсь тебя, когда я в здравом уме? Ведь ты меня в узелок связать можешь. Скажешь: украдь – украду. Скажешь: убей – убью. Знаешь ли ты это? Наверно, знаешь. Ты умная, ты всё видишь. Если не знаешь… Надя, родная моя, пожалей меня!

И он на коленях ползал перед нею по полу. А она неподвижно стояла у стены, облокотясь на неё закинутою головою и заложив руки за спину. Что она чувствовала при виде этого человека, валявшегося у неё в ногах и просившего у неё любви? Жалость, презрение? Ей хотелось жалеть его, но она чувствовала, что не может жалеть. Он возбуждал в ней только отвращение. И мог ли возбуждать он иное чувство в этом жалком виде: пьяный, грязный, униженно молящий?»

Вот такую «соломинку» бросил автор «падшей женщине». Разумеется, эта «соломинка» не могла бы стать опорой, она уже практически сломалась, что не могла не понимать «Евгения».

«Жалко мне его? Нет, не жалко. Что я могу сделать для него? Выйти за него замуж? Да разве я смею? И разве же это не будет такою же продажею? Господи, да нет, это ещё хуже!

Теперь я по крайней мере откровенна. Меня всякий может ударить. Разве я мало терплю оскорблений? А тогда! Чем я буду лучше? Разве не будет тот же разврат, только не откровенный? А мне кажется, что этот человек, если я дам ему над собою верх, замучает меня одним воспоминанием… И я не вынесу. Нет, пусть я останусь тем, что есть…

Теперь он готов лизать мои руки, а тогда… тогда он придавит меня ногою и скажет: «А! ты ещё сопротивлялась, презренная тварь! Презирала меня!»

Скажет ли он это? Я думаю, что скажет.»

Конец Ивана Никитина, по мнению автора, закономерен. Связавшись с «грязью», тот не очистил предмет своей любви, а только сам запачкался и пал. Окончательно сломленный отказом Надежды Николаевны, Никитин застрелился, хоть это и не характерно для столь слабой во всех отношениях личности. На мой взгляд, достаточно было бы для него просто окончательно спиться, но автору, как говорится, виднее.

Однако данная тема почему-то не оставляла Гаршина в покое. Возможно, кто-то из друзей или читателей указал ему, что тот выбрал в спасители проститутки заведомо неспособного на подобный поступок человека, и через семь лет, в 1885 году, Всеволод Гаршин написал единственное в своём творчестве крупное произведение, повесть «Надежда Николаевна», в которой действие происходит через год после самоубийства несчастного Ивана Никитина. Надежда Николаевна здесь действует уже под собственным именем, отринув прежний псевдоним, хоть и продолжает скрывать свою фамилию.

На этот раз Гаршин решил одновременно упростить и осложнить спасение проститутки, создать все возможные условия для исполнения столь сложной задачи: автор создаёт настоящий любовный треугольник. Двое друзей, идеальный во всех отношениях молодой художник Лопатин Андрей Николаевич и не чурающийся запретных удовольствий Сергей Васильевич Бессонов влюбляются в Надежду Николаевну. Бессонов знаком с Надеждой уже три года, практически с самого начала её деятельности в качестве проститутки. В отличие от размазни Никитина, Бессонов обладает сильной волей и мог бы спасти Надежду в самом начале её падения, но он задушил свою любовь к ней, будучи твёрдо уверен, что проститутка никогда не сможет вновь стать порядочной женщиной.

«Я узнал её, когда она уже была тем, что есть. Я должен признаться перед самим собою, что было время, когда слабость овладела мной, и я, увлечённый её не совсем обыкновенной внешностью и, как мне казалось, недюжинным внутренним содержанием, думал о ней больше, чем бы следовало. Но скоро я победил себя. Зная уже давно, что легче «верблюду пройти в игольное ушко», чем женщине, вкусившей этого яда, вернуться к нормальной и честной жизни, и присматриваясь к ней самой, я убедился, что в ней нет никаких задатков для того, чтобы она могла составить исключение из общего правила, и с болью в душе я решил предоставить её судьбе».

Лопатин познакомился с Надеждой случайно. Он искал натурщицу для задуманной им картины, на которой хотел изобразить образ Шарлотты Корде. Бессонов говорит другу, что знает женщину, которая внешне вполне соответствует такому образу, но он категорически не хочет знакомить Лопатина с ней, боясь, что тот утратит свою чистоту при частом соприкосновении с падшей женщиной.

«– Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? – начал он, остановившись передо мной. – Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придётся изжить и переиспытать, вероятно, ещё в десять лет. Я не чистый человек, злой и… развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть… как вы, например.

– Сергей Васильевич, не вернёмся ли мы к прежнему? Почему вы отказываетесь познакомить меня с моделью?

– Я сказал вам: не важная особа, и действительно не важная. На нижней ступеньке человеческой лестницы. Ниже – пропасть, куда она, быть может, скоро и свалится. Пропасть окончательной гибели. Да она и так окончательно погибла».

Но от судьбы, как говорится, не уйдёшь! Друг-художник Гельфрейх завлекает Лопатина в одно из заведений, где они неожиданно сталкиваются с Бессоновым и Надеждой Николаевной.

«Да, я увидел её в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистической деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожнённой бутылкой вина; глаза её были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек… Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда».

Вопреки бурным протестам Бессонова, Лопатин предлагает Надежде Николаевне стать его натурщицей, и та соглашается. Общаясь каждый день, они лучше узнают друг друга и вскоре осознают, что полюбили.  Бессонов ясно видит, что его опасения оправдались, его друг увлёкся падшей женщиной, но он поражён и тем, что и Надежда под воздействием возникшего чувства решилась изменить свою жизнь.

«Вижу только, что эту женщину нельзя узнать. Что она бросила свою прежнюю жизнь – я знаю наверное. Она переехала в какую-то каморку, куда не пускает ни Гельфрейха, ни этого спасителя, ходит на сеансы к нему и, кроме того, шьёт. Она живёт очень бедно. Она похожа теперь на пьяницу, давшего зарок не пить. Выдержит ли она его? Поможет ли ей в этом этот сентиментальный артист, не видевший жизни, ничего в ней не понимающий?

Я сам, три года тому назад, видел в ней что-то не совсем обыкновенное, редко встречающееся среди женщин в её положении. Я сам чуть не принял на себя роль спасителя, которую теперь великодушно разыгрывает Лопатин. Но я был опытнее тогда, чем он теперь: я знал, что из этого ничего не выйдет, и отступил, даже не пробуя сделать что-нибудь. Её натура представляла, кроме общих препятствий в этом отношении, одно специальное: это – какое-то страшное упорство и дерзость. Я увидел, что она махнула рукой на всё и воспротивится при первой же моей попытке. Я не сделал этой попытки».

Как писал Фредерик Стендаль:

«Любовь — восхитительный цветок, но требуется отвага, чтобы подойти и сорвать его на краю ужасной пропасти».

Бессонову не хватило отваги на краю пропасти, на которой стояла три года назад Надежда Николаевна, но теперь, когда она под влиянием Лопатина отошла от края и начала решительно удаляться от пропасти разврата, Бессонову открылась, как он считает, правда.

«Три года тому назад всё было возможно и легко. Я лгал в этом самом дневнике, когда писал, что отказался от неё, потому что увидел невозможность спасти. Если не лгал, то обманывал себя. Её легко было спасти: нужно было только наклониться и поднять её. Я не захотел наклониться. Я понял это только теперь, когда моё сердце болит любовью к ней. Любовью! Нет, это не любовь, это страсть безумная, это пожар, в котором я весь горю. Чем потушить его?»

Однако, Бессонов вновь обманывает себя: он и три года назад не смог бы спасти Надежду Николаевну, потому что та его не любила, как и несчастного Ивана Никитина, и потому сама не желала менять свою судьбу и профессию проститутки. И даже теперь, когда Надежда Николаевна решила изменить свою жизнь, Бессонов не тот человек, которому она готова протянуть руку, о чём откровенно говорит Лопатину:

«Он сказал, что он гораздо более надёжная опора, чем вы. Он напомнил мне, что три года тому назад я любила его и пошла бы за ним. И когда я сказала, что он обманывает сам себя, вся его гордость вспыхнула, и он до такой степени вышел из себя, что бросился на меня… он у меня в ногах валялся, этот самолюбивый человек!

Я сказала только, что не люблю его. И когда он спросил – не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду… Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу понять».

Образом Сергея Бессонова Всеволод Гаршин показывает читателю, что без взаимной любви невозможно было спасти Надежду Николаевну, будь то безвольный Никитин или решительный Бессонов. Безответная любовь самой Надежды, видимо, явилась причиной той катастрофы, что превратила несчастную девушку в проститутку. Только взаимная любовь с художником Андреем Лопатиным оказалась способна сотворить чудо.

«Она улыбалась, и плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всём мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то о своём счастии и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства и убегала от меня, испугавшись этой любви; что она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова плакала счастливыми слезами».

Однако, эта история не могла бы иметь счастливый конец. Это в сказках всё может закончиться свадьбой, но в реальной жизни трагедия остаётся трагедией. Всеволод Гаршин, хоть и писал сказки, в рассказах придерживался реализма. Вот и в повести «Надежда Николаевна» дело до свадьбы даже не дошло. Гаршин остался верен своей изначальной концепции: даже если одной проституткой в мире станет меньше, счастья это никому не принесёт.

Сергей Калабухин

Коломна, сентябрь 2025 г.