Марку не спится и грустится о Москве. И он ещё затемно идёт на Елеон в сороковой день по Пасхе. Словно он мысленно вознесётся и увидит первопрестольную.

Дверь еще отверста на небе, и звезды не ушли. Еще не слышно муэдзина, не звонили ни по ком колокола. Божий замысел не ясен в темноте. А волхвы ушли две тысячи лет назад и не вернулись. Когда придет Мессия? Кто-то знает, опережая  время на пять тысяч лет. Сейчас второе тысячелетие новой эры нового царя — Царя Славы.

В монастыре живёт монахиня Гавриила. Настоящего, мирского, имени он не знает. Она художница. Гавриила  подарила Марку икону – Вознесение Христово. Она написала восход солнца с натуры, отсюда, с Елеонской горы. И для него эти картины, как дары волхвов. Что это? Любовь, — захотите сказать вы. А быть может, — это предпочтение себе всех ближних.

Увидеть Вознесение дано было немногим, а вот восход солнца всем. В этом и реализм.

Она тоже смотрела в небо и ждала, когда начнут разливаться краски. Удивительный мир художника, он никогда не повторяется, повторяя рассвет. Когда-то и она, как все художники, мечтала о славе, ждала, хотела этого чудного света всеобщей любви и удивления. Теперь, после пожара, жила она не для славы. Она кинулась в огонь, чтобы спасти свои иконы и свои картины, но её не пустили – поздно было, пламя разгорелось слишком быстро.

Когда-то в Италии художница утопила свои дневники: рассказы о себе самой. И отказавшись от своей воли, ушла в монастырь. Что дано предугадать? В чем замысел пребывания под звездами? Кто помнит о ней? Откроется ли истина? Молчат звезды, безмолвствует ангел. И старца нет в монастыре. И творим волю, не зная промысла. В чем же грех? Много вопросов она себе задавала, но не на многие ответ нашла.

Чуть светает. Голос муэдзина. Зеленые голоса, как глаза, светятся и зовут. Молится народ. Хочется внимать любви. Солнце обозначилось золотистой чертой. Художница-монашка в черном стоит на крыше кельи и ждет рассвета.

Марк увидел её, но окликать не стал. Солнце встает над оливами, склоненными над могилами. Здесь упокоились многие русские: и те, кто прибыл на Святую землю до создания Израильского государства, и те, кто пал геройски во Вторую Мировую войну. Имена их она знает не все, но молится, когда приходит ее послушание – зажигать лампадки. Жаль, фотографий нет, она бы написала портреты русских героев, почивших за Святую землю. Однажды  художница встречала рассвет на колокольне. И было чудо. Был Великий пост, и пока она поднималась на колокольню, у нее кончились силы. И руки ослабли, и она не могла бить в колокола, еле-еле дергая за веревки. И монашка-художница взмолилась: «Господи. Как же праздник? Будет крестный ход вокруг церкви, а я не могу звонить в колокола. Сейчас монашка с земли подаст знак. Господи, как же! Вдруг ветер налетел. Стало не видно монашку внизу, что должна Гаврииле знак подать — звонить. А тут туча над Елеоном разверзлась дождём. Спасена. Крестного хода не будет, и никто не заметит, что она не звонила в колокола.

Туча улетела к Мёртвому морю.

А с другой стороны – часовня Вознесения. Там – конец мирских, телесных мук… Вознесение плоти на небо. И обетования о Его втором пришествии. И на небесном холсте художница видит свою будущую картину. Имвомон. 330 год. Храм Вознесения.

Расстояние от колокольни до места Вознесения 180 саженей или 400 метров.

Малая горка. Теремок круглый, непокрытый верх. Камень круглый, чуть выше колена. Над камнем — трапеза из мраморных плит.

Быть может, художница назовёт свою картину «Хождение Даниила в Святую Землю». Сохранились базы колонн Имвомона. Художница видит обожение Его через свет неба. Плотью Он стал невидим, он принял обожение. На сороковой день приносят младенцев в церковь, и Он на сороковой день вошёл в Храм небесный. Это должен почувствовать тот, кто будет смотреть на картину. Ей хочется именно восход изобразить… Восход как восхождение.

…Но вот земля стала твердью, стала наливаться красками. Петухи свою утреннюю службу запели. Ку-ка… Ре-ку. Речь петушиная: ничего не понять. В монастыре есть свой петух. Кукареку – прокричал по-русски. Разбудил соседа – павлина.

Полпятого? Вот пропел петух под горой, прокричал другой — с кладбища иудеев. Как в деревне, отозвался третий из российской миссии, сверху, рядом. Что делается! Красота. Лазурь небесной тверди над всем Иерусалимом расширилась. Облако вздымается как гора. Или облако из дымного дождя? А где солнце? За горой прячется? Дремлет? Ленится? Ленивое солнце сегодня? Солнце, ты не выспалось? И било тебя разбудило?

Утро еще не наступило в монастыре, потому что било еще не пробило. Било, как колотушки, как барабанные палочки. Вот идет, подходит. Остановилась монашка у окна кельи паломников. Стучит-стучит. Бим-бом. Било-было. Бам-бом. Бум-бом. Деревяшка большая, как коромысло. И бьет по этой деревяшке сильно, сильнее. И идет дальше, от кельи к келье. Монастырь своекоштный. Половина монашек живет в домиках на вершине горы Елеон: кто выше, кто ниже, кто почти на крыше чужой крыши.

И старчик идёт к месту Вознесения Господня. Худой, жилистый, с лицом библейского пророка. Волосы не постригал, бороду не обхаживал. Игумен Даниил в 1106 году расстояние т Гефсимании, откуда идёт старчик, до вершины Елеонской горы в три полёта стрелы измерил.

Художница просила старчика позировать, когда писала Антонина (Капустина).

…Две тысячи лет назад Иисус молился на горе Елеон под этим иерусалимским небом. Насельница стучит, и, как сиамская кошка, быстро исчезает. Девушки-монашки восхода не видят. Как слепые.

Слова просыпаются и озаряют, как лучи света. Хочется верить в добро и любовь. Торжествуют краски неба. Бирюзовое, палевое и дымчатое: все краски горнего неба. Мать Гавриила хочет написать, повторить «Вознесение», картину, которая сгорела. Краски – это её язык. Она немного говорит по-русски, немного по-французски и по-немецки. Но по-немецки говорят только три человека. И с ними она все переговорила за полвека. А сама матушка Игуменья больна и никого не принимает.

Монашка сгибается ниже, молится. Церкви сто тридцать лет. Монашке Гаврииле, кажется, столько же.

Спустилась художница, когда солнце уже осветило, согрело церковь и землю. Утром холодно, днем жарко — хитрая погода. Вспоминает, рассказывает.

Альпида учительница русского языка, она учит Гавриилу вспоминать русские слова. Альпида любит и послушать художницу, как та любит Россию, никогда не пересекая границу, чтобы увидеть родину бабушки. Альпида смотрит на север – видит Москву, а художница – Тель-Авив, хотя столица эта на западе. Но там, в промежутке между колокольней и кедром, современные высотки напоминают ей Тель-Авив.

— «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься». — Прочитала мать Гавриила на обороте. Это набросок, эскиз к иконе по мотиву Евангелия «От Матфея».

Два десятка картин ее были в Германии на выставке. Но монашкам имя свое оставлять на полотне не благословляется. Есть ее безымянные иконы и в храме Вознесения. Но алтарные иконы увидеть можно только раз в году, на праздник почитания святого, который изображён. Они хранятся в Ризнице.

Монашка – смотрительница гостиницы говорит, что монашка Гавриила сошла с ума, когда её картины горели.

Монашка Гавриила не спорит. Смирение – это молчание перед обижающими тебя. И предоставление своего мнения на суд духовного отца – трезвение, уход от суда.

Но Альпида видит восхищенное, вдохновленное лицо художницы от этого чудного восхода солнца. Как можно спутать вдохновение с сумасшествием?

Подходит к ним Марк.

— В Подмосковье заря стелется по горизонту, — вспоминает Альпида, — там медленное вознесение солнца на высоту небесную. А что если назвать книгу «Письма с родины Христа?»

— Мне кажется, когда сомневаешься, или, когда перехлёст чувств, надо молиться. До тех пор, пока прояснится в душе.

На Елеоне свет брызжет, фонтанирует, льется по горизонту облаков. Первая гряда облаков огненная, вторая только зажигается, дымчато-бордовая. И лазурь чистейшая – небо над Иерусалимом. Дымка над восточной горой Елеона, туманная, утренняя. Внизу кое-где среди домов – огни: желтоватый, зелено-красный…

— Смотрите! Вот гора из дымки! – Альпида словно осталась ребенком.

Гора дождя недвижимо застыла у горизонта. Солнце короткой застывшей молнией блестит, сверкая,  по горизонту от горы заоблачной. Вот где нужна кисть Рериха. У нас в культуре все так: сначала картина – потом природа? Молния маленьким зигзагом у горы-тучи становится ярче, ярче. Радужность за горой облаков – по горизонту рисует зигзаги по небосводу. Удивительно. Большая сильная птица летит к горе-облаку. А на Фаворе как? Гора Фавор в два раза выше Елеона.

Птица пролетела. Где она? В оливе. Словно говорит что-то на чужом языке – не поймешь. Быть может, она поет песнь утреннюю, херувимскую. Утро на Елеоне. Утро в Иерусалиме. Утро на Святой земле. Опа! Мгновение… Глазом моргнул – оно уже выскочило. Солнце как вспугнутая птица. Шар золотой. Шарик около горы-тучи. Шарище! Оно! Солнце. Так хотелось увидеть, как оно поднимается, а оно выскочило, преображая небо. Удивительно. Не так, как в России. Три недели прожил, а восхода солнца не видел. Восход – преображение неба и земли, вознесение светила на небо. Сфотографировать, успеть!

Собаки внизу гавкают, голос подают хозяину. Медленно нарастает гул машин и вплетается в утренние звуки.

— Красивый восход! Первый раз такой вижу. Надо же! – Альпида хочет рассказать о России так, чтобы художница могла это увидеть и написать. — У нас медленно поднимается, а здесь выпрыгнуло.

— Темперамент другой, — монашка-художница не улыбается, наверное, так положено. Даже когда она говорит насмешливо, то никогда не улыбается.

Начальник миссии идёт.

— Он не знает, какой у него маленький авторитет.

Служба идет, паломницы сидят на двух скамейках справа. Паломники-мужчины в углу, справа от места, где должна сидеть матушка. Но игуменья больна и появляется раз-два в месяц.

Несут большую свечу и тумбу.

— Сумасшедший! – кричит уставщица и бежит в алтарь.

— Ничего, ничего, — отец Иоанн дает целовать крест.

И благодатная тишина покоя вновь нисходит на всех.

На фотографии – два солнца: одно вознеслось на небо, другое — на Елеоне. Все удивлялись и говорили, что еще не такие чудеса здесь бывают.

В Троице-Сергиевой лавре человек сказал: «Крючок, — он сидел напротив раки с мощами Преподобного Иннокентия Московского. – У каждого свой крючок, которым он цепляется за Бога».

У монашки-художницы крючок – это кисть. Она пишет Его в красках. У нее хорошие иконы. Она не любит китч и сладкие полотна. Она понимает искусство. Родилась в Германии. А бабушка из Москвы была. Эмигрировали с мужем-немцем после революции. Первый язык, на котором  Гавриила стала говорить – немецкий. И, владея языками, кажется, умнее других. Потом в Италии училась живописи. В Греции посетила, ныне закрытые для женщин, монастыри. Но два года мать Гавриила не исповедуется и не причащается. Ее спросили: «Почему?» И как ребенок художница-монашка ответила: «У меня нет грехов. Какие у меня грехи?» Спросившая матушке доложила, что художница сошла с ума после пожара, когда сгорели все полотна.

Священник говорил, что год без причастия, — и ты вне церкви. А тут монашка!

Но быть свободной у них, как сумасшедшей… Смеётся, испытывает её румынка-смотрительница гостиницы.

Но Марк приносит ей краски.

Надежда Середина

Рекомендуем к прочтению:

Надежда Середина. «Схождения огня». Новелла

Надежда Середина. «Камень миропомазания». Новелла