В увлечении пропадал он в читальном зале детской библиотеки среди Жюль-Верна, Фенимора Купера, Конан-Дойля. Библиотекарша знала его в лицо. Таких, как он, было  немного. О, они сразу же запоминались любому   своей усидчивостью, своей фанатичной преданностью печатному слову!

Да, для него это был найденный каким-то неожиданным образом мир. Здесь он мог жить этой своей второй жизнью. В этих книгах он анализировал поступки героев, пристально рассматривал их самих, дописывал что-то сам в своём воображении, дофантазировывал, до, до…

Эти фантазии уводили его иногда на какие-то неизвестные острова, бросали в редкие чуть ли не уфологические миры. Иногда происходило так. Он шёл по улице, не обращая внимания на происходящее. Но тут, вдруг, ему приходилось отрываться от своих видений – что-то отвлекало, кто-то толкал, громко разговаривал – реальность заставляла. Тогда он снова был на грязном тротуаре, тогда снова  — запах близлежащей помойки, небритые, иногда пахнущие алкоголем прохожие… Он был против этой реальности, он с удовольствием бежал от неё в этот книжный другой мир. Пропадая в этой библиотеке, учился он кое-как, но с ним рядом была постоянно эта другая жизнь, которую он ставил выше всего.

Спорт. Да, был ещё спорт. Это нашло внезапно и захватило, как книги Купера и Жюль Верна. В седьмом классе его просто обидел преподаватель физкультуры, явно усомнившийся в его спортивной подготовленности. Михаил не перенёс такого выпада по отношению к своей персоне и начал энергично тренироваться, пошли километровые пробеги по городу. Преподавательнице пришлось изменить своё отношение к нему – в беге на длинные дистанции он неизменно выигрывал. Питерский Воронежский садик (на одноимённой улице) стал немым свидетелем этих успехов. Именно там проходили забеги школьников во время уроков физкультуры. Он с удовольствием принял третий взрослый спортивный разряд из рук всё той же обидчицы — преподавательницы физкультуры. Так он взял эту небольшую следующую высоту в своей жизни – очень приличный бегун в школе.

Как много в этой жизни забывается! И этот рубеж стал забываться, когда он перешёл в другую школу, в восьмой класс. Там…, там пошло, нахлынуло, накатило увлечение шахматами.  Это увлечение было намного раньше, ещё в пятом классе, когда он параллельно с библиотекой посещал и шахматный кружок, имел четвёртый разряд по шахматам. Тогда всё шло хорошо — прекрасно и гладко, он выигрывал, набирал очки, радовался маячившей перспективой шахматной карьеры…, но потом (ох, уж это слово <потом>!), как говорится, нашла коса на камень – он начал много проигрывать, очень расстроился и, в конце концов, всё это забросил далеко и, как ему казалось, уж точно навсегда. А здесь в школе всё как-то снова вспомнилось, он снова повёл в шахматном турнире, снова был в центре внимания (о, это очень приятное и просто восхитительное ощущение!), снова, снова, снова… Но, знаете, судьба (о, судьба!) играет человеком, что-то сломалось, пошли чередой проигрыши, да, снова, как тогда! Он опять бросил шахматы – не Фишер в молодости!

В школе неожиданно вспомнились его литературные увлечения, именно те, когда он пропадал в библиотеке. В последних классах появилась Коробочка. Так ученики дружно называли преподавательницу литературы. Никто не знал её фамилии. Между собой учащиеся звали её просто Коробочкой. Самое интересное, что  она это прекрасно знала, но не придавала никакого значения. Внешне она соответствовала этому прозвищу. Маленькая, широкая, лицо тоже широкое, ну, «Мёртвые души» Гоголя!.. Всё бы хорошо, но как только дело доходило до литературы, она становилась неукротимой, требовательной, только литература – всё другое её не касалось!

С этой окололитературной Коробочкой у него установились сразу же тоже окололитературные отношения. Его загипнотизировал её метод преподавания. Ничего не говоря, она прочитала на первом уроке какой-то рассказ или отрывок и попросила просто пересказать всё это своими словами. Видимо, она хотела узнать, как класс владеет литературным языком – ведь вот-вот придётся писать большое число сочинений! Долго никто не решался подняться, даже наступила какая-то гнетущая тишина, в конце которой он, Михаил, поднял руку, вышел, пересказал (как ему показалось неплохо) – ведь он много читал, владел запасом слов, мог легко связывать их. Естественно, Коробочка поставила ему <хорошо>, запомнила его. Его жизнь круто изменилась. Он стал бесконечно активен на её уроках,  стал заниматься литературой. Если раньше он почти не умел писать сочинений и даже боялся заниматься этим, то теперь стал как-то внутренне сосредотачиваться перед их написанием, читать какой-то критический материал по теме, фактически уже писать в уме это сочинение. Долго обдумывал всё это, потом садился и  иногда за вечер, заполняя всю двенадцатилистовую тетрадь.

В классе его постоянно доводил один соученик, поддразнивая, как бы снижал его несомненный авторитет. Михаилу надоели эти шутки, и он написал обо всём этом две строфы в стенгазету. Как бы поэзию взял на вооружение, и получилось неплохо. Шутки прекратились. Здесь, наверно, следует сказать, что стихи ему приходилось писать и раньше, когда по заданию учительницы немецкого языка он переводил поэзию Гейне тоже в стихах. Была стопка корявых стихов, одно несомненно, это были уже стихи.

В девятом и десятом классе его потряс Пушкин. Вообще, всю русскую классику он читал с вдохновением. Сами собой начали складываться его собственные стихи. В классе учился некто  Геннадий Николаев, учился так себе. Кто-то его дразнил Колпаком – неизвестно почему? И вот на этого Николаева Михаил сочинил большую поэму, а скорее стихотворение. Вот оно.

Какой-то тип, шатаясь праздно,

Венеру рыжею узрел.

И он, любить умевший страстно,

К ней чувством пылким возгорел.

—

За ней он следует повсюду

Безумным чувством одержим.

Как хищник, вечером и утром

Он ждёт, предчувствием томим.

—

И вот дождался. Вызвав смело

Венеру ту на «рандеву»,

Он на коленях ей признался –

Нет жизни без неё ему!

—

Она ж с достоинством внимала

Стенаньям нового Жуана.

Амурный рыцарь наших дней

Имел всего лишь семь детей.

—

Но наш восторженный герой

Совсем не так, как у Байрона,

Не отличался красотой

Подобной рыцарю Альмона.

—

Он не совсем был чист в лице,

Короче, был он конопатый.

И не ходил хоть он в чепце,

Но всё же был уже плешатый.

—

Из тридцать двух зубов во рту

Имел он ровно половину.

Жизнь улыбалася ему.

Сейчас скажу я вам причину.

—

В одном лишь был он схож с Жуаном –

Он мог невинность совратить

Или супругу обольстить

Умелой лестью и обманом.

—

Искусством этим возвышаясь,

Любые крепости он брал.

И в этот раз под штурмом пал

Венеры стан младой, сдаваясь.

—

Шли месяцы. И вот однажды

Венера, брошенная та

Ребёнка миру родила-

Несчастный плод безумной жажды.

—

Вот вам его простой портрет

По истеченье многих лет.

—

Был конопат он по папаше,

Был рыжеват он по мамаше.

Немного тих и удивлён,

А, впрочем, малый недурён.

—

Я льщусь, надеждой упоенный,

Не пропадёт мой труд смиренный,

В портрете округа такого

Найдут Геннадья Колпакова.

Классу понравилось. Этот Николаев подошёл к нему и посоветовал написать что-нибудь серьёзное, что можно напечатать. Михаил сам об это подумывал. Даже что-то писалось в подражание Пушкину, Маяковскому, но всё это было  не столь интересно.

Как-то однажды он, не торопясь, уверенно шагал по Московскому проспекту. Такое выдалось утро – никуда не хотелось идти, наоборот, очень захотелось прогулять школу, ещё – думать о литературе. У моста Лейтенанта Шмидта вдоль набережной стояли огромные суда, текла своя работа. Сами собой стали слагаться стихи о городе, о Неве, о кораблях… Эти стихи казались ему серьёзными и значительными. Это были его стихи, не подражание тому же Пушкину, хотя, нужно сказать, как он понял впоследствии, стихи были слабенькими и наивными. Так он начал писать обо всём, что видел и чувствовал.

Как становятся поэтами? В литературной консультации раньше указывали на статью М. Исаковского «О поэтическом мастерстве». Там всячески отговаривают становиться оными, указывают на гигантский труд, на наличие таланта, необходимые для этого. Всю жизнь нужно отдать такому служению, и неизвестно, что получится, — скорей всего – ничего. В общем запугивают не на шутку. Я попытался проследить, как формировался один из таких служителей поэзии, имевший несомненный талант. Каким он стал поэтом? И стал ли, вообще, он им? Судить не мне. Но мне кажется, я имею право проследить за этим характером, мне кажется, он представляет для других некий поучительный интерес, что-то в нём есть, в наше время  трудно встретить столько целеустремлённости!

Студенческая жизнь сначала отодвинула назад его стихотворные опыты. Было не до этого. Но после первого курса летом он остался в городе, не захотелось ехать на дачу, заниматься там огородничеством. Сначала поработал в порту, но скоро понял, что студентам там платят сущую ерунду. Основным его занятием стало пропадать в библиотеке, голодать (отец оставлял очень мало денег) и писать стихи.

Стихи, как выяснилось потом, по-прежнему были наивные, слабые, но ему хотелось писать о красках города, о подъёмных кранах «Судомеха», о волнах Невы, её освещении и т. д. Стол явно набивался рукописями.

Днём он бродил по городу, умудряясь даже сходить в кино на Лолиту Торрес («Возраст любви»), оставаясь тем самым без ужина или без обеда – прикосновение к искусству требует жертв… Этот фильм с пленительной Лолитой Торрес был, действительно, искусством. Он смотрел его по нескольку раз, как, впрочем, и многие другие фильмы – «Девушка без адреса», «Девушка с гитарой», «Дело было в Пенькове». В главных героинь фильмов он влюблялся воистину безоговорочно. У него была какая-то странная романтическая натура, какие были, наверно, во времена Пушкина, ну, например, Ленский. Но он, как ему казалось, ушёл намного дальше Ленского.

Когда после просмотра фильма он шёл по Невскому, то чувствовал себя как-то гораздо интереснее окружающих. Они представлялись маленькими и слабенькими, а вот он – это да! Совсем как исполин! О, юность!

Некоторые здания на Невском, — например, на пересечении с Малой Морской, напоминали средневековые крепости, и он подолгу стоял напротив них с каким-то немым изумлением… Нева завораживала и не отпускала… Это было колдовство, гипноз, он стоял перед Невой, как перед картинами великих художников в Эрмитаже! Ну, что поделать – настоящий последний из романтиков! А в подражание Владимиру Владимировичу Маяковскому, которого он бесконечно ценил, пришлось постричься наголо!..

Всё было так. На первом курсе стали выпадать волосы. Он заметил это как-то сразу в институтской библиотеке – провёл рукой по плечу, в руке осталось много волос. Это был ужас! Вот ещё и поэтому он решил остричься наголо. Парикмахерша понимающе посмотрела на него, спросила, почему решил постричься заранее, ведь набора в армию ещё нет? Он ответил, что в армию не идёт, а постричься так решил и всё тут. Процедура удаления волос прошла в полнейшем молчании, перед началом этого мероприятия парикмахерша спросила ещё раз, точно ли он решил стричься наголо?.. В результате он стал другим человеком. Все на него смотрели как-то не так, это чувствовалось! Но это неважно, Маяковский всегда стригся наголо и писал хорошие стихи. Может это поможет и ему? Как он хотел стать поэтом! Самое же неприятное заключалось в том, что когда опять начались занятия в институте, на него все смотрели с долей несомненного недоумения. На фоне  бесчисленных шевелюр его причёска (вернее, полное отсутствие её) вызывала паническое недоумение. Михаила даже участливо спросили, не в милиции ли его остригли? Его статус в группе резко понизился, но стихи писать он продолжал.

Самолюбие заставило его пойти на крайность – попробоваться в хоре института, но повышению престижа  его это не способствовало, ибо полное отсутствие слуха ни к чему не привело. Как когда-то в спорте, Михаила всё это  настраивало на какой-то почти агрессивный лад. Пытался ходить в один дом культуры, затем в другой, но чётко понял, что с вокалом у него пролёт, полный пролёт!…

После вокала его непонятно как занесло в литературное объединение, существовавшее при том же доме культуры. Занятия вёл весьма известный русский поэт, печатавшийся и до революции и после, печатался с успехом во время войны и после. Кроме того, он написал либретто к известнейшей в советское время опере. Он активно общался с Блоком, не раз провожал его домой по Офицерской. Об этом поэте одно время с восторгом отзывался Пастернак, хотя Анна Ахматова удивлялась этому отзыву и говорила Борису Леонидовичу, что у этого поэта ничего нет своего.

Итак, известный поэт выслушал его последние стихи на одном из заседаний литобъединения:

Детство

Опять приснилось детство…

Сирены нудный вой.

В подвале восьмилетний

Мальчишка чуть живой.

—

Опять всё ночь терзали

Фугасы тишину.

В подвале проклинали

И темень, и войну.

—

Над низким сводом гулко

Ломился в дом металл.

И сыпал штукатурку

На головы подвал.

—

И замирало резко

Внутри под мёртвый свист…

—

Неслышно,

Занавеску

Вспугнув,

Зелёный лист

—

На стол мне бросил ветер.

Пахнул цветочный мёд!

Чу! Детство, детство где-то

За окнами идёт.

—

Над клумбами шагает

Под звучный гам весны…

Я рад! Оно не знает,

Что есть такие сны.

—  

У часов.

Сквер. Часы. Скамейка. Ровно десять.

Возле циферблата пляшет снег.

В тучи окунулся жёлтый месяц.

На скамейке замел человек.

—

Не придёт.

Из темноты минуту

Стрелка,

Вздрогнув,

Вырвала опять.

—

Он не знал, что это очень трудно

Одному с пустой скамейки встать.

После выступления Михаила наступило неловкое молчание, как будто аудитория раздумывала – сразу топить чтеца или дать ему ещё какое-то время. Но слово взял руководитель литобъединения. Он положительно отозвался о молодом авторе (18 лет) и сказал, что в его стихах есть <искра божья>. Упомянутый автор запомнил эти и слова на всю жизнь, возвёл себя в ранг поэта. Вслед за ним стихи читал другой участник литобъединения, видимо, уже известный в этом кругу. Руководитель также взял слово и сказал, что стихи также интересны, и обоим выступавшим есть о чём поговорить. Как оказалось, этот второй выступавший стал впоследствии известным ленинградским поэтом.

Он ходил ещё на некоторые заседания этого литобъединения, но на последнем его при отсутствии руководителя так раскритиковали, что он решил, вообще, туда больше никогда не ходить. Те, кто сдержался или был сдержан на первом его выступлении, сейчас взяли реванш, язвили и даже орали на него. Нельзя подниматься над общим серым уровнем – несомненный смысл всех этих выступлений, хотя, там были, наверно, и светлые головы, но они старались светиться в меру. И он замкнулся в гордом одиночестве. Никаких кружков и литобъединений. Он всё сделает сам. Но, как оказалось, это было печальное заблуждение.  Решено было к повальному ужасу всех окружающих  во имя его ничтожного творчества бросить с трудом доставшийся институт. Твёрдо решил работать (во имя литературы!) на любой работе, но работать так и не пошёл, опять пропадал в читальных залах на Фонтанке, бродил по городу, писал. Итог был неутешителен. Никаких публикаций за исключением маленького стихотворения в «Ленинских искрах»:

Когда — нибудь.

И объявит диктор: «Вниманье!

«Межпланетный» вышел на старт.

Пассажирам без опозданья

Предлагаю занять места!»

—

Весь в попытках найти газету,

Отыщу свободный вагон.

Вот и здравствуй грохот ракеты!

Промелькнёт знакомый перрон.

 —

…Далеко внизу заискрится

Белой шапкой полюса снег.

Я скажу своей проводнице:

«Разбудите меня на Луне!»

Он понимал, что его сверстники по институту стремительно движутся вперёд, он же остановился, запутался в своих поэтических передвижениях, много топчется и повторяется, хотя, несомненно, его поэтический опыт стал более весом. Эти семь или восемь месяцев, которые он не работал (до поступления в техникум), были самыми красочными, самыми одушевлёнными во всей его жизни. Тогда ему много обо всём думалось, каждый день по нескольку часов он проводил в библиотеке, стихи писались ежедневно. Отец работал за них за всех, мать занималась хозяйством, младший брат учился в школе где-то в пятом классе. Учась, Михаил уже начал было приносить из института неплохую стипендию, на факультете готовили будущих специалистов атомной техники, но что-то где-то не дотянул, получил тройки, перевели на другой факультет, а потом он сам решил уйти оттуда в литературу. Но… всё было не просто, его попросту не печатали, его фамилии не суждено было блистать на поэтическом небосклоне.

В одной из редакций проходили постоянные консультации по пятницам в основном для начинающих, но приходили и уже печатавшиеся авторы. Руководил этими литературными заседаниями поэт, начинавший ещё в двадцатых годах. Сейчас он, впрочем, тоже работал над сборником, который вот-вот должен был выйти. Михаил понравился этому руководителю, тот заставлял его приносить, не стесняясь, любое количество стихов. И он приносил. Даже были отобраны два стихотворения для печати в одном из самых лучших ленинградских журналов, в редакцию которого он приходил, но, увы, это <напечатание> не состоялось. О, сколько тогда нужно было всего, чтобы твоё произведение появилось на страницах такого известного на всю страну журнала! Бедный, бедный Михаил! Ты просто не знал, на что ты решился! Какие очереди стояли там для уже принятых к печати произведений – иногда ждали по нескольку лет! По нескольку лет люди ходили в эти редакции и иногда чуть ли не лизали все квадратные сантиметры тела тех, кто решал, от кого всё зависело. То ли дело сейчас! Пошёл заработал, напечатал за свои денежки и можешь считать себя классиком (если, конечно, у тебя именно такие амбиции). Впрочем, так могут про тебя не считать очень и очень многие. Ну, как говорится, на то воля божья! К тому же, этот самиздат просто часто никому не нужен, никто его не покупает.

Одно стихотворение из тех отложенных и не напечатанных чем-то нравилось и ему самому:

* * *  

Пень обогнув, тропинка рыбкою

Нырнёт, вдруг, в елей малахит.

В ногах раскатисто, рассыпчато

Мохнатый вереск затрещит.

—

Протянут лапы ели мудрые,

Смолой пахучей одарят.

Берёзонька  зеленокудрая

Сквозь них засветится.

Ей рад.

—

Ко мне навстречу белоногая

Из елей строгих побежит.

Обнимет, телом лёгким дрогнувши,

Янтарным соком напоит.

—

Хмельной, свалюсь я, запрокинувшись,

В густую мягкую траву.

Над головой моей вершиною

Качнёт белянка синеву.

—

И поплывут в глазах, качаючись,

Берёзка, ели, небеса

И всё вокруг, что величается

Издревле — русская краса!

Эти хождения в редакцию ни к чему не привели. То есть, руководитель свой сборник издал и даже что-то из него напечатал в этом журнале (как будто вместо Михаила!). На этом всё и окончилось.

Бедный, бедный Михаил! Он перестал ходить и к этому поэту, и снова  начал всё сам. Дальше у него был калейдоскоп каких-то несбывшихся намерений. Подоспели экзамены в университет, он хотел подавать на филфак. Подал в Академию художеств на теоретический факультет, сдал на <четвёрку> историю живописи, сам забрал документы и перенёс их в Университет на географический факультет, отделение океанологии. Там не добрал двух баллов и оказался в радиотехническом техникуме по дополнительному набору. Из техникума их направили в другой город на некоторое время, там был филиал и больше места для учёбы. Там он опубликовал ещё одно из своих стихотворений в областной газете. Это была совсем маленькая, но победа. Даже пригласили на одно из собраний местного Союза писателей, но он не выступил там, не блеснул, не произвёл, не удивил, короче, глядя на этих сгорбленных литераторов, он понял, что бороться тут за что-то своё, за какое-то место под солнцем ему будет совсем не интересно. Когда он вновь очутился в Питере, его литературные опыты были почти не интересны, отовсюду возвращали рукописи, в литобъединениях всё было одинаково. В конце концов он поставил крест на всём этом литературном многообразии (хочу, но не говорю безобразии!) и поступил на заочный факультет журналистики. Этому, наверно, способствовало знакомство с неким типом, явным алкоголиком и бабником, но, как оказалось впоследствии, студентом заочного отделения журналистики второго или третьего курса. До того, как он узнал это, он поступил на этот же факультет на то же отделение. Опять какие-то невидимые нити, невидимые связи, которые толкают человека на череду поступков, удивляющих потом его самого. Слово «интуиция» что-то объясняет, но далеко-далеко не всё.

На заочном ему показалось трудно учиться – какие-то пакеты заданий, отсылать в срок…Он перешёл на вечернее отделение. Там жизнь текла размеренно, экзамены, зачёты, лекции, знакомства – ему это понравилось больше. Учась на факультете журналистики, Михаил заходил и в местную многотиражную газету. Его стихи попали к Светлане Гавриковой, будущей известной корреспондентке Ленинградского радио. Тогда она была ещё молоденькой журналисткой, мало кому известной. Через некоторое время он увидел свои стихи в этой газете с крупно напечатанными фамилией и именем. Что и говорить – лёгкий шок был. Затем она ещё напечатала его стихи, рядом были стихи молодого ленинградского поэта, выпустившего уже две книги. Кстати, Михаил очень любил этого поэта. Светлана говорила ему, что пора задуматься о своём сборнике. Казалось, он был на пике литературного успеха. Увы, дальше этого дело не пошло. Светлану начали критиковать отцы местного литературного объединения – почему она печатает его стихи без согласования с объединением. Пусть приходит сначала к ним, разберёмся,  посмотрим на него, мы здесь самые-самые по стихам, если надо, напечатаем, у нас много желающих, можно и по очереди. Как разбираются в литобъединении, Михаил уже знал. Он туда не пошёл. Казалось, многие были знакомы на факультете с его стихами, но какой-то особой популярности он так и не приобрёл. Брата-журналиста ничем не удивишь! Дело в том, что кроме как в многотиражных газетах, его нигде не печатали. Не тот был уровень стихов, конкуренция была сильной, ему не хватало… Тогда молодому поэту трудно было выпустить книгу стихов, без которой не брали в Союз писателей, но, чтобы издать книгу … нужно было быть в основном этим членом. Если я не ошибаюсь, наблюдался некий замкнутый круг. Многотиражки не являлись чем-то серьёзным для печати собственных произведений. Да, на предприятии, где он работал тоже была многотиражная газета. Он сразу наладил контакт с редакцией, дал туда пачку стихов, которую они печатали время от времени. Но здесь он скорее был известен как будущий журналист, поэтому эти публикации имели резонанс, но на него смотрели скорее с каким-то странным интересом.

Вскоре он завязал с журналистикой и поступил на вечернее отделение технического института. Иногда писал, посылал стихи в редакции, однако неизменно получал отказ. Наверно, можно было составить собрание сочинений из одной только переписки его с редакциями! Как говорится, нашла коса на камень! Да, стихи его, по правде сказать, не были столь хороши, они не становились лучше, даже не достигали прежнего уровня, когда он  молодой восемнадцатилетний читал их перед  старейшим русским поэтом, почти другом Блока. И этот старейший русский поэт как бы благословил его, увы, наверно, этот поэт был не Державиным, а он не Пушкиным! Да, этот потомок эфиопа уже третий век держит в зависти весь русский литературный мир!

Сейчас много пишут стихов. Интернет забит поэзией никому не известных авторов. Выходят и не выходят (если нет денег) поэтические сборники. Появилась звезда Бродского (кстати, Михаил в университетской многотиражке печатался рядом с одним из лучших немногих друзей этого Бродского, сейчас маститым литератором). Может быть, появится ещё какая-нибудь звезда, которая сейчас бьётся в безденежье и стихи которой сейчас никто серьёзно и не воспримет? Это не обязательно о Михаиле. Наверно, всё-таки он вспыхнул…и только. Несколько неплохих стихотворений, в которых,  действительно, была <искра божья>. Если собрать по всему миру лучшие из немногих стихов таких несостоявшихся поэтов, сколько великих собраний сочинений можно было бы издать? А сколько таких несостоявшихся в других областях искусства, науки и т.д.? Их, конечно, намного больше, чем уже состоявшихся. И все результаты их несомненного таланта в основном уходят в забвение! Это несправедливо. Но несправедливость свойственна природе.

Лев Фунчиков