Я сидел в углу дивана и пил водку. Около меня на придвинутом к дивану столе стояла мной же принесённая бутылка, и я молча, ни с кем не чокаясь, методично опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. Я уже прилично выпил, но почти не захмелел. Такое со мной иногда случается. Пью много, но то ли из-за настроя, то ли ещё из-за чего — не берёт. Я пил и смотрел на присутствующих в комнате людей. В основном, конечно, на женщин и чаще других на стройную брюнетку в серой твидовой юбке и шерстяном тонком синем  свитере, туго обтягивающем  высокую грудь.

Она пританцовывала  на месте в такт звучащей музыке около человека с редкой, похожей на козлиную бородой, которого хозяева мне представили, как «ух какого» режиссёра. Режиссёр что-то объяснял женщине, энергично жестикулируя и периодически повышая голос. А женщина не менее эмоционально жестикулировала в ответ. Получался своеобразный полёт четырёх рук, чем-то напоминающий  многорукого Шиву. Время от времени до меня долетали обрывки фраз, в которых часто звучало: «потрясная композиция» или «сногсшибательный кадр», а ещё некое обобщающее: «эти придурки», «эти болваны», «эти бездари» и ещё чёрт знает какие «эти». Кто такие были эти «эти»? Наверное, все, кроме него. Да и на самом деле, у кого ещё могла быть подобная идиотская  козлиная борода? Не борода, а мочалка. Ух, как он меня раздражал. И, чем больше я пил, тем большее раздражение испытывал. Впрочем, меня раздражал не только «козлиный» режиссёр, но и многие в этой компании. Тут были «непризнанные» и, естественно, «великие» художники, писатели, актёры, поэты… вот этот режиссёр с козлиной бородой. Все «гениальные» и все «подающие».

Поддающим был только я. Я не был ни писателем, ни художником, ни поэтом, ни музыкантом, ни… А, собственно, кем я был? Как там говорили у нас в посёлке? «У матери было три сына: двое умных, а третий геофизик». В самую точку. Я был из последних. Стало быть, —  геофизиком. А здесь что я делал, в этой богемной компании «непризнанных» и «великих»? Всё правильно. Здесь я пил водку. В тепле. Среди почти незнакомых мне людей. Сидел  в углу дивана и постепенно вливал в себя содержимое стоящей напротив бутылки.  Внутренне я безусловно презирал всю эту шайку-лейку, но по возвращении с севера, где успевал натаскаться тяжеленных приборов на какой-нибудь заброшенной далеко в тундру буровой и вдосталь наморозить задницу, вот уже на протяжении нескольких месяцев неизменно приезжал сюда — в этот дом недалеко от Патриарших, поднимался на второй этаж, заходил в уютную квартиру, где меня встречали приветливые хозяева, проходил в комнату, наполненную гостями, забирался в угол дивана, ставил перед собой бутылку с рюмкой и погружался в царящую в квартире, как мне казалось,  легкомысленную чушь и праздность. Меня тянуло сюда: к этим непонятным людям, к их разговорам, к их небрежной манере одеваться и вести себя. Ко всем этим «деятелям искусства». Всё здесь было не так, как в нашем заполярном вахтовом посёлке, где жили, в основном, геологи, буровики, строители и геофизики. И уж совсем не так, как на буровых. Где предполагалось совсем другое общение, другие темы для разговоров, другой язык и другая — тяжёлая и, порой, изматывающая до тошноты работа. Работа, работа, снова работа и опять работа. Ничего, кроме этой работы. А тут… Тут были «умные» разговоры, веселье, смех, непонятные споры на непонятные темы. Тут было тепло и уютно. А ещё тут были красивые женщины, каких в наших северных краях отродясь не водилось. Нет, безусловно и у нас попадались красавицы местного значения, но таких, как в этой компании, не было. Отчасти я приходил сюда и из-за них. Особенно, из-за одной — той, которая сейчас разговаривала с режиссёром. Я приметил её давно, в один из первых моих визитов сюда, но тогда она появлялась вместе со спутником, постоянно держалась рядом с ним и всем своим видом как бы показывала и убеждала окружающих, кому принадлежит. Принадлежала или нет, трудно сказать, но подойти я не решался. Изредка бросал на неё мимолётные взгляды и занимался тем, чем занимался всегда — бутылкой и рюмкой, и слушал непрекращающийся ни на минуту трёп гостей «за высокое искусство».  Сегодня она была одна, без постоянного сопровождающего, и сейчас стояла недалеко от дивана, на котором я расположился. Выпив очередную рюмку, я поднял на неё глаза и встретился с ответным взглядом. Она внимательно смотрела на меня, при этом что-то отвечая собеседнику, а затем сказала: «Извини» и подошла ко мне.

— Можно?
— Что? — не понял я.
— Присесть.
— Садитесь, диван не мой.
— А если бы был ваш?

Я ничего не ответил и потянулся за бутылкой.

— Мне нальёте?
— У меня — водка.
— Вот и хорошо. Надоел ликёр.
— А голова не заболит?
— С чего?
— Водка, после ликёра.
— Ну и пусть болит. Наливайте, — она выбрала одну из чистых рюмок, стоящих на столе, и придвинула ко мне.
— За что пьём?
— А вы за что тут пьёте всё время? Молча и в одиночку.
— Ни за что. Просто пью, и всё.
— Ну тогда давайте и мы просто выпьем, и всё, — она подняла рюмку и поднесла к своему рту. Губы её приоткрылись, показав безукоризненный ряд белых жемчужин, и приблизились к рюмке. Она пила медленно, словно не водку, а лимонад или ликёр, и, когда выпила,  поставила рюмку на стол, потянулась к блюдцу, на котором лежали нарезанные колечки лимона, взяла одно и надкусила.
— Почему вы нас презираете? — внезапно  спросила она и дерзко посмотрела мне прямо в глаза. От такого вопроса я оторопел.
— Это что? Типа, не уважаешь?
— Нет, правда. Почему презираете?
— С чего вы взяли?
— Вижу. Я за вами с самого первого дня наблюдаю, как вы только тут появились. Сразу и запрезирали. Почему?

Я не знал, что ответить. Во-первых, был поражён тем, насколько точно она угадала моё отношение к присутствующим. А, во-вторых, удивлён фразой: «Я за вами с самого первого дня наблюдаю…»

— Да не презираю я вас. И как я могу презирать тех, кого, в общем, или совсем не знаю, или знаю, но очень плохо.
— Но кого-то вы знаете?
— Хозяев. Они меня и пригласили. А презирать… — я старался что-то соврать. — Это слишком. Просто, мне многое здесь в диковинку, непонятно, непривычно…
— Но интересно, раз приходите? — глаза неотступно следили за мной.
— Да как вам сказать? Скорее, да, чем нет. Не привык я к такой компании.
— А к какой привыкли?
— К совсем, совсем другой.
— Какой другой? Расскажите, — она подсела ближе, поправив не скрывавшую колен юбку, и протянула  рюмку. — Налейте. Немного.
— Голова  в порядке?
— В порядке, — улыбка обнажила жемчужины. — А вы заботливы.
— Какая это забота? Так, выполняю функции ухаживающего. Сегодня, я вижу, вы — одна, без постоянного сопровождающего?
— Заметили. Я думала, вас кроме вашей водки ничего не интересует.
— Почему? — последнее замечание меня несколько смутило.
— Так, как придёте,  тотчас — сюда, в угол дивана забиваетесь. Нет, чтобы потанцевать пригласить, поговорить. Сразу водку достаёте и пить начинаете. Вы пьяница? А, может, алкоголик?
— Я — геофизик.
— Надеюсь, это — не одно и то же?
— Как говорят у нас, на южном берегу, это — две большие разницы. Хотя, что-то общее наблюдается.
— На каком это южном берегу?
— Ледовитого океана, естественно.
— Почему, естественно.
— Потому что я — оттуда. Из тех краёв прибыл.
— А что вы там делаете?
— Я?
— Ну не я же.
— Прямо, допрос.
— Нет, не допрос. Интересно. Что делает человек  на, как вы сказали? — южном берегу… Ледовитого океана, находящийся в данный момент в нашей компании, сидящий в углу этого дивана и усердно дующий водку? Нет, правда, интересно.
— Нефть ищу.
— Нефть? — она придвинулась ещё ближе. — Расскажите, расскажите. Вот здорово. Настоящую нефть?
— Игрушечную.

Я вспомнил последнюю буровую, пургу, мороз за сорок, как мы намучились и поморозились, и потянулся за бутылкой. Очевидно, женщина что-то почувствовала, потому что изменила тон и тихо сказала:

— А хотите уйдём отсюда?
— Куда? — не понял я.
— Совсем. Куда-нибудь, куда хотите. Хотите?

Я поставил бутылку и вгляделся в прямо смотрящие на меня глаза.

— Какого цвета у вас глаза?
— Зелёные и карие. Одновременно.
— Хочу, — тихо сказал я. —  Хочу уйти и глаза хочу.

Женщина как-то странно посмотрела на меня, встала и направилась через комнату мимо танцующих пар в сторону коридора. Она шла легко и свободно. Будто и не было вокруг никого. Пары словно сами расступались перед ней. А, может, это мне только казалось? Юбка чётко очерчивала линию бёдер и ног, вызывая в памяти давно прочитанные строчки Анатоля Франса о женском платье, удивительным свойством которого было не скрывать фигуру, а наоборот, рисуя силуэт, обнажать её, вызывая непонятные или, скорее, наоборот, понятные реакции мужского организма. Я смотрел вслед стройной изящной фигуре, на  обтянутые шерстяной материей ноги и бёдра, и ощущал ту самую реакцию. Подойдя к коридору, женщина обернулась и кивнула. Кто-то из присутствующих устремился её провожать. Послышались слова прощания и затем звук закрывшейся входной двери. Выждав минут пять, я тоже простился с хозяевами  и  покинул гостеприимный дом.

Она ждала недалеко от подъезда и, когда я подошёл, взяла меня под руку.

— Куда пойдём?
— На Патриаршие. Погода хорошая. Пройдёмся?
— С удовольствием.
— Как голова после водки? Не болит?
— Всё хорошо.

Мы вышли к пруду, пересекли улицу и направились вдоль бульварной аллеи. Стоял чудесный тёплый майский вечер. На бульваре цвела сирень и своим запахом дурманила прохожих, будто это был не центр Москвы с совсем рядом находящимся Садовым кольцом, а загородная территория или парк. Мы молча шли, вдыхая пьянящие ароматы, и мне не верилось, что это я сейчас иду уютным московским бульваром, а рядом со мной —  красивая женщина. А ведь всего несколько дней назад я чуть не замерз по дороге с буровой в посёлок, когда сломался наш вездеход, и мы с водителем вынуждены были добираться до базы пешком, с трудом пробираясь по заснеженной тундре. Сила контраста была настолько велика, и настолько пьянил воздух и аромат духов, исходящий от спутницы, что я на минуту остановился.

— Что с вами? — спросила она.
— Ничего, — ответил я. — Ничего. Руку вашу хочу чувствовать.

Я взял её руку, лежащую поверх согнутой в локте моей, и притянул чуть ближе.

— Вот так.
— Теперь чувствуете?
— Теперь чувствую…

У неё была красивая рука с тонким запястьем,  узкой ладонью и длинными  пальцами.  Я провёл своей свободной рукой по запястью, по тыльной стороне ладони и задержался на пальцах. Они чуть подрагивали.

— Всё хорошо?
— Да… Как сирень пахнет. Просто удивительно. Спасибо, что привели меня сюда. А то бегаешь по своим делам, суетишься, а настоящего и не замечаешь. А оно — рядом, в пяти минутах ходьбы.
— Иногда даже ближе.
— Вы правы. Ближе.

Мы обошли пруд и остановились у прохода в ограде.

— Вот там сидели Берлиоз и Бездомный, — она показала на одиноко стоящую скамейку.
— И там к ним подошёл Консультант. Помните: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»
— Помню, помню. Как ни помнить. На самом деле, чего ни хватишься, ничего нет.
— Но что-то всё же есть. Этот вечер, например. Пруд. Бульвар. Запах сирени. Вы рядом…
— Ну, я-то — не в счёт.
— Почему? Очень даже — в счёт. Вы даже не представляете, как — в счёт. Ещё пару дней назад я и не предполагал, что буду вот так стоять на Патриарших, наслаждаться запахом сирени и…
— Стоп, стоп… Дальше не надо. Пойдёмте лучше.

Она повернулась в сторону скамейки, на которой, скорее всего, не сидели Берлиоз с Бездомным, и помахала рукой.

— Пока Михаил Александрович и Иван Николаевич…
— А где вы были пару дней назад?- спросила она, когда мы покинули бульвар, пересекли Бронную и направились в сторону Никитских ворот.

Я сразу отчётливо вспомнил заглохший в тундре вездеход, нас с водителем, старающихся завести двигатель, и казавшийся бесконечным путь через тундру по снегу к посёлку. Это здесь — весна, всё распустилось и сирень благоухает. А там, в тундре, —  до сих пор зима,  метёт,  и не отпускает мороз.

— Пару дней назад я был в одном экзотическом месте. Представляете, всё белое, сверкает, переливается под лучами солнца — красотища.
— Это где же такое?
— В тундре.
— Тундра, — она задумалась и снова повторила, но медленно, по слогам. — Тунд-ра… Полундра, — и рассмеялась. — А что такое тундра? Расскажите.
Она крепче опёрлась на мою руку, и я почувствовал тяжесть её тела.
— Тундра? Как вам сказать. До горизонта всё ровное. Летом — разное. Сначала ярко-зелёное,  потом разноцветное: красное, золотистое, бурое,  даже сине-фиолетовое, а зимой — белое, и такое белое, что часто непонятно, где кончается небо и начинается земля.
— Что, совсем-совсем ровное? Как футбольное поле?
— Нет, конечно. Бывают и холмы, и овраги, даже каньоны. Реки в них текут. Но, в основном, ровное, но не как футбольное поле.
— Ага, зелёное, это понятно — трава. А разноцветное почему? И почему — сине-фиолетовое?
— Сине-фиолетовые — озёра. Вот так идёшь по тундре или едешь на вездеходе, и вдруг —  озеро… Это надо видеть. Летом, когда жарко, залезешь в него — сверху вода тёплая, а чуть ниже, на метровой глубине, холоднющая — ужас.
— Почему?
— Так — мерзлота. Вечная. А вы видели когда-нибудь пушицу или морошку?
— Естественно, нет. Я дальше Садового кольца редко куда выезжаю, хотя про морошку слышала — ягода, кажется, такая.
— Точно, ягода. Варенье из неё вкусное, а ещё настойка на спирту. Ух какая, — я аж зажмурился, вспоминая вкус морошковой настойки, которую  делали жёны тамошних моих приятелей, если удавалось раздобыть спирт. — Но настойка — дело у нас, вообще говоря, запрещённое. «Сухой» закон.

— Это как?
— Очень просто. Спиртное — под запретом.
— Всё-всё?
— Ну да.
— А как же спирт?
— Достаём. Кто с «земли» умудряется привезти, кто с фактории, а иногда, по праздникам, и в магазине продают и не только спирт, но и вино, и шампанское…
— Да вы, я смотрю, там славно устроились.
— Это точно…

Перед глазами опять встала заснеженная тундра и мы с водителем, пробирающиеся через метель. Я посмотрел на свою согнутую в локте руку и слегка пошевелил пальцами, кончики которых были покрыты тонкой нежно-розовой новой нарастающей кожей.

— Это точно, — повторил я и опять почувствовал запах сирени. — Выпить не хотите?

За разговором мы вышли к Никитским воротам.

— Где? Уже поздно.
— В жизни важно места знать, — я сделал многозначительное лицо.
— Знаете?
— Естественно. У «пампушки на твербуле».
— Это ещё что за зверь?
— Э… да вы, я вижу, не в курсе самых знаменитых мест Москвы. У «пампушки на твербуле» означает у памятника Пушкину на Тверском бульваре. Теперь понятно?
— Теперь понятно, — она улыбнулась. — Однако, вы не только про тундру знаете, но и про Москву.
— А как же? Я же сказал, места знать надо.
— И что же там на этом «твербуле»?
— А там — небезызвестное кафе «Лира», где готовят неплохие коктейли. Туда мы и направимся, если вы — не против.
— Я — за.
— Отлично. Тогда переходим дорогу и… пойдём по бульвару. Смотрите, какая там сирень. А запах…
— Да, запах отменный…

Мы перешли дорогу и неспешно двинулись в сторону улицы Горького. Я рассказывал о тундре; о том, как она хороша ранним летом, когда нежная зелень, словно мазками живописца, покрывается маленькими белыми пушинками пушицы, а ещё красивее в августе, меняя свой нежно-зелёный окрас на красновато-буровато-лиловый. Рассказывал об океане; о тюленях и нерпах, иногда подплывающих почти к самой границе литорали; о белухах, частенько навещавших прибрежные воды; о песцах, из шкур которых местные модницы кроили себе шапки; о том, как хороши свеже-посоленный муксун или щёкур; о жареной оленине с брусникой и ещё много о чём. Женщина слушала, не перебивая, только изредка задавая вопросы и пытливо поглядывая на меня.

— Туда или тут? — спросил я, когда мы остановились против кафе у одной из скамеек, над которой нависли роскошные грозди сирени.
— А можно тут?
— Всё — в нашей власти. Подождите меня здесь, — я показал на скамейку.  — Я — мигом.
— Только не долго. Хорошо? Буду без вас скучать.

«Скучать»… Таких слов в свой адрес мне давненько не приходилось слышать. «Буду без вас  скучать» — повторял я, пока бежал к кафе, «буду скучать»… «буду скучать»…

Около входа в кафе, несмотря на приближающееся время закрытия, стояло несколько человек в ожидании, когда кто-то выйдет, и появятся свободные места. Я подошёл к стеклянной двери, за которой восседал внушительного вида швейцар, и приложил к стеклу ладонь, прикрыв ей заранее приготовленный трояк. Дверь тут же открылась, и швейцар,  как старого знакомого, впустил меня внутрь. Я пожал протянутую для рукопожатия здоровущую пятерню, куда тут же перекочевал мой трояк, и под недовольный ропот ожидающих направился к барной стойке.

— Две двойных водки с лимонным соком и в высоких стаканах, — сказал я подскочившему бармену.
— Ок, — прозвучало в ответ, и через минуту мои руки приятно холодили два высоких с толстым дном стакана. Я засунул обе руки со стаканом в каждой в широкие низко расположенные карманы вязанной кофты и так, не вынимая из карманов рук, двинулся к выходу. Швейцар приветливо кивнул и, открыв дверь, пожелал мне хорошего вечера и приходить почаще. Я поблагодарил и вышел на улицу.

Она сидела на скамье спиной ко мне. Волосы и плечи светились, отражая падающий от фонаря свет. Она была похожа на видение, неоновым силуэтом выделяясь на фоне тёмной бульварной аллеи в ареоле таких же неоновых гроздей сирени. Я медленно подходил, стараясь не нарушить, не спугнуть  видение, не потревожить неожиданное чудо, непостижимым образом возникшее на сегодняшнем крохотном отрезке моей жизни.

Я обогнул скамейку и предстал перед ожидавшей меня женщиной, стоящим с руками, засунутыми в карманы кофты.

— А вот и я.
— Ну наконец-то, — она облегчённо вздохнула. — Я уж думала, что вы никогда не придёте.
— Как это — не приду? Я же только на пять минут отлучился.
— Если бы вы знали, какими долгими показались мне эти пять минут. Неужели только пять минут прошло?
— Ну, может быть, чуть больше. Я торопился.
— Идите сюда, — она положила ладонь на скамью рядом с собой. — А где же обещанный коктейль?
— Вот.

Я вытащил из карманов руки и вместе с ними два высоких с толстым дном тёмно-коричневых стакана.

— Волшебник, — она наклонилась и поцеловала меня в щёку. — Что там?
— Там? — от поцелуя я несколько растерялся. — Там — водка с лимонным соком.

Моя щека всё ещё ощущала прикосновение мягких тёплых губ.

— Как вам это удалось?
— Дело  нехитрое, — я протянул один из стаканов.
— Какой красивый. Сохраню на память.

Она взяла стакан, подняла над собой и посмотрела через него на фонарь. На её лицо упал золотистый блик прошедшего через стекло света.

— И цвет какой удивительный.

Несколько секунд она смотрела на фонарь, а затем направила руку со стаканом в мою сторону и посмотрела через него на меня.

— Ничего не вижу. Далеко.
— А так? — я придвинулся чуть ближе.
— Так лучше, но тоже плохо видно.
— Так? — я придвинулся ещё.
— Уже что-то можно разглядеть.
— Так видно?

Я оказался совсем рядом. Моё лицо находилось почти около её лица. Нас разделяло только стекло.  Я отвёл руку со стаканом, наклонился и коснулся губами приоткрытых губ женщины. Они сначала отпрянули, а затем ответили мне. Я пил эти губы, а губы пили меня. Мы сидели, тесно прижавшись, и  наши руки, держащие стаканы из коричневого стекла, забыли о жидкости, находящейся в них. Они устремились вверх. Моя оказалась за спиной женщины, а её — за моей. Мы обняли друг друга и ещё теснее прижались. Я целовал чудные, нежные, полные чувственности губы женщины, с которой, в сущности, был едва знаком и у которой даже имени ещё не спросил. Больше того, у меня ни разу не возникло  желания его узнать. Наверное, я понимал, что всё будет потом. Возможно, как и она это понимала, так как тоже не спросила моего имени. Нам просто было хорошо вместе — здесь и сейчас. Я целовал роскошные губы и забыл, про то, где нахожусь, и что было совсем недавно. Забыл  про метель, через которую пробирался с водителем вездехода; про помороженные пальцы рук и ног; про новую стремительно надвигающуюся поездку; про работу, которая осточертела, но без которой не мог жить… Забыл про всё…

Осталась только она, целующая меня и шепчущая  прекрасные слова, её нетерпеливые губы и этот пьянящий запах — запах духов и необыкновенный запах сирени…

Аркадий Паранский

2013. Москва.

 

В качестве иллюстрации использовано фото 

Александра Яковлева «Сирень расцветает — На Тверском бульваре в Москве»

с сайта fotokto.ru