Крейслер сидел перед включенной лампой и туповато смотрел в одну точку, спешно соображая, как ему выйти из странно сложившейся ситуации, не потеряв репутации. Ситуация его была тривиальная, но переживал он ее всеми фибрами своей души, словно его резали заживо.

Марианна снова исчезла. Именно этот факт выводил Крейслера из себя, словно его и не было вовсе, словно он не жил, не дышал. Он отлично понимал, что без Марианны ему вообще не придется существовать долго, он просто сгинет куда-нибудь в тартарары, помрет, задохнется в океане своих будней и чувств, затрепещет, зайдется бубонную чумою, застрелится на полпути к раю.

«Ах, Марианна-Марианна!» — повторял про себя Крейслер, понимая, что просто не выдержит ее отсутствия, не сможет, не найдет в себе силы на что-то дальнейшее, откуда бы это дальнейшее не происходило. С работой у Крейслера все ладилось, но боль внутри стояла такая, словно его мучили шомполом, прорывали изнутри внутренности, а потом бросали так на съедение внутренним волкам.

Лаура словно прибавляла воды в огонь, одновременно разжигая его. Ее полуобнаженные декольте действовали на Крейслера как-то особенно испепеляюще, словно будоражили его изнутри, руша все надежды, которые когда-либо были у Крейслера. Крейслер мысленно опускал руки, ругая себя, по чем свет стоит, словно натыкался на какую-то старинную стену из кирпича, которую построил неумелый владелец заброшенного поместья. Лаура Крейслеру даже нравилась, но он так отчетливо осознавал ее непохожесть на Марианну, что даже простые знаки внимания с ее стороны, а особенно обволакивающие взгляды, уже производили на Крейслера впечатление какой-то потерянной надежды, словно она усугубляла его тоску по Марианне, делала ее еще отчетливее, выпуклее своим присутствием и своим поведением.

«Разве можно объяснить ей что-нибудь?» — в который раз думал Крейслер, ужасаясь про себя своим же мыслям.

Лаура была, что называется, нормальной. Адекватной, правильной, логически мыслящей. Крейслер про себя даже представлял себе, как Лаура может его критиковать за слабость, нелогичность, сердиться на него, может быть, даже презирать, или жалеть. Или, вероятнее всего, просто игнорировать. Да, Лаура была высокомерной. И Лаура, хорошо зная Марианну, относилась к ней более, чем хорошо. Это Крейслера даже немного успокаивало, но не настолько, чтобы он вдруг резко стал спокойным. Делить Марианну с кем-либо было всегда сложно, были ли это мужчины, женщины, дети, или просто облака в небе, которые тоже по ней с ума сходили, как Крейслеру обычно казалось.

Знакомство с Марианной делало из Лауры фигуру чуть более особую в глазах Крейслера. Знакомство с Марианной как свойство должно было отвечать важным внутренним требованиям Крейслера, но все же Лаура, как человек живой и обыкновенный, все же полностью не попадала в странную схематическую сказку, которую Крейслер допускал в своей жизни.

Марианна была для Крейслера каким-то особым типом существа, ближе по своим характеристикам к тому, что он называл про себя ангелом, но на самом деле, именно этим словом ее и можно было назвать, судя по описанием Крейслера и его внутреннему монологу. Она была не просто таким вот ангелом с крыльями, она была умным ангелом, и знала о Крейслере решительно все. Ни одна женщина не была на такие действия, мысли, выводы, знания в принципе способна. Даже с приветливой Лаурой Крейслер общался словно с человеком слегка глуховатым на одно ухо, который совершенно не видел ни его, ни окружающий мир, делая выводы, прямо противоположные правде, которая для Крейслера была совершенно очевидной.

— Ты уходишь? – спрашивала Лаура, и Крейслеру казалось, что от одной этой фразы и интонации она уже перечеркивала все то многое, что когда-то породила своим присутствием Марианна.

— Ну хорошо, что ты пришел, — говорила Лаура, и Крейслеру снова казалось, что вся его жизнь летела в пропасть.

«Все дело в том, что все, что она думает себе, мне никогда в жизни не адресовалось. Это просто не я», — упорно продолжал Крейслер свою мысль, словно пытаясь оправдать Лауру, дать ей возможность как-то улучшить свое поведение в собственных глазах.

— Как это глупо … Ты ее просто не очень … – выслушивал Крейслера в который раз его друг Стефан.

— Ну, почему … — Крейслер говорил все более тихо.

— Да, потому … ты бы иначе … никогда…

— Я бы … никогда … — повторил вслух Крейслер, и чуть не зарыдал от внутреннего надлома.

— Может быть, она тоже тебе вдохновение дарит, тем, что не нравится, и совершенно не подходит! Так тоже бывает! – успокаивал Крейслера Стефан.

— Бывает, — опять тупо повторил Крейслер, осознавая, что отсутствие Марианны не позволяет ему даже разговаривать долго.

— И что ей … – чуть не закричал вдруг Стефан, глядя на печальный взгляд Крейслера и надвигающуюся волну полной апатии.

— Ей? – Крейслер посмотрел куда-то в пустоту, открыл входную дверь, и быстро вышел на лестницу, стремглав спустившись вниз, даже не попрощавшись.

Марианна оживала в его воспоминаниях странным фантомом детства, словно все внутри загоралось радужным светом, пестрело и переливалось. Марианна возбуждала в Крейслере какие-то мистические были, которые словно поднимались из-под земли, обрушиваясь на Крейслера своим золотым потоком снега, откуда-то с неба.

— Марианна! – повторял Крейслер и шел по дождливому заснеженному мрачному городу, словно этот город вновь и вновь зажигал свои огни, обрамлял новогодние елки гирляндами, зажигал свечки, испепелял прохожих, растворяясь в далекие дали каким-то своим, никому неведомым фосфорическим блеском.

— Марианна! – снова и снова повторял Крейслер, пытаясь мысленно нарисовать ее лицо, очертить контуры ее больших глаз, очертить и запомнить уголки губ, мазки щек, изгибы плеч. – Марианна!

Крейслер вдруг остановился, резко повернул обратно, и помчался в сторону дома Стефана, взлетев за три минуты на десятый этаж, и распахнув только что прикрытую дверь.

— Ты ничего не понял! – прокричал Крейслер с порога.

— Что? – Стефан держал в руках чашку кофе, и чуть не пролил его, уронив ложку для сахара на белоснежный меховой ковер.

— Ты вообще ничего не понял! – Крейслер тараторил что-то, едва переводя дыхание.

— Что не понял?

— Ты не понял, что Марианна – женщина.

— А Лаура? А другие?

— Бог с ними. Бог с Лаурой. Понимаешь, Марианна – она совершенная женщина.

— В каком смысле? – Стефан напрягся, словно у него что-то внутри заколотилось тоже.

— Женщина. Понимаешь? Женщиной быть в современном мире очень сложно! Она женщина! Она совершенная женщина!

— Ну, это такая новость… — Стефан попытался свести слова друга на шутку.

— Ты не понял! Они даже близко не понимают, что это такое.

— Как то есть?

— Да. Они гордятся. Обижаются. Кокетничают. Одеваются. Ты понимаешь?

— А что плохого?

— Марианна этого вообще ничего не делает. Она женщина изнутри. Вся целиком. Она такая родилась. Рядом с ней сразу ощущаешь…. – Крейслер осекся, словно наговорил лишнего, словно ему всю жизнь было за себя очень стыдно.

— Ощущаешь?

— Да. Прости, пожалуйста, что все это говорю. Ты ощущаешь, что ты самый счастливый человек на земле, — снова сказал Крейслер свою любимую фразу, и чуть не забрал ее обратно собственной рукой, помахав ею по воздуху, как будто в этом воздухе должна была сразу появиться Марианна, нарисованная им и ожившая. Он посмотрел на удивленное и недовольное лицо Стефана, который только и успел констатировать:

— Ты так придумываешь….

Крейслер не слышал. Он снова шел по плохо освещенной улице, запрокинув голову назад, улыбаясь, смеясь, восторгаясь своим воспоминаниям, с радостью и горечью осознавая, что его замечательный и прекрасный мир никогда с той же интенсивностью никто не увидит. Он так и будет жить в этом мире, наслаждаясь светом луны, и запахом далеких холодных звезд, он будет вдыхать ночью запах травы, и летний, одурманивающий запах детства, который преследует его все то долгое время, что он знал Марианну.

Проходя вдоль Невы, он наткнулся на набережной на привычные контуры замерших сфинксов, стоящих здесь из покон веков, оттеняющих Академию Художеств от других зданий на набережной своими задумчивыми лицами. С удивлением он всматривался в их стально-каменные морды, пытаясь рассказать обоим о той тайне, которая так долго покоилась в его сердце, и которую до конца он никому поведать не мог.

Потом его взгляд упал на Неву, он заметил вдали странный кораблик, доплывающий свой путь по ночному городу, и подумал, что в задымленном городе снов и льда, он в который раз может поговорить вслух и рассказать этим каменным изваяниям о своей долгом беспробудном сне встреч с Марианной.

Потом Крейслер снова подумал о Лауре, осознавая, что она тоже была человеком близким, славным, приятным, что с его стороны было совершенно непростительным думать о ней как-то не так.

«Наверное, я надеюсь на чудо ее понимания, которое никогда не наступит» — снова подумал с горечью Крейслер, осознавая, что больше всего на свете он хотел бы, чтобы Марианна всегда была рядом, а Лаура все понимала, как Марианна, но что это совершенно невозможно, и более того, даже не нужно, потому что Лаура совершенно не похожа на Марианну, а кроме Марианны ему совершенно никто не нужен.

«Просто ты понимай, что никогда ничего подобного не повторится, и никто другой на ее месте не будет важен или интересен», — еще раз повторил про себя Крейслер, как-то весь съеживаясь от одной мысли, что так поддался на свои чувства, и стал от них столь щепетильно зависим. А еще Крейслер понимал, что никто кроме Марианны ему уже давно не был нужен, и что весь мир может катиться в тартарары, если ее нет в одной из ближайших галактик.

Нина Щербак