Среди искристо пламенеющего леса, среди языческого хоровода огромных деревьев с целыми ярусами ветвей, среди  живого  гербария  спокойной, мерно-величавой  листвы – высокий  пень, усеянный  опятами  и  обведённый  бархатной  кромкой  мха  казался  аналоем  в  пределе  торжественного  храма. Пень  был  трухляв – точно  вознесённый  из  недр  земли  таинственной  мощью, неведомой  бродильной  силой – готов  был  уже  обратиться  в  прах, слиться  с  землёй, которой  не  уступал  и  цветом. В  полуразваленных  корявых  структурах, хранивших  бессчётную  мелкую  жизнь – как  экзотические  цветы  или  замершие  гномы  толпились  нежные  бледные  грибы. Хрупкие  и  изящные, с  шатко  изогнутыми  ножками, замшевой  кожицей, одеты  они  были  нежным  розоватым  свечением. Великое  их  множество  расползалось  вверх, вдоль  щербатых  боков  чернеющего  развала; скученные, неустойчивые, вздрагивающие  как  будто, они  теснились, наползали  друг  на  друга – точно  колония  мха, продолженная  от  нижних  ярусов  земли – и  глухой  отзвук  земли  таился  в  их  зыбкой  плоти.

— Гляди! – захлебнувшись восторгом, жадно выдохнул пятилетний бутуз, и пухлый палец, перепачканный  неведомой  грязью, замер, указуя  в  сторону  пня. – Сколько  их! – басовито  гудел  он, продолжая  раз  взятую  ноту, и  мерно  наливаясь  не  столько  радостью, сколько  предвкушением, волнообразно  вздымавшимся  из  глубин  его  нутра. – Скорее, скорей, ну  скорей  же, — торопил  он  себя  влажным  шёпотом; трава  зашевелилась, мелькая  то  жёлтым, то  сиреневым – в  противовес  собственным  словам  бутуз  выбирался  очень  медленно.

Как только он выбрался из пышного тайника  кустов  и  трав, выяснилось, что  разговаривал  он  не  сам  с  собой, и  не с  незримым  обитателем  леса, существующим  только  в  его  воображении: в  просвете  расступившихся  стеблей  тотчас  появилась  крохотная  рожица, подвижная  и  необыкновенно  смешная, причём  возникла  она  так  быстро, точно  широкая  спина  бутуза  только  и  мешала  выбраться  ей  на свет. Узенькие  косички, торчавшие  в  разные  стороны, выдавали  в  беспокойном  мышонке  девочку, спешно  пропищавшую – Осторожно! – вдогонку  ускользающему  бутузу.

— Иди сюда! – не оборачиваясь кричал он, вплотную подбираясь ко пню. Уже  почти  достигнув  его, он  запутался  в  сложных  переплетеньях  травы, и  упал, весело  хохоча, и  тотчас  поднялся, а  в  спину  ему  летела крохотка  женской  укоризны – Говорила  тебе, осторожней! Никогда  ты  не  слушаешься!

И  бутуз, отирая  перепачканные  пальчики  о  жёлтые  шорты, бормотал  в  ответ: Кого? Тебя  слушаться? Малявка! — и, быстро подняв румяную физиономию, добавил – Трусиха!

— И вовсе нет! – Возмутилась  девочка, и  шустрые  косички  запрыгали  в  такт  мимолётному  возмущению. – Сам  ты… — и  девочка, выбравшись  из  укрытия, засеменила  к  пню.

А бутуз уже вовсю обрывал грибы, ломал их прохладную поросль, и они, мягкие, превращались в  его  ладонях  в  розовато-серую  кашу.

Девочка, присев, очутилась у истоков трещины, возле густого скопления опят, и, запустив обе руки в недра пня, стала снимать грибы целыми пригоршнями.

Бутуз, видя, что  сестрёнка  опережает  его, загудел  недовольно – Отойди! Это  я  нашёл  пень! – загудел  так, будто  желал  защитить  владения, считаемые  своими. В  голосе  его  появилась  суровость – суровость, подслушанная  у  недовольных  взрослых, отчитывавших  его за  разбитую  чашку, или  лишний кусок  торта, суровость, усугубляемая обидой – скорее  на  себя, на  свое  бессилие  противостоять  крохотному, суетящемуся  внизу  существу.

— Не твой пень, не твой, — пищала девочка, теряя крохотные грибы, ломая их и продолжая работу.

Между тем бутуз отвлёкся, обнаружив на пальце какую-то крохотную букашку с тончайшими усиками, и побросав обломки шляпок и ножек, стал следить за ней, пробиравшейся по тонким канальцам его ладони.

Перестала трудиться и девочка, и, не поднимаясь с корточек, спросила, замирая от внезапного, резкого, садкого ужаса – А как мы пойдём назад?

Бутуз, стряхнув радужно сверкнувшую букашку, отозвался – Не знаю.

Торжественная поляна молчала, переливаясь всем богатством цветового спектра.

— Ну? – Безжалостно-тупо произнёс мужчина, закуривая десятую сигарету – и тотчас устыдился неоправданного напора, туго означенного  в  его  голосе.

— Не знаю, не знаю, не знаю, — твердила женщина: монотонно, глухо, с тупым, омертвелым отчаяньем. – Говорю  тебе: я  задремала: солнце, духота – разморило, просыпаюсь – их  нет. – Она  заплакала, прижала  ладони  к  лицу, но  сразу  отдёрнула  их, потёрла  виски – механически, нелепо, будто  такой  набросок  действия  мог  что-то  прояснить. Мужчине  показалось, что  лицо  её  плавится, как  сахар, и  тугое  кольцо  нежно  и  люто  сдавило  ему  сердце.

— Ладно, не плачь, — сказал он. – Ну…не  плачь, говорю  тебе.

Они  сидели  в  машине, было  душно, жаркий  воздух, мешаясь  с  сизыми  клочьями  дыма, колыхался  тяжёлым  марево; атакуя  неуступчивое  стекло, ныли  крупные  слепни. Сквозь  широкий  размах  лобового  стекла  яркий  лес  представал  роскошною  панорамой, и  каждый  вход  в  него, чернеющий  среди  деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших  детей.

— Ладно, — сказал мужчина. – Далеко  они  уйти  не  могли. Может спрятались где-то в окрестных кустах и сами выберутся на эту поляну. Возможно отправились вдоль дороги, и находятся сейчас где-то внизу, на пути в деревню. Оставайся здесь, только попробуй не психовать, а я пойду к деревне. – Он  попробовал  обнять  женщину, но  та  отстранилась. – Ну, найдём, найдём  мы  их! Ну?

Она не отвечала, тупо мотая головой.

— Я пошёл. Жди.

Он  выбрался  из  машины.

Он  пошёл  по  замшелой  колее.

Бурая  глина, застывшая  суммарным  отпечатком  различны  следов, сливалась  в  непонятный  орнамент, мнившийся  символом  пути, и  вместе  дававший  собой  этот  путь.

Мужчина шёл, выкрикивая имена детей, он знал, что  рядом  находится  дорога, по  которой  они, ничего не  предчувствуя,  и  съехали  в  лес, и думал – может  стоить  выйти  на  неё, поднять  руку, остановить  кого-либо  из  проезжающих, попросить  о  помощи. И  вдруг  стало  ясно – помощь  не  придёт, и…что  остаётся? Только  идти  и  звать  и  уповать. Вся  прелесть  осеннего  леса  казалась  бессмысленной, подавляющей, он  шёл, кричал  и  вспоминал – он  вспоминал  умильную  рожицу  бутуза, неловкую  ладность  его  движения, он  вспоминал  то  щемяще-умилённое  ощущение, охватывавшее  его, когда  девочка  забиралась  к  нему  на  колени, он  шёл, выкрикивая  их  имена, и  страх  леденил, наползая, душу.

Дети устали. Долгая  возня, солнце, страх – всё  сливалось  в  одно – неясное, томящее, клонящее  в  сон. Бутуз  сидел, привалившись  к  стволу  толстого  дерева, а  девочка  спала, положив  голову  ему  на  колени. Лес  обступал  плотной  густотой  запахов, цветовою  массой, лес  подавлял, ничего  не  обещая; бутузу  представилась  большая  кружка  молока, сдобный  коржик, и  тихая  тёплая  слеза  поползла  по  толстой  щеке.

Девочка спала. Он  принялся  теребить  её. Она  невнятно  бормотала  в  ответ, пока  он  не  дёрнул  её  сильнее, и  тогда  она  вздрогнула, проснулась, посмотрела  на  него  недоумевающее, спросила – А  где  мы?

— Не знаю, — ответил бутуз. – Пойдём  куда-нибудь.

Слегка  отряхнувшись, они  двинулись  наугад, пробираясь  мелкой  травой  и  тщательно  огибая  овраги, бутуз  сшиб  толстый  боровик, поднял  его, но  тут  же  бросил, потянулся  к  кусту, чтобы  сорвать  ягод, но  девочка  остановила  его, и  он  послушался, и  они  шли  дальше, всё  больше  уставая, путаясь, пугаясь.

Лес поредел чуть-чуть, и впереди замерцала поляна.

Среди этой поляны серел корпус грузовика.

— Смотри, — прошептал бутуз, будто забыв о неведомом пути, и наливаясь восторгом – почти таким же, как при виде пня.

Он  ускорил  шаги, тяжело  дыша  и  размахивая  руками. Девочка, ничуть  не  заинтересованная  последовала  за ним, угодила  по  пути  не то  в  огромную  лужу, не  то  в  крохотное  болотце, но  выбралась, и  вот  уже  лезла  за  братом  в  разбитую  кабину.

Чёрные полудужья на месте отсутствующих колёс зияли, как зевло деревенской печи, дверь, свороченная набок, висела, а содержимое кабины представляло собой неприглядную  картину  отслужившего механизма: клочья  жёлтого  поролона свисали  из  разодранных  сидений, а  панель  управления  с  выдавленными  стёклами  и  погнутыми  стрелками  походила  на  старую  карту.

Руль  был  цел.

Дети устроились на сиденье, и девочка снова стала   дремать, теснее прижимаясь к бутузу, а тот шептал что-то, призывая отца, шептал, уверенный, что их найдут, понимающий, что двигаться дальше у них нет сил.

Скрестив на руле ладони, и упав в них лицом женщина думала – Неужели, неужели, неужели…Слова сливались в долгую, непрерывную линию, она тянулась бесконечно, серея тупостью и страхом. Как  так  могло  получиться? Почему  со  мной? За что? и – дробно, нервно, жутко, разрывая линию мысли перекатывались новые слова – А вдруг, а вдруг, а вдруг? Никогда… Хотелось бежать куда-то, кричать, что-то делать, но делать ничего было нельзя, а только ждать – ждать и надеяться, и бесконечно изводить себя нелепыми, ничего не объясняющими, не помогающими словами. – Неужели? А  вдруг? За  что?..

Бутуз, приникая к сестре, тоже задрёмывал, потом вздёргивался, и опять плыл, уходил я тёплую, тёмную дремоту. Ему хотелось есть, и мерещился – так явно, так отчётливо – стол, накрытый в деревенском доме, бабушка, разделяющая жареную курицу, дымящаяся картошка, в кружку налитое молоко.  И  опять  реальность  текла  зыбким  маревом  дрёмы, и  опять  он  выдёргивался  из  неё  лапой  страха, и  сквозь  пространство, где  было  когда-то  лобовое  стекло  грузовика, видел  кусочки  леса, всё  такие  же  красиво-пёстрые, но  уже  только  пугающие.

…и  была  тёмная  масса  сна, пологом  накрывшая  сознанье. Потом  её  края  зашевелились, раздвинулись, превратились  в  траву, тихонько шуршавшую  в  опаловых  сумерках, и  из  них – из  сумерек  этих – вышел  большой, знакомый  человек, шагавший  легко  и  сильно, шелуша  коронки  лесных  орехов, —  вышел  отец, такой  родной  и  тёплый, и  бутуз  рванулся  вперёд, но  за  ним  рванулась и  темнота  сна, разлетевшаяся  в  момент, чтобы  он, бутуз, стукнулся  лбом  о  приборную  доску и  замер, убеждаясь, что  никто  не  идёт…

Александр Балтин