Впервые Маше показалось, что Славку она как бы встретила во второй раз почти в то же самое время, когда убили Викторию и двадцать семь лет спустя их с Кириллом и Славкой поступления в школу. Ужас от происшедшего с Викторией был связан с полным, окончательным крахом всего того, что Машу связывало с прошлым, особенно с детством, особенно −   с любовью.

Спустя семь лет совместного проживания они ехали с Кириллом на пароме в Швецию, чтобы как-то сгладить то ощущение подавленности, которое, как казалось, просто преследовало его семью, даже если ее представители не находились рядом или их не было в живых.  На «Silver line» народу было много. Маша вспомнила, как когда-то отплясывала там под оркестр, всю ночь. А теперь они просто побросали свои вещи в каюте, поднялись на лифте и вышли на палубу. Маша сразу заметила его. Белобрысый и совсем пьяный, он подошел к стойке и попросил рому. Была в нем все та же юношеская романтика – обязательно рому, как капитан Флинт. Кирилл не узнал его и спокойно заказывал еду в уютном китайском ресторане. Маша вся – рухнула.  Одним махом. Ее любовь неловко облокотилась о стойку – полусидела рядом, в двух шагах от нее. Маша скользнула глазом по его правой руке. Кольцо на пальце. Из сумки  – коробка с детской игрушкой. Значит, ребенок. Или показалось?

Маша вспомнила, как когда-то на даче проснулась рано утром, и кто-то стучал в окно. Она тогда слегка пошевелилась и увидела сквозь солнечные лучи его синюю спортивную куртку. Он тарабанил по стеклу и показывал какие-то смешные, до ужаса смешные наброски, которые сам накануне  нарисовал.

−  Доплываешь сегодня до самого дальнего берега?

−  Доплыву.

Маша отчетливо видела, как он плыл, как было бесконечно хорошо от этого яркого июльского обжигающего солнца и мурашек по телу. Он и сейчас был похож на мальчишку. Так странно похож. Не подошел к Маше, отвернулся, ждал, что будет.

−  Деньги взяла? – голос Кирилл разбудил ее. Маша пошарила в сумке.

−  Слушай, пойдем в каюту, а?

−  Зачем?

−  Пойдем!

Кирилл грузно поднялся, они вышли из ресторана и спустились на лифте на третью палубу. Машу пошатывало. Он долго перебирал вещи, что-то искал, а потом резко обернулся к ней:

−  Принести чего-нибудь поесть, да?

Маше вдруг снова стало его ужасно жалко. Как будто вся его жизнь, жена, смерть отца и матери, девушка Танечка, странное убийство тети, все это, как в один комок-клубок собралось, и теперь точило, вливало ядовитое  снадобье, которое нашли в египетских пирамидах при вскрытии, и которое потом поубивало каждого, кто осмелился тронуть гробницы. «И меня тоже! И меня тоже!» − хотелось ей сказать, но она промолчала.

−  Тогда я буду писать, −  сказал он, как было всегда, когда у Кирилла было плохое настроение. Писательство в то время стало его главной тайной, важным хобби, единственной отдушиной.

−  Пиши ради бога, кто тебя неволит, −  Маша и сама вдруг почувствовала, что ей — все равно. Смятая рубашка Кирилла всегда раздражала ее, ведь это значило, что она сама ее плохо отгладила. Теперь казалось, что она, эта рубашка, ему даже шла, как будто чувства притупились, и ни одного, фиксирующего любые оплошности ее собственного поведения, не осталось вовсе.

Вышла. Закрыла за собой дверь. Вернулась. Открыла дверь, снова – закрыла. Вспомнила Ирину. Она бы сейчас что-нибудь придумала. Подмешала бы что-нибудь ей, Маше − в вино, и Кирилл бы ее, Машу, остановил, не пустил. Маша вдруг засомневалась, стоило ли ей идти к Славке. Вздрогнула, как будто пыталась оживить в себе чувства. Все равно он женат, все равно он не сможет быть счастливым после стольких лет. Да и она тоже… Все равно….

Он стоял у стойки. Маша обходила зал, медленно, чеканя шаг, как будто танцевала чечетку, а потом пошла быстрее, совсем быстро, в такт музыке. Засыпающий конферансье играл джаз. Маша резко остановилась и села за столик. Посмотрела в иллюминатор:  перламутровое море было уже почти черным, ядовитым. Пойти к Кириллу и все рассказать? Уйти и никогда не возвращаться? Ну, не могла же она просто взять и выпрыгнуть в воду?

−  Надо что-то…, −  сказал он и нагнулся над Машей,  как когда-то в детстве делала она сама, когда он чинил велосипед, а она отмахивала от него назойливых комаров.

Спустились в каюту. Маша хотела спросить, был ли он все это время в Чечне, служил ли, хотела сказать, что Кирилл – там не был. Она прекрасно понимала, что и то, и другое были выдуманными историями, что никакого благородства особого в нем, в Славке, может быть, и не было, что это все – блажь, сиюминутное настроение. Она силилась придумать бесконечные подвиги, которые он совершал за время их разлуки, медали, которые он прятал в каюте, детей, которых он спас пока они не виделись. Он смотрел на нее своими чистыми голубыми глазами, и она, как когда-то давно, снова в них тонула. Ноги подкосились, и стало опять – на мгновение – невесомо, а потом снова – ужасно тяжело.

Искал тебя, писал. Приезжал. Узнал, что ты с Кириллом. Не знаю, почему так. Хотел. Переехал из Юрмалы в Москву почти сразу. Нет, не поступил. Ничего особенного про войну. Молодые не боятся смерти. Им нечего терять. А ты, вот, теперь, боишься, ведь, так? В Москве? Проходил сборы. В Чечне? Был. Два года. Получил ранение, подорвался на мине. За это. Младшего лейтенанта дали. Одноклассники погибли, кроме двоих. Обычно. Уехал на север, подрабатывал. Потом – в Польшу. Жалею, что не сделал карьеру. Смешно? Вернулся и жил в Вологде, работал на заводе химиком. Тогда ведь не платили, ты помнишь, давали паек. Достиг. Много знаю о химическом оружии. Убивает не сразу, а через неделю. На этом не зарабатывал, кстати. Никогда. В Латвию не вернулся.

Слегка прихрамывая (упал с крыши, которую чинил, а у нее муж на машине только что разбился насмерть, я ее и пожалел), он поднялся, неловко согнулся и подлил себе еще рому из бутылки. На Машу посмотрел уверенно, и как тогда, давно – прямо в глаза.  Такого быть не могло, но было, и Славка был – такой же точно, открытый, неуверенный в себе, добрый, и совсем-совсем – несчастный, как будто бы жизнь его обманула, унизила, но он этого так и не осознал, не понял, не заметил. Гордый, как прежде. Маша гладила его русые волосы и плакала. В пять утра она вышла в коридор из его каюты и закрыла за собой дверь.

Наутро, как ни в чем не бывало, она отправилась с Кириллом на завтрак. Славки не было. Маша как будто бы одеревенела. Самое страшное было то, что она теперь чувствовала его, Славкино присутствие. Как будто грудь вросла в него. Вот в этот самый момент она знала, что он где-то сидит и пьет виски. Ей казалось, что она даже могла с точностью сказать, в какой части парома он находился.  Стало немного жутко, не по себе. Ей хотелось как-то распрощаться с Кириллом, хотя бы на секунду. Она не собиралась уходить, искать Славку, не собиралась ни с кем ссориться, что-то выяснять или рассказывать, но она должна была хоть на мгновение остаться одна, чтобы вновь, хотя бы представить его присутствие рядом. День прошел как каторга на каких-то теплых островах, где одновременно включили весь возможный в мире свет и одновременно утеплили атмосферу до ста градусов по Цельсию. Кирилл подробно рассказывал о том, что именно он должен успеть сделать в Хельсинки, и Маша покорно следовала за ним, пытаясь сообразить, каким образом она могла отделаться от этого ощущения Славкиного присутствия, чтобы совершенно не сойти с ума, то есть выдержать то время, которое оставалось до возвращения на паром.

Когда они шли по пирсу и уже почти что подходили к пароходу, огромный корпус которого выступал из-за серо-бетонного здания с огромным цветным плакатом с изображением улыбающейся финской супружеской пары, Маша вдруг внутренне вся ожила, встрепенулась.  Чувство стыда было столь сильным, что ей вдруг захотелось срочно покаяться, рассказать Кириллу о встрече, да и о том, что творилось у нее в душе. Она понимала, что желание было сиюминутным, как и растущее ожидание истерики, которая никак не могла начаться, но подступала к горлу, щекотала все внутри, активно напоминая о том, что в какой-то момент ее не удастся удержать, и она вырвется наружу. Обида на Кирилла улетучились, как будто бы все недомолвки разом растворилось в ощущении внезапного счастья, которого она не только не ожидала, но о котором уже давно перестала мечтать, и которое на нее вдруг обрушилось. Осознав это счастье, однако, Маша каким-то внутренним чутьем ощутила и его скорый конец, просто физически почувствовала пустоту, полную зияющую пустоту, которая следовала за этим счастьем как тень.  Славки не было рядом с ней сейчас, но его и не могло в принципе быть рядом с ней по каким-то причинам, которых она не знала, не могла придумать. Кирилл, на удивление, ничего не замечал. Удивляться было особо нечему, ведь он никогда не отличался особым вниманием к Маше, особенно последнее время, но на этот раз, его поведение было каким-то особенно спокойным, и вел он себя как-то благонравно, достойно даже. Маша вновь и вновь пыталась собраться с мыслями, но они, эти мысли, как будто бы улетучились. Воля не то, что отказывала ей, нет. Внутреннее напряжение было столь сильным, что она в принципе не понимала, что нужно было делать или говорить, как такую ситуацию контролировать или разрешить.

Сначала она подумала, что потеряла паспорт, который долго искала в сумке, потом вспомнила, что забыла свою куртку в кафе, потом вдруг, ошарашенно пошла не в том направлении, не заметив, что посадка была, как обычно в левом терминале, а не в правом. Обычно в таких ситуациях приходила какая-то помощь извне, встречались незнакомые или знакомые люди, что-то гремело, ломалось, какая-то бытовая мелочь приводила в движение и мозг, и весь организм. Сейчас же она шла по трапу в каком-то совершенно непонятном для себя состоянии транса, не в силах сосредоточиться. Единственным спасительным решением было выпить немного коньяка, но она почему-то старательно отбрасывала эту мысль, боясь, что наговорит лишнего, ударит стаканом по иллюминатору, сделает еще что-то совершенно ужасное.

−  Слушай, ты в порядке? – наконец, спросил Кирилл.

Маша впервые посмотрела на него за целый день и ужаснулась. Скорее своему внутреннему ощущению равнодушия, которое теперь не душило ее как прежде, когда принимало черты обиды или ненависти, или еще чего-то эмоционально-живого. Теперь равнодушие как будто бы убивало ее медленным, но верным способом, не оставляя ни единой надежды на что бы то ни было.

− Совершенно, −  проговорила она и, сев на полку, уставилась в окно, собственным пульсом отсчитывая минуты до вечера, которых оказалось было более десяти тысяч.

− Когда же это закончится, −  вдруг сказала она, удивляясь тону собственного голоса, такого незнакомого, со стальными нотками.

− Скоро! – бодро сказал Кирилл и улегся на кровать, раскрыв проспект предстоящего плана экскурсий по Стокгольму.

Маша услышала мелодичный звонок собственного телефона, который незамедлительно взяла. В трубку кричала сильно подвыпившая актриса, повторяя одну и ту же фразу. «Ты понимаешь, ее взяли, а меня нет» — десять раз подряд прогремело в ухо, как и «я тебя люблю, твоя Саша Маркова». Маша внимательно слушала монолог, пытаясь придумать, каким образом ей выйти из каюты. Когда она нащупала ручку двери, то в ее голову вкралась надежда, на которую она уже не рассчитывала. Она почувствовала, что Кирилл вовсе не собирается оставаться в номере и уже стоит у нее за спиной, всем видом демонстрируя, что он тоже очень хочет пройтись по палубе. Маша попыталась сконцентрировать внимание на пьяной актрисе, поскольку актриса не реагировала на ее комментарии вовсе, что давало шанс куда-то скрыться из пространства каюты, где Маша все еще находилась. Часы растянулись, размылись, сверху давила каменная плита, которая снова и снова докладывала Маше на своем каменном языке, что она, Маша, больше не сможет двигаться никуда и никогда.

Славки, она была уверена, на пароме, не было. Пароход должен был отчалить с минуты на минуту, и она монотонно обходила палубы, крепко держась за руку Кирилла, чтобы не упасть. Смирившись с положением вещей, она вновь и вновь пыталась сообразить, что именно нужно делать, но ответа не находила. Когда пароход стал медленно отходить от пристани, и она почувствовала движение машинных двигателей, ей показалось, что в небе вспыхнул ослепительный праздничный фейерверк, а в легкие насосом вкачали литр кислорода. Машинное отделение работало где-то под ногами, ускоренный ритм бегающих колесиков как будто пустил по венам кровь, участил удары сердца. Еще с полчаса она сидела в ресторане, уставившись в запотевший иллюминатор, и с интересом рассматривала снежные контуры бьющих о корму волн. Они пенились, неслышно шипели и морщились, а когда их, наконец, рассекали винты под водой, врывались на поверхность черными стальными воронками.

Когда они вернулись в каюту, Маше снова показалось, что ноги у нее подкосились. Кирилл достал компьютер и сел за стол, углубившись с чтение. Маша села рядом с ним и всем телом как врезалась в его корпус, почувствовав аморфную мускулатуру. Кирилл, как ни в чем не бывало, продолжал печатать, изредка выправляя пробелы и запятые, которые казались Маше малюсенькими осами или даже изредка, змеями, выползающими из экрана и корчившие страшные рожицы. Голова разболелась, она – отвернулась, закрыла  глаза, пытаясь  представить, что рядом с ней, вот так близко, сидел Славка. Сначала это было совершенно невыносимым, но потом, спустя какое-то время, стало даже приятно и неожиданно − спокойно. Кирилл работал всю ночь, а Маша так и просидела, прижавшись к нему, не в силах встать, или даже пошевелиться. Потом он выключил свет и лег, а она, прислонившись к стене, так и застыла, пытаясь различить огоньки теплоходов, следующих сходным курсом, но вокруг не было ни души, только мерные поступательные звуки машинного отделения давали знать о том, что паром движется. Наконец, она легла на свою кровать, почувствовав удары волн о борт, которые медленно покачивали пароход и, наконец, помогли уснуть.

В пять часов она проснулась, было еще совсем темно. Маша почувствовала, как в голове пульсировала кровь, и ей на мгновение показалось, что ее сердце дико заболело – и спереди, и где-то сзади, в спине. Она сделала над собой усилие, встала, оделась и медленно открыла дверь. Свет коридора был тусклым, ее немного качнуло, когда она попыталась бесшумно закрыть дверь, а когда она дошла до лифта, ей стало как-то совсем нехорошо. Она нажала на кнопку и поехала вниз. Дверь раскрылась у самого машинного отделения,  запах хлорки и какого-то странного мазута ударил ей в нос, постепенно пробудив ото сна. Она почувствовала, что у нее снова заболела спина и живот, и что ей ужасно холодно. Присела, охватив руками колени, а потом резким движением снова встала и нажала другую кнопку. Славкину каюту она нашла не сразу, но пробежав несколько раз вдоль крытого коридора, вдруг ясно поняла, что он был вот именно там, во второй каюте после поворота.

Постучала. Никто не открыл. Она медленно пошла по коридору, ощупывая мобильный телефон в левом кармане и пытаясь сообразить, что нужно делать дальше. Он окликнул ее, когда она прошла, как ей казалось, метров пятьдесят. Обернулась, побежала к нему, а, прильнув, почувствовала резкий запах одеколона.  Легкость внезапного пробега исчезла, как и радость, с которой она только минуту назад, когда он ее окликнул, вдруг представила, как он ее обнимет. Сердце забилось с перебоями, отдавая гулким и холодным ударом куда-то в печень. Все тело напряглось. Ей было ужасно непривычно раздеваться в темноте и одновременно складывать вещи. В какой-то момент она просто села на кровать и прильнула к нему, ожидая, что сейчас, наконец, все как-то разрешится. Он нагнулся к ней,  накинул на плечи одеяло, прижал к себе еще сильнее. В виски снова забила кровь, и она с силой прильнула к нему, обхватив руками его голову.

***

О последствиях этой встречи Маша плохо помнила, но в течение двух дней по приезде домой ей казалось, что Кирилл убьет ее как-то совсем по-зверски, почти как когда-то Викторию заколол или задушил тот странный юноша из церкви. По крайней мере, первые два часа это желание Кирилла было особо очевидным, ярко написанным, просто выписанным маслом на лице. Потом она сказала ему о том, что тот парень в каюте был Славка, и именно с ним  она почти две ночи провела в каюте.

−  Ты просто сумасшедшая, −  спокойно сказал Кирилл, а потом громко захохотал, как будто на него напал такой же приступ, как когда-то давно в Амстердаме после действия марихуаны. Он с облегчением вздохнул и уже набрал в легкие воздуха, чтобы сообщить ей, что Славка сто лет как живет в Америке, и что из каюты она вроде бы не выходила, но промолчал.

Маша расправила поникшие плечи и, отпустив, наконец, все, что все эти годы ее мучило и душило, хлопнула дверью. Из его фамильной квартиры она выехала быстро, царственным жестом кинув на стол ключи от машины. Единственный человек, который поддержал ее морально, был, естественно, сосед из пятого подъезда, который изредка помогал поднимать сумки на пятый этаж ее родительской квартиры. Через полгода, впрочем, к Кириллу она вернулась.

***

Он открывает ей дверь и слегка отстраняется, позволяя пройти. Он сурово указывает ей на разбросанные вещи, которые она послушно собирает.

− Черт бы тебя..! − вертится у нее на языке, но она так этого и не успевает сказать, потому что − устала. Ради справедливости, стоит заметить, что она, действительно, никогда не складывала одежду как нужно, вечно ее разбрасывала, плохо готовила. Ради той же справедливости стоит отметить, что в последний раз она видела его не в тот день, когда он уехал, так и не поступив в институт, а в тот день, когда они так глупо утопили в пресной воде несчастных лягушек, когда-то тогда, давно, в детстве. А еще она каждый вечер, засыпая, все равно видит его во сне. Он бежит к ней вдоль пирса, мокнет рядом в темной парадной, целует в губы, всегда таскает на руках и встречает на пристани. Он и сейчас ее ждет. Он почти такой же, как был тогда, «остолоп» и «барашка упертый». Иногда ей кажется, что она все-таки ушла тогда из каюты, но в тот самый момент, когда ей так кажется, он вдруг так отчаянно зовет ее во сне, и так горько начинает плакать, что у нее нет, ни доли секунды увидеть что-то еще, досмотреть сон. Перед глазами только самое мрачное и зареванное лицо на свете.

Это только сейчас Маша понимает, что детство − не самая лучшая пора жизни. В детстве все кажется нестойким, странным, иногда невесомым. Ожиданий много, а фантазия бурлит внутри таким неумеренным ключом, что, порой, даже ручки в машине, за которые можно уцепиться, кажутся то щупальцами, то частью собственной руки, то лучшим другом из какой-то вчера прочитанной на ночь сказки.

Нина Щербак