(Опыт освещения цены Поэзии)

«О времени и о себе» начинают разговор с немногочисленными читателями (Александр Бурлаков. Между двух времён. — Шарья: ГПКО «Издательский дом «Ветлужский край», 2015. — 124 с. Тираж сборника 110 экз.) страницы книги поэта, оказавшегося, как и всякий человек, «между двух времён». Как научала нас старая песенка из кино, «именно он», этот миг «между прошлым и будущим», «называется жизнь». Вот потому книжку переименовать можно про себя в такое подобие созвучью горьковского «В людях»: «В жизни». И те буквы, знаки препинания, лексика и грамматика, которые найдены Александром Бурлаковым из Шарьи для нас, наполняются именно ей: жизнью.  Жизнью, которую видит рядом с собой автор, которую он носит с собой, припоминая, обретая в памяти прожитым, виденным, слышанным, прочувствованным, передуманным. Из чего она? В чём? Александр – врач, много лет встречавший быль и боль соотечественников и земляков в кабинете поликлиники, и потому нет сомнений в его искреннем понимании страдания, принесённого другими в помещение доктора и привнесённого в жизнь собственную болезнью (поэта мучают невзгоды с нездоровьем ног) . Именно поэтому непростительное кому-то панибратское отношение к мученикам прежних боёв и войн, сражений, оправдано собственным страданием Александра, близостью к беде, к нездоровью, к утрате способности организма к тем, что мы называем по глупости «полноценностью», не осознавая, что сам русский язык своим могуществом слова, его строения, утверждает: «полноценно» то, что потребовало платы «полной цены». Вот потому люди, потратившие многое, в том числе, здоровье, на благой, спасающий пациентов, труд, обрели полноценность прожитого. Ссудившие себя на верность если не добру, то хотя бы доброте, человечности, милосердию, полноценны в чувствах, какими бы они теперь ни оказались: грубоватыми, даже скабрезными, «на лицо ужасными, добрыми внутри».

«О неизвестной – Мировой войне –

Вы, как обноски, память износили» —

Ворчал мой дед – «Рассеюшка! Россия…»

И – было больно, горько… гордо мне.»

Это о крепости Осовец и причастных к сражению возле неё. В этом сочувствии к износившимся и изношенным нами героям прошлого находится, затрагивается и сам поэт: ворчащий своей немного обиженной справедливостью, болью переживания трагедий, не оставшихся им незамеченными, обойдёнными, пропущенными. По мне, да и по истории русской словесности, это свойство сопереживания и неравнодушия к боли – одно из главных в определении принадлежности к величию русской литературы. Равнодушие к боли делает таким же безучастным отношение к самой хозяйке школьных хрестоматий и её – к автору. Не нужна ему боль — и он лишён одной из самоценных сущностей, сути, необходимой для классиков.  «Стержней сострадания», как, если верить Владимиру Набокову и его «Дару», называли Николая Григорьевича Чернышевского ссыльные каторжане, среди которых он продолжался без пера и бумаги писателем, принадлежностью к учебнику, в котором долго будет иметь право спрашивать нас заглавием своего известного романа.   Кратко объяснимо право Бурлакова на гордость победами предков: болью и горечью за погибших он отбивает себе его.

Лирика пейзажная стоит иных слов, более ласковых и плавных, созерцательных, безболезненных, нейтральных. Но Александр верен смеси разноправной, разностилевой лексики и в работах о природе.

«Зазвенит, что бубенец, небо вызвездит

Да пойдёт плясать – шалава шалавою…

…Только руки у неё будто в извести,

И тоска в глазах, как в озере плавает…»

И эти слова сами плавают тоской в глазах изругавшегося, изругавшего всё, даже осень. Тоска по «жеманнице осени», оказавшейся «шалавою», по тому, что с ней оказалась жизнь такой, оказалось всё, нас наполняющее, таким, отданным на продажу: танец, жеманство – всё неспроста, не само по себе, не самоценно, как для кого-то. Нет, всё – лишь «such an easy game to play», которой «love was». Но тут доктор, интеллигент, человек благородный, делу праведному себя посвятивший, спохватывается и находит силы на жалость и сострадание к тоске в глазах «шалавы». Сила избегать очернения души, захлёстнутой тьмой встречных судеб и их последствий в выраженьи глаз, во взгляде. «Слёз-то нынче не простят» — «стиснуть зубы да терпеть» учил нас другой поэт.  Заветам его верен и шарьинский стихослагатель. Человек взрослый в текстах часто являет подростковую боязнь стать до конца ласковым, вежливым, нежным. Не наше дело, кто научил и чем поступать автора так. Предательство нежности, измена доверию и доверчивости, распятие веры? Но грубоватый юмор, приносимый скабрезностью в строки, обилие пошляцких словечек («прикид», «отклячив», «едрит-бодрит», «вааще», «ишшо») не дают автору и читателю расслабиться, забыть о разнообразии жизни, её проявлений.

Но кроме лексики сниженной, пониженной в звании поэтической иерархии, диалекты и редкости вроде них придают речи писателя оттенок местности костромской, провинциальной, перемешавшей городки и деревни с большими и крупными городами: «свистовые» (соловьи), « петь на аршин» (великолепно, замечательно), «местовалый» (местный, не пролётный).  Переклички с поэтами у Александра редки – чаще душевные оклики ушедших друзей-врачей и близких, посвящения слов им. И всё-таки «мартобрём» прозвучал в тексте Иосиф Александрович Бродский, столь, казалось, неуместный и непримешиваемый к произносимому и напечатанному Александром. Отличен, неприменим к этой поэтике и даже чужд ей. Но в качестве примеси, примеси Бродского, себя, «нобелевского тунеядца», полезен, уместен, красив.

Александр Бурлаков – поэт, не отрекшийся от рыбалки, походов, жизни простой внешне. Он не ушёл полностью в текст – напротив: он приносит из путешествий по деревням и захолустьям сюжеты, истории в новые тексты, облекает, запечатлевает сельские виды и образы деревень в поэзии, посвящает её минувшему или отдалённому, столь далёкому от комфорта городской квартиры. Книжки, сборники поэта полнятся сказами о том, как он – «словес заветных – в горсть – непутёвый собиратель» бродит к горизонту, который «по козырьку на лоб сдвинутой бейсболки». И эта более реалистичная попытка соизмерения себя с линией вдалеке граничащей с небом земли, мне кажется более смиренной, осмысленной, чем вызов, брошенный ей, линии, того, кто «должен первым быть на горизонте»…  Впрочем, у каждого он свой, горизонт. Те, кто просил: «миг не проворонь ты!»

И Александр, тратящий себя, свой настоящий, соизмеримый с городом, достойный его масштабов, талант на слова и строфы, порой действительно выхватывает миг для того, чего хочется быть достойным.  Для текстов по-настоящему полноценных: за которые заплачена и дана подлинная цена всякого употреблённого в них слова. Полнится страница прекрасной речью, словом большого поэта, достигшего мастерства, тождественного в торжестве красоты и свободы слова великим:

Санкт-Петербург

Санкт-Петербург задумчиво царит

В небытие дворцовых потрясений –

Отвергнутый, опальный фаворит

И… Как мундир, в его фигуру влит

Старинного шитья седой гранит,

Осколками былых побед усеян.

—

Балтийский ветер, пенный шлейф волны,

Тяжёлый мах имперского штандарта

На крыльях славы мира и войны,

И … Окна настежь вновь отворены,

И царственные снятся, снятся сны,

И жизнь ясна, как лоцманская карта.

***

Здесь – на Дворцовой – ворох лет сожжён…

И дивный огнь мерцающих сияний

Над головой короной водружён

И… пусть от власти отлучённый – Он

На царствованье рукоположён –

В сердца, умы и души

…ВРОССИЯНЕН!!!

И хоть «так различны боги, творимы нашими устами», слово, само осиянно, и само, хотя бы для литературы, к ней причастных, ей причащающихся – бог.  Книжкин. И память о лучших словах Александра, вроде этих, Северной столице данных, я, как и он, и все его читатели, мне кажется, «не износим до дыр».

Сергей Уткин