Игорь Фунт

Другой мир Веры Пановой

В век грандиозных обещаний и надежд…

Посредине поля эти фонари, у братских могил.

…из другого мира светят они.

В.Панова

Век грандиозных обещаний и надежд

и столь же грандиозного к этим

обещаниям и надеждам презрения.

А.Арьев

«Дело не в моде, которая прошла, хотя существуют «модные» книги и «престижные» темы, и не в благодарности читателя, и даже не в том, что каждое время выдвигает свои проблемы и каждое следующее поколение — и литераторов и читателей — ждут от сиюминутного художественного процесса постановки своих вопросов. Каждая тема, любая новая образность, своя эстетика, новый взгляд на действительность имеют своего первооткрывателя; это вовсе не обязательно самая сильная книга в ряду последующих, о ней забывают, читая следующие, более совершенные… Но Панова — первая!». Д. Тевекелян

Мы беседовали с классиком отечественной

литературы — Пановой.

«Конечно, — говорю, — я против антисемитизма.

Но ключевые позиции в русском государстве

должны занимать русские люди».

«Дорогой мой, — сказала Вера Федоровна, — это

и есть антисемитизм. То, что вы

сказали, — это и есть антисемитизм. Ибо

ключевые позиции в русском государстве должны

занимать НОРМАЛЬНЫЕ люди…». С. Довлатов, «Ремесло»

Да, один из столпов соцреализма. Да, лауреат 3-х Сталинских премий. Но…

Человек исконно православного вероисповедания, лучшей своей книгой считающий историю духовных подвигов древней Руси «Лики на заре»: княгиня, мудрая «великанша» Ольга; устроитель Киево-Печёрской лавры Феодосий; деспотичный Феодорец Белый Клобучок; отец Иоанна Грозного Василий III; скрупулёзно прорисованные подробности костюмов, вещей, манер…

Рано потеряв отца, с 14-ти лет начавшая зарабатывать на хлеб насущный, сызмала, с младых ногтей поклявшаяся «внушать людям хорошие чувства»: «…чувства мои были чрезвычайно прямолинейны. Я либо любила, и тогда в человеке мне всё нравилось, либо не любила, тогда мне с человеком было тягостно».

Девочка, девушка, твёрдо уверенная в том, что собственно счастье и благополучие отныне и навсегда будут зависеть только и исключительно от результатов творчества: «Как это случится, я не умела предугадать, но знала, что это будет, и будет через литературный успех, не иначе». — Всё произошло именно так, как предрекалось в далёкой юности. Не догадываясь, естественно, чего ей придётся испытать во имя осуществления мечты.

Мало того, В.Ф. определённо создала уникальную самобытную эстетику — некое личностное понимание, непредвзятую оценку существования социума в заданных рамках. Понимание, смело идущее в чеховском фарватере новаторских традиций, неповторимое к нему отношение. Философию, критический метод. Стиль.

«…По радио начинают передавать «Песенку американских бомбардировщиков», которую я очень люблю и которую Вы презрительно обозвали занудой. Люблю джаз и такие славные слова: «Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле». Может быть, мне потому нравится, что я столько раз сама летала на честном слове и на одном крыле…» Из писем Пановой к С. Разумовской

Между делом добавлю: в английском варианте поётся «на одном крыле и на молитве» — «on a wing and a prayer». В общем понятно, почему советским переводчикам текста Болотину и Сикорской пришлось немного переиначить. Не беда.

Вместе с Верой Фёдоровной мелодию «бомбардировщиков» напевал и слушал (в утёсовской обработке) весь военный и послевоенный СССР от мала до велика. Да чего далеко ходить, вот и песня (Макхью — Адамсон). В исполнении известного современного рокера Чижа. Кстати, давнего приятеля автора статьи, Вашего покорного слуги.

«Мы летим, ковыляя во мгле», Чиж и Ко:

Но продолжим.

«…Между прочим, у нас тогда не было паровозов, все ломаные, старые, и американцы нам предлагали сто новых паровозов, а мы им чтоб отдали решётку Летнего сада», — ведут неспешную беседу о поре гражданской войны «трое мальчишек» из одноимённого рассказа Пановой.

Сто лет прошло… Неугомонные американцы по-прежнему втюхивают устаревшие «бомбардировщики» и «паровозики» взамен прибыльного благорасположения начинающих демократий. Невзирая на подозрительно апокрифичные метаморфозы приоритетов и приобретаемых демократиями новых кумиров.

Россия же, в свою очередь, невзирая на санкционные западные списки и катастрофическое ухудшение, как проникновенно вещали в СССР, «международного положения» (шёпотом), готовится к президентским выборам-2018. И далее, через месяц с лишним,  — к очередному майскому торжеству Победы в Великой Отечественной: самому громкому, большому национальному празднику. Что никоим разом не подлежит сомнению ни под каким санкционным соусом.

А мы, уважаемые товарищи, друзья-читатели, вспоминаем, как сказал Довлатов, классика советской литературы, дорогую Веру Фёдоровну Панову, вдохновителя и учителя многих ныне здравствующих творцов, писателей и людей искусства. Дай бог Вам здоровья, веры и терпения на долгие годы.

Будучи абсолютно советским человеком по духу, пролетарской крови и мысли, впитанными в эпоху революции, гражданской, НЭПа и 2-х мировых войн. Заставшая старую Россию с чеховской тогдашней серенькой жизнью, описанной Куприным и Горьким, она издетства пропиталась многосложным, кипучим смешением «племён, наречий, состояний». Вобрав и воплотив потом в поэтике образов донскую печенегскую ширь степей — и тонкую, тончайшую урбанистику многолюдно-староукладческого Ростова-остроумца: «…портной принимает всевозможную починку. Тут же продаётся мусорный ящик». Равно революционного Ростова-бойца, Ростова-страдальца, не раз переходившего из рук в руки — от красных к белым и наоборот — в бушующих 20-х.

Эх-ма, эх-ма,

веселись, душа моя:

четверых зарезал я —

отсидел четыре дня.

«Моё и только моё»

Что, под непререкаемым воздействием Булгакова и Бабеля, Фадеева и Шолохова выплеснулось в первых же оперативно-журналистских опытах конца двадцатых — начала тридцатых годов: изощрённо-тонких, острых антимещанских газетных фельетонах, заметках, очерках — под звучным псевдонимом В. Вельтман, под могутными лучами солнца коммунистической утопии.

Первые неуверенные беллетристические попытки в детской литературе, корреспондентские мытарства соцпозитивизма (ж. «Костёр», «Горн», г-та «Ленинские внучата») впоследствии обернулись «лучшими страницами её зрелой прозы, посвящённой подросткам и детям» (А. Нинов). С неодолимой свежестью юношеской, молодёжной нефальшивой лексики, с великолепно-шедевральными находками. Такими как дневник Серёжи Борташевича из «Времён года»: «Цимлянское море войдёт в контакт с луной»; «непонятно также, как может медведь воздействовать с религиозной стороны»…

Далее — репрессия мужа по делу Кирова («…я не знаю, где твоя могила. Я не знаю, как ты кончил свои дни…»). Предвоенная Украина, частые поездки в Москву за синей птицей удачи. Фортуна же улыбнулась в драматургии — победы в республиканском, всесоюзном конкурсах.

1941 год застал Панову под Ленинградом, в Пушкине. К осени превратившемся в руины. (Там же, в Пушкине, в тот момент умирал от голодной смерти великий фантаст Александр Беляев, глядя на построенную фрицами во дворе виселицу, заканчивая «Ариэля».)

Из оккупационного Ленинграда — через Эстонию — бегство с дочерью на Полтавщину, к семье, двум пацанам-малолеткам. Под «новый порядок» фашистов. Чтобы избежать отправки в Германию, приходилось скрываться в лесах.

Эти незамысловатые строки — предыдущий абзац, — вобравший в себя тяжелейшие годы скитаний в оккупации, художественно воплотились в крупных послевоенных произведениях: повести «Спутники» (о повседневной рутине санитарного поезда); романе «Кружилиха» (предвестнике советского производственного романа) и пьесе «Метелица» (черновое название «Пленные», об оккупационной Нарве 1943-го). «Спутники» и «Кружилиха» необычайно быстро и по праву отмечены госпремиями. Что принесло автору заслуженную всесоюзную известность.

«…Я вплотную соприкоснулась с миром, до тех пор мне незнакомым, оказавшимся странно созвучным мне и давшим могучий толчок моей застоявшейся работе. В хаосе рассказов, песен, слёз зарождалась книга о подвиге любви и милосердии», — замечает В.Ф. насчёт задумки «Спутников». И далее, с восторгом от ощущения необычайного состояния всепоглощающего везенья-счастья (писатели поймут!): «…Я себя не узнаю в этой вещи. У меня новый голос. Я позволяю себе всё, что хочу. А хочу я ужасно много! Я резвлюсь в этой повести, как жеребёнок на лугу, — что мне и не пристало бы: пять дней назад мне исполнилось, слава богу, 40 лет». Шёл 1945…

В 1946-м Вера Фёдоровна возвращается из уральской эвакуации в Ленинград, с которым связана вся её творческая дальнейшая жизнь. Публикуется в «Знамени», «Новом мире».

Значимые произведения 50-х гг. «Времена года» и «Сентиментальный роман», напечатанные в «Новом мире», злободневно пытаются решить неумирающие проблемы отцов и детей, коррумпированной номенклатуры(!); революционной, предвоенной, элегически настроенной молодёжи. По-чеховски ярко и «без агитации» (В. Вишневский) предвосхищая исповедальную прозу шестидесятников.

Одновременно навлекая на себя строгую критику неусыпных литераторов-охранителей, куда ж без них. (Мол, не может советский человек — например, юная Дорофея Куприянова из «Времён года» — мечтать голову сложить за красную юбку с оборками!) Но всевышний берёг её… Я бы произнёс: ограждал от злых нападок её всеобъемлющий живой талант. К сожалению не сохранив под конец дней здоровья.

Я, Панова Вера Фёдоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1967 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой. …несмотря на все усилия любящих близких, превосходных врачей и целой роты людей, помогающих мне в моём бедственном существовании, не могу без посторонней помощи ступить ни шагу… «Моё и только моё»

Жизнедеятельность и прямо-таки бердяевское жизнетворчество В. Пановой потрясает разнообразием и качественным набором профессиональных интересов-инструментов. От драматургических — до кинематографических. От философии к прагматике. (Что немудрено: бытие определяет, так сказать…) От забот бюрократических (член правления СП СССР) — до культурно-идеологического воспитания молодёжи в ручном режиме, как сейчас модно изрекать.

Многие маститые сочинители, почившие и ныне здравствующие, обязаны Вере Фёдоровне добрым напутствием и незримым участием: С. Довлатов, В. Конецкий, Ю. Казаков, В. Голявкин, В. Ляленков, Г. Ходжер, А Битов, В. Попов, да не счесть…

И «Уличные фонари» Семёнова, «Эшелон» Рощина, и повети Трифонова, романтическая «Звезда» Казакевича, и бесконечные разновидности женской прозы — все они ощутимо смыкаются с текстами Пановой творческими инициациями, принципами, эмоциональным кодом страстно-интонационного поиска достоверных подробностей повествования.

…Вплоть до зарубежных поездок и встреч (США, Италия) с целью налаживания контактов в области художественной литературы. А также с деятелями кино, радио, телевидения. Вера Панова на зависть известна и переводима на Западе. (По количеству переводов всех обогнал пановский «Серёжа» с подстрочником «несколько историй из жизни очень маленького мальчика», 1955 г. «Классической повестью» восторженно назвал «Серёжу» К. Чуковский, пророчествуя произведению всемирную славу. И не ошибся.)

Профессиональный, мастерский результат и итог неохватно кипучей, страстно-целеустремлённой натуры В. Ф. Пановой, жены, матери, бабушки, в конце концов, — пятисерийный телефильм по сюжету «Спутников»: «На всю оставшуюся жизнь…» (реж. П. Фоменко); телеспектакль О. Лебедева «Кружилиха» с блестящим актёрским составом; кинофильм «Сентиментальный роман» И. Масленникова; последняя пьеса Пановой, вышедшая на экран: «Свадьба как свадьба». Всего около 15-ти экранизаций. Издан и переиздан пятитомник собрания сочинений.

Биографические высоты, творческие и социальные, дались В. Пановой нелегко, не с кондачка, как говорится. Не сразу и не рано, по частям, по ломтикам: «Из кусочков складывались главы», тут же заполняя недостающие пробелы. С отмеченным литературоведением непревзойдённым актёрским дарованием обращая начатое в многоплановые и многожанровые, многонаселённые и многослойные широкие полотна. Объединяя и уравновешивая единым центральным мотивом огромное количество фабульных и временных параллелей. Объединяя нравственные критерии прошлого и настоящего. Предугадывая будущее поведение человека. Постигая причины поступков, дел, событий. Постепенно выстраивающихся в единый замысел-интригу сюжета:

«По-разному может возникать писательский замысел. Часто в его основе лежит некое пронзительное впечатление, оно даёт первоначальный толчок, на него (иногда многими годами) напластываются другие впечатления, встречи, мысли, прочитанные книги. Причём всё тянется к основоположному, обжёгшему тебя впечатлению. Это не просто накапливается — происходят своего рода «химические» процессы, от соединения простейших элементов рождается новое, часто неожиданное».

Объём, фундаментальность прозаической описательности, также удивительная целеустремлённость и уверенность Пановой работают отнюдь не сами по себе. Иначе бы она попросту слилась с масскультом, его «монументальностью»; так и не приблизившись вплотную к художническому постижению народной судьбы, истинному героизму скромных служителей тыла, санитаров, докторов: «…чтобы мы могли жить дальше как советский народ, часть из нас должна, возможно, сегодня умереть»; — и наизворот, въяве не постигла бы будничной обывательской трусости, мимикрии исковерканного сознания в оковах страха смерти: «…он всех ненавидел. Зачем они притворяются, что не боятся?!»

«Невмешательство!», «безразличие!!» — вопила критика в ответ…

Не подстраиваясь под социалистический мейнстрим, она отталкивается в первую очередь от ощущений. Окрашивая героев и окружающий их мир невероятным психологизмом. Изображая весь срез, всю невообразимую глубину внутренних противоречий. Превращая собственный индивидуализм экспектации, предвосхищений — «субъективную камеру», без идеологических отскоков, — в общеценностное, общечеловеческое противоборство образов. Что оказалось неожиданно и свежо. И попало точно в цель.

Что вывело Панову за рамки, границы чувств, территорий и восприятий… И примирило с непримиримым. Как примиряет страны и континенты её маленький мальчик Серёжа своею безграничной чуткостью и не по-детски острой всеохватной прозорливостью. Ведь такие «Серёжи» были, есть и будут обретаться во всяком государстве. Вне зависимости от социального устройства.

Коростелёв говорит:

— Я тебя люблю.

Мама не верит:

— Правда?

— Люблю, — подтверждает Коростелёв.

А мама всё равно не верит:

— Правда — любишь?

«Сказал бы ей: «честное пионерское» или «провалиться мне на этом месте», — думает Серёжа, — она бы и поверила». («Серёжа»)

Мелочи, мелочи, детали, наброски, чеховские «снетки», кубики, ахматовский «сор», из которого растёт поэзия, стихи, слова. Возникает столь обожаемый читателями толстовский эпос Пановой…

Глава о замыслах последней книги «О моей жизни…» так и называется: «Как складывают из кубиков». Мол, для искусства не существует незначительных деталей. Где она не по разу возвращается в свои многочисленные, потаённые до времени в подсознании некие запасники души. Куда совершенно непроизвольно откладываются впечатления и наблюдения, ожидающие подходящего момента.

«Можно присоветовать, как надо варить щи, чтобы они были вкусны. Нельзя присоветовать, как написать роман. Дело нежное, штучное». Из рецензий В. Пановой

Нравы, имена, лица, судьбы, голоса, воспоминания…

Развёрнутые портретные характеристики, точные, чёткие. Зиждущиеся на незыблемости и основательности традиций обыденно-обиходных зарисовок Радищева, безжалостно-натуралистических картинах Золя, интеллектуально-вдумчивом презрении Горького к бессмысленности и беспощадности однообразия, нелепости «бытовухи», точнее даже, «чернухи». Характеристики-референции, вне всякого сомнения опирающиеся на непреложное знание детальных отображений «изнутри» Артамоновых, Мелиховых, Форсайтов, Тибо, Буссарделей, Лариных, Ростовых.

Последнюю книгу «Моё и только моё», обращённую к другу-читателю, Вера Фёдоровна писала и корректировала будучи тяжело парализованной, теряя зрение, проявляя беспримерные мужество и стойкость не впасть в безнадёгу, депрессию: не зря её звали Верой. Веру и надежду ей помогали вернуть друзья и близкие, в том числе молодые литераторы (Юрьева, Довлатов, Арьев), до конца дней поддерживавшие её: «…от желания жизни приходят и силы жить…».

Не давая себе никаких поблажек, одномоментно трудится над подготовкой радиопередач, пьесами «Свадьба как свадьба», «Погребок», сценарием «Сентиментального романа». Готовит продолжение цикла исторических повестей, для чего перечитывает сочинения Афанасьева и Водовозовой. Договаривается с Детгизом о переиздании «Графа Монте-Кристо». Ведёт внутреннюю переписку — с «толстыми» журналами, Росиздатом. Редактирует. Общается по мере сил и возможностей — с внуками, единственным пока правнуком, семьёй.

То был другой, параллельный реальности, мир Веры Пановой — созидательный лучезарный мир движения и преодоления, любви и участия, игнорирующий страдание, болезнь и немощь, думающий о жизни и жаждущий токмо лишь жизни во всех её чудных проявлениях: «…авось либо меня ещё потерпит судьба на земле хоть два-три года, на роман, думаю, хватит, мы порода рабочая… Если вам смешно читать эти оптимистические строчки, написанные старухой у края могилы, не спешите смеяться»… (из последних посланий. 1972).

«Панова, как настоящий писатель, понимала, что в литературе нужно постоянно делать подвижки, нужно всё время говорить новое, нужно быть смелее, чем раньше, — иначе нет смысла писать. Ради этого она шла на самые опасные конфликты, считая, что без борьбы ей нельзя работать. Она умела не идти на поводу у власти, будучи лауреатом сталинских премий, оставаясь в президиумах и комитетах. Панова ведь состояла в этой особой комаровской компании (дом отдыха в Комарово, — авт.), которая создала себе отдельную несоветскую страну — страну успешных, талантливых, смелых и красивых людей. Я имею в виду Евгения Шварца, Анну Ахматову, актёра Николая Черкасова. Вера Панова, безусловно, входила в этот особенный круг людей».

В. Попов