С вечера зарядил дождь — тёплый, мягкий, необычный для ноября. Ночь тихо засыпала под его шелест: уснули люди, дома, травы, деревья, почерневшие птичьи гнёзда, булыжники мостовой, собаки в будках и коты на лежанках. Уснула сама земля под высоким, уже по-зимнему зелёным небом.

И тут в глубине старого дупла что-то глухо ойкнуло, вздохнуло, заворчало, словно приоткрыли ларец с тугим механизмом. И вмиг всё пришло в тихое, но неустанное движение: вступая один за другим, как в отлаженном механизме, недовольно скрипнули ветки, тревожно зашептались листья, закачались верхушки сосен. Где-то пискнуло, ухнуло, взвыло, повеяло холодом — и на волю вырвался ветер.

— Гхау-у-у, ву-у-у-у! — взвился он над ошалевшей землёй, промчался над деревьями, с жестокой радостью разметал сонные тучи, провыл победную песнь в водосточных трубах, перепугал зверьё, завертел жухлые листья в дьявольской пляске. Кое-где в окнах стали загораться огни, за занавесками различимы были женские силуэты: матери успокаивали плачущих младенцев.

Но в одном из домов на Параллельной улице огонь горел с вечера. Молодая женщина металась на широкой кровати, оставляя тёмные пятна от пота и крови. Вздыбленный горой живот её никак не хотел выпускать того, кто так настойчиво просился на свет.

— А-а, оу-ур-р! — рычала женщина, выгибая худенькую спину.

— Ву-у-у! — с новой силой завыл ветер.

— Тьфу, принесла нечистая сила! — сплюнула пожилая женщина с тёмным лицом — свекровь роженицы. — Всё тихо было, а тут завыл, как не к добру, и кружит, и кружит. Да что ж такое, — обратилась она к повитухе, — с трёх часов мучается и всё никак. Ведь не первые роды, не трудно ей.

Повитуха растерянно пожала плечами. Но сделала это незаметно, чтобы никто не догадался, что ей тоже страшно. Скольких людей она, искусница, встретила и проводила из этого мира — и сосчитать сложно, но вот такое видела впервые. Ни уговоры, ни повороты, ни поглаживания, ни надавливания на живот, ни жаркий заклинающий шёпот пользы не приносили. На лицо роженицы было страшно смотреть: почерневшее, с искусанными губами и огромными бездонными глазами, в которых цвела боль.

«Если за двадцать минут не разродится, — мелькнула мысль, — придётся в район гнать за врачом. Знала бы, что так выйдет — не бралась бы. Да кто знал…»

За всю свою долгую практику поселковая повитуха обращалась к врачу только четыре раза. Но тогда были совсем уж пропащие случаи: возраст рожениц, крупные плоды или кровотечение. А тут вроде всё в порядке: двадцатитрёхлетняя женщина, второй ребёнок, не очень большой, судя по животу, и лежит правильно, как полагается. Что ж такое, словно заговорил кто…

— А-а-а-а, у-о-о-о-о! — дико завопила женщина, что есть силы ухватилась за простыню, разорвала её и сползла на пол.

— Что ты, что ты! — засуетилась бабка. — Нельзя так, застудишься. Давай-ка обратно, — бормотала она бессвязные, но милые слова, успокаивая роженицу и пытаясь приподнять её.

— Оставь! — тихо, но властно промолвила свекровь. Будто какое-то наитие скользнуло по её лицу: оно на мгновение озарилось светом и снова погасло. — Оставь, — повторила она мягче. — Сейчас разродится.

Она проворно уселась на пол около невестки, обняла её за голову, что-то истово зашептала. Повитухе стало страшно. Словно двухголовая гидра явилась перед нею: два шара с мокрыми тёмными волосами и седыми, взлохмаченными — равномерно раскачивались, тихонько подвывая и непрерывно шепча слова на каком-то древнем наречии — то ли заклиная, то ли моля. Да и были ли то слова человеческого языка? Может быть, клекот птиц, звериный стон или свист ветра?..

— Ор-рау-у-у! — вдруг раздался утробный, нечеловеческий вой. Роженица выкатила глаза, напряглась. Повитуха кинулась было к ней, но свекровь выставила вперёд ногу, заграждая путь, и, что есть силы, прижала невестку к полу.

— Ну, ещё чуть-чуть. Вот сейчас!

— Ву-у-у-у! — взвизгнул ветер, и одновременно с ним, словно эхо, раздались два крика — сильный, победный женский и басистый писк младенца.

— Ну, всё, всё… — свекровь отвела прилипшую прядь со лба невестки и прикрикнула на повитуху:

— Что застыла? Забыла, что делать? Пуповину режь! Кто?

— Мальчик, — опомнилась бабка, и руки её проворно заскользили по телу роженицы. — Да крепкий какой, боровичок. И кричит басом. Тяжёлый, — подала она младенца свекрови.

— Наша порода, — удовлетворённо хмыкнула женщина. — Кряжистый, по земле уверенно ходить будет. — С ней что? — кивнула она на невестку. Та была в беспамятстве.

Повитуха умелым нажатием извлекла послед, ещё раз осмотрела роженицу и улыбнулась:

— В порядке. Но ты сильна, мать. Я — что греха таить — чуть было не струхнула, когда она на пол сползла, а ты ловко так управилась. Знание в тебе, что ли, какое? — пытливо уставилась она на свекровь.

— Никакого знания у меня нет, — отрезала та. — Просто от земли сила — вот она ей и помогла. — Ну, пойду нашим скажу, а ты ей спать не давай.

— Как назвать думаешь? — шепнула повитуха.

Роженица приоткрыла глаза, что-то прошептала. Но расслышать не удалось: в комнату быстро вошла свекровь, поцеловала невестку и шлёпнула рядом с её головой на подушку коробочку.

— Тебе! — торжественно изрекла она. — От нас с дедом. За внука!

И, видя, что у невестки нет сил шевельнуть рукой, сама открыла коробочку. В ней, на чёрном бархате, лежали удлинённой формы серьги: рубин в чернёном серебре. Работа была старинная, добротная. Рубин вспыхивал каплями крови, словно сгустки её, а не камень были заключены в оправу.

— Красота какая! — искренне восхитилась повитуха. — Как живые горят.

— И тебе подарок причитается, — свекровь протянула бабке свёрток. В нём оказалась тёмно-золотая шаль с кистями и завернутые в бумагу деньги. Повитуха ахнула и бросилась шумно благодарить.

— Не тарахти. Им покой нужен. Что это он, до сих пор кулачков не разжал? — встревожилась женщина. — Как родился со сжатыми — так до сих пор и лежит?

— А ну-ка… — обе женщины наклонились над младенцем. Мать кинула на них беспокойный взгляд.

— И вправду! — повитуха осторожно ухватила крохотные кулачки, попробовала разжать. Когда это удалось, они заметили на ладонях два тёмных пятнышка.

— Родинки? — недоумённо протянула свекровь. — Непохоже. Да это же кровь! Ну, как есть капли крови. Смотри — какой, в кулаках кровь унес.

Повитуха закусила губу. С давних времён рождение ребёнка со сжатыми кулачками, да ещё с каплями крови в них, считалось дурной приметой: значит, в мир пришёл человек прижимистый, скупой, да ещё неуемно властный, жаждущий весь мир прибрать к рукам.

Свекровь словно угадала её мысли. Ещё раз вглядевшись в пятнышки, сказала победно:

— Не начинай. Видишь — тёмные, как земля. Значит, быть ему на земле, по ней ходить, её беречь.

— Угу-у-у, — с новой силой зашумел ветер. Но не яростно, а глухо, словно соглашаясь.

— И быть ему тогда…

— Георгием, — послышался мужской голос из соседней комнаты. — Земледелец, значит.

— Ну вот и имя, — утвердила свекровь. — Дед пояснил. Это мы уже подумали так: отец, я и дед. А сюда шла, чтобы у невестки спросить: как ей имя?

Роженица улыбнулась:

— Я это в голове и держала. Дайте мне его.

На тонких материнских руках, словно в самой уютной колыбели, спал, покачиваясь, младенец. Припухший, как все новорождённые, и всё же умилительный, он чуть слышно посапывал и время от времени подрагивал ножками, словно уже сейчас примеривал на себя землю.

***

Георгий жил и рос как обыкновенные мальчишки. Дрался, мирился, разбивал коленки, наставлял себе синяки и шишки, слушал наставления старших, а иногда дерзил им, умел дружить, успевал по учебе и в помощи по дому, где помимо него было уже двое младших братьев, жалел мать, бабушку и старшую сестру – на их женские плечи ложилась вся работа по дому.

Но во всем, что бы он ни делал и не говорил, чувствовалась несвойственная возрасту степенность. Глядя на кряжистое невысокое тело, крепкую и точно посаженную голову – словно Господь примеривался и сразу, одним махом усадил точеный шар головы посреди широких плеч, узкие черные глаза, в которых светились отвага и ум, и маленький сведенный рот – никому и в голову не приходило назвать мальца Жоркой или Гошей, только Георгием. А с 15-ти лет и Георгием Анатольевичем – так разумны и дельны были немногословные его речи и советы, что к ним поневоле прислушивались.

С отчеством, правда, курьезный случай приключился. В пятом классе учительница истории – старушка Божий одуванчик – всплескивала руками, умиляясь на Георгия:

– Нет, ну вы только посмотрите, это не ребенок, это натуральный Антей, сын матери-Земли. Ходит, словно землю на вес чувствует, не говорит, а роняет слова как камни.

Так и прилипло к Георгию прозвище Антей. А дальше больше. Стали называть его не Анатольевич, а Антеевич. Некоторые и Антеновичем величали, но беззлобно, шутя. Георгий не обижался. Понятие обиды вообще с его обликом не вязалось. Но все чувствовали: такого задеть – себе дороже. Не простит.

Отменным здоровьем Бог наделил Георгия. Права оказалась повитуха и бабушка – крепким родился, таким и рос, не в пример своим братьям и сестре – те любую простуду цепляли. Чуть ветер подует – они уже в соплях и с жаром. А Георгию хоть бы хны: ни одна хворь не брала. Только высоты боялся, даже небольшие подъемы вызывали у него дурноту. Даже теплый второй этаж родительского дома не любил, оставил за собой прохладную комнату на первом, и там же устроил себе мастерскую.

– Работник растет, – смахивала слезу мать, глядя, как старательно Георгий что-то чинил, мастерил, прибивал, точил. – Помощник мой, тьфу-тьфу.

Но больше всего любил Георгий возиться с землей: мотыжил, вскапывал, разравнивал, удобрял, гладил, чуть приминая ладонью, как самое сдобное и рассыпчатое тесто. И земля его слушалась: была ласковой и податливой, и урожаи с огорода и сада были большими.

Доходило до того, что его с почтением звали к себе соседи: огород прополоть, засеять, в саду поработать. Парень словно секретом каким-то владел – что цветы, что овощи-фрукты, родились после его рук всем на загляденье.

Многие не прочь были получить такого зятя в дом, но девушкам он не нравился: маленький, словно не ввысь, а в землю рос, широкоплечий, крепкий. Рядом с ними, уже вызревшими, яркими, казался и впрямь боровичком. Ни уговоры родителей – мол, с лица воду не пить – ни приказы не помогали. Да и сам Георгий, узнавая об этом, смущенно мял кепку в руках, ронял кратко:

– Не надо никого заставлять. Поневоле ничего доброго не получится.

Так и не заметил, как исполнилось тридцать, а там и тридцать пять лет. Были случайные связи, не оставлявшие яркой памяти ни в уме, ни в сердце, ни в теле. Словно надо было отдать какой-то долг природе, и этот долг отдавался.

Сестра и братья давно обзавелись семьями, умерли дед с бабушкой, отец. Мать, по очереди гостившая у детей, точно знала, что возвратившись домой, застанет привычную картину: плотную фигуру сына, склонившуюся над рассадой или деревом.

– Ты хоть бы к племянникам съездил сам, – ворчала она. – А то только гостинцы корзинами от дяди передаю, то фрукты-ягоды, то овощи. – Совсем бирюком стал.

– Чего я у них не видел, – бурчал Георгий в ответ. – Сами приедут, вот и увижу. А мне некогда – земля ждать не любит.

– Это жизнь ждать не любит, – бубнила мать себе под нос. – Земля никуда не уйдет.

Ослабела она внезапно, и, как водится у людей, всю жизнь проживших и работавших на земле, проболела недолго. На третий день позвала к себе Георгия, велела прикрыть дверь, чтобы не слышать всхлипов родни, и достала из-под подушки потертую коробочку.

– Тебе, – шепнула мать. – Когда ты родился, дед с бабушкой подарили. Храни. Пригодится… может быть… Ну, иди, я спать хочу.

Георгий ткнулся губами в серую щеку, потоптался немного и вышел. Во дворе открыл коробку. Июньское солнце заиграло в рубинах, в черненой оправе.

С того ли дня, или зрело это в нем раньше, только еще не имело ясной формы, появилась у Георгия мечта: вырастить сад рубиновой сливы и посвятить его матери. Вспомнилось, как в минуты редкого отдыха она мурлыкала себе под нос: «Снился мне сад в подвенечном уборе», и от этого мечта его разгоралась все сильнее.

Вначале было слово… Это для святых книг.

Здесь на земле вначале было желание. Потом – дело. Любимое, к счастью.

Несколько месяцев подряд он просыпался затемно. Шел кормить и отвязывать собаку: пусть побегает по двору, пока два кота нежатся в доме. Ставил чайник на плиту, завтракал большим куском белого хлеба с холодным, из морозилки, маслом. Оно не резалось, отламывалось кусками. Георгий брал в одну руку хлеб, в другую брусок масла, откусывал поочередно, запивал огненным чаем, а душа уже сладко ныла, рвалась в густой мрак двора, где уже намечено было место для нового сада.

Потом расчистка, корчевание, вскапывание, удобрение – день за днем, пока земля, и без того щедро политая его потом, не становилась рассыпчатой, нежной, как лебяжий пух. И благодарно вздыхала, ожидая будущих саженцев.

Из соседнего питомника он лично отобрал двадцать самых сильных, прямых, крепких саженцев. Всю дорогу трясся над ними, как мать над младенцем, чем вызвал недоумение и насмешки шофера. Пусть… Ему не пристало обращать внимание на каких-то легковесных дураков.

К последним он относил и семьи братьев и сестры. Они давно махнули на него рукой, оставив все попытки женить. А потом, не сговариваясь, решили: может, оно и к лучшему. Никому хлопот не доставляет, родительский дом и участок держит в порядке и достатке, а если что случится – так и претендентов-наследников меньше…

Он догадывался об этом, но не обижался. И твердо знал: с ним ничего не случится, пока он уверенно ступает по земле. А она, благодарная ему за труды, несла его легко, словно по воздуху.

Саженцы высадил полукругом, словно арку на земле нарисовал, перед которой плотной щеткой красовался газон. Ни цветов, ни злаков не сажал: должно было быть царство только рубиновой сливы.

В первый год укрывал от холодов, от ветра, гладил светло-серую нежную кору: поскорей бы выросли, только не погибли.

И зазеленел, вернее, зарозовел, а потом и закраснел сад в свой срок, в свой час! Обильно покрылся розовыми цветами, а потом и рубиновыми, пурпурными листьями. Но Георгию некогда было любоваться: надо было правильно обрезать, уплотнять крону, белить стволы и снова рыхлить землю, поливать, удобрять.

Он не скучал по людям. По его мнению, они только говорили без толку, жаловались на непрестанные болячки и мешали работать. Праздные соседи пытались сойтись с ним ближе, но поняли – бесполезно. Что возьмешь с такого: не поохает, не повздыхает, не потрындит, только молчит, цедит себе что-то под нос, да в глазах тоска по работе. Отстали…

Зимой сад стоял грустный, тихий, но на сердце у него было спокойно: он все сделал, чтобы деревья – сытые, здоровые – спали спокойно до второй весны. А там…

В мае бело-розовое сияние охватило сад. Все двадцать деревьев разом зацвели.

«Снился мне сад в подвенечном уборе», – усмехнулся Георгий. Нет, не снится – вот наяву земля его творит красоту, возносит ввысь душу.

Он поймал себя на мысли, что впервые при мысли о высоте ему не стало дурно. Не было этого жуткого холода в груди, возникавшего всякий раз, как он смотрел сверху вниз.

А в середине сентября ветки густо покрылись темно-красными удлиненными плодами. Рубиновый сад на зеленой траве, сад в память матери, отдавшей ему рубиновые серьги – единственное богатство своей нелегкой жизни – сейчас кланялся ароматными ветвями, благодарил своего создателя и труженика.

Урожай – полтора центнера нежной с кислинкой сливы – загляденье. Для первого раза – очень хорошо. Оделил родных, соседей, себе оставил на еду, на варенье, что похуже – на домашнее некрепкое вино.

Теперь можно отдыхать сливам до будущего года. Да и ему тоже. Только надо доделать работы в саду перед недалекой зимой: земля безделья не любит.

***

В ноябре, перед его днем рождения, завыл ветер, неся с собой холод и морось.

… Он угадал бы этот звук из тысячи. Жалобный треск дерева: оно плакало, треплемое ветром.

Георгий вышел в сад. Тот распростерся перед ним, словно прося защиты. Тонкая слива согнулась почти вдвое, ветки уперлись ему в грудь.

«Как девушка-невеста», – почему-то подумалось ему. Невольно вспомнились племянницы, уже вступившие в пору юности: они были крутобедрыми, хорошо развитыми, с крепкими руками и ногами. Но он, сколько ни силился, не мог представить себе их невестами – нежными, тонкими, светлыми. А тут, деревце – переломить одной рукой можно, а сколько в нем силы. Стоит, гнется, но не ломается.

«Милая, – подумал он с нежностью, – не бойся, я тебя в обиду не дам».

Сверху слетел уже сухой, твердый плод – видно, не заметили при сборе – больно ударил в лоб. Георгий чуть отступил и рассмеялся. Вспомнил мать: так она, бывало, стукала его ладонью по лбу, когда сердилась и хотела что-то втолковать.

Ему вдруг стало совсем легко и весело на сердце.

«Не сердись, – мысленно обратился он к матери. – Знаю, о чем просишь. Будет, кому твои серьги носить. И сад растить тоже будет кому. Я не стар еще. Я успею».

Показалось только, что деревце выпрямилось, или на самом деле ветер стих?

Трудно сказать. В ноябре погода непредсказуема.

Ляман Багирова