Я начну с цитирования того, что постепенно навязалось моему вниманию во второй главе:

«Он выпил большую рюмку водки, проглотил сардинку. Я налил ему вторую. Он её выпил, закусил куском колбасы».

«…выпили».

«…начисто отказались от купленного специально для них портвейна и выпили водки».

«…выпил со мною совершенно неожиданно и против моей воли брудершафт и стал называть меня «Леонтьич»».

«…поедая студень, приготовленный Дусей».

«Была ещё какая-то разведённая жена и один человек с гитарой в футляре».

«…и познакомился я с бабушкой литератора, очень приятной старухой, которую портило только одно – выражение испуга, почему-то не покидавшего её весь вечер. Кроме того, видел няньку, спавшую на сундуке».

«…беспокоя няньку… в то же время выпивал».

«…испытывая мучения от его фамильярности».

«…поддержала его вторая разведённая жена».

«Тут он указал на брата гитариста и другого неизвестного мне человека с багровым лицом, который, явившись, извинился за опоздание, объяснив, что был в Центральных банях».

«…взвизгнул он так, что нянька за занавеской встала с сундука».

«(тут послышался с дивана мягкий гитарный аккорд)».

«- Ты п-пойми, пойми, пойми! – запел приятным тенором гитарист.

— И вот тебе мой сказ, — кричал пожилой, — ежели ты меня сейчас не расцелуешь, встану, уйду, покину дружескую компанию, ибо ты меня обидел!

Испытывая невыразимую муку, я расцеловал его. Хор в это время хорошо распелся, и маслено и нежно над голосами выплывал тенор:

— Т-ты пойми, пойми…

Как кот, я выкрадывался из квартиры…».

Глава была о том, как Максудов читал свой роман (непроходной для цензуры, как выяснится в следующей главе).

Человек искусства и мещане… Искусство и цензура… Мещан цензура устраивает.

Причём автор, Булгаков (это «Театральный роман»), судя по глазастости его Максудова, вовсе не зацикливается на романтическом презрении к мещанам.

Это я продемонстрировал, как я, увы, разучился читать книгу и получать удовольствие от чтения. Потому что наполовину нацелен (как Максудов – по сторонам) на улавливание, в чём скрытый (обязательно скрытый) художественный смысл всей вещи.

***

Какой-то комизм во всём чувствуется. И во второй главе. И в третьей… Она называется «Моё самоубийство». Вы ж понимаете – моё… К Максудову в комнату постучали – и у него сорвался палец с собачки пистолета. А пришедший (копия Мефистофеля), редактор Рудольфи, не только сорвал Максудову самоубийство при заблаговременно перегоревшей электрической лампочке, но и…

«Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих нехитрых фокусов – вынул из портфеля тут же электрическую лампочку».

Тэк-с. Непечатаемый в СССР Булгаков издевается над кем (чем), осмеивая своего Максудова?

Я думаю, что осмеивает Булгаков саму цензуру.

Меерсон пишет:

«…для субъектной организации важна поэтика умолчания как сигнала больных мест или идиосинкратического видения того или иного героя или рассказчика, а именно того, кто умалчивает в данный момент» (Персонализм как поэтика. С.-Пб., 2009. С. 35).

Так раз всё же роман Максудова оказался опубликованным, а как – перед нами умолчание, то воля умолчать – всё-таки булгаковская ж. Значит, цензуру Булгаков и осмеивает. Ему особое удовольствие – суметь сказать то, что остальные не осмеливаются. Комизм для него, как шарик и напёрстки для напёрсточника.

***

Впрочем, не исключено, что меня не туда тянет. Я ж книгу читаю впервые. Я это к тому, что меня настораживает, вот, вторая часть 5-й главы. Если во 2-й пищевые подколки шли в адрес непотребных знакомых, слушателей чтения романа Максудова, то теперь автор что-то самого Максудова, попавшего в общество писателей таки, подставляет:

«Я оглянулся – новый мир впускал меня к себе, и этот мир мне понравился. Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в чёрной икре сверкали искры…».

«Добротнейшей материи в сшитой первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал…».

«Бельё крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки…».

«…вспухнувшая лакированная кулебяка».

«Звон хрусталя ласкал слух, показалось, что в люстре прибавили свету…».

«…горничная обносила осетриной».

Или это провокация, обманчивое впечатление? Ибо какие-то низменные безобразия всё рассказывает вернувшийся из Парижа писатель Бондаревский.

Так и оказалось.

Опять Максудов бежал от и этих мещан.

«Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен».

***

Хм. А потом у этого Максудова всё само собой наладилось. И он написал из того романа пьесу, а его нашёл театр. – Сказка. Волшебство. И на полном серьёзе. На этот раз с помощью «субъектной организации» было предоставлено читателю поверить, что человек нашёл своё призвание, а театр – своего драматурга. И не пахнет никаким негативизмом к порядкам и нравам в СССР. – Полная противоположность шести с половиной главам о  литературе в той же стране.

Или это такой же ложный ход, как и выше разобранный?

«И я шёл по беззвучному сукну и пришёл в кабинет, чрезвычайно приятно обставленный…».

«Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная картинка…».

«И я сел в приятнейшее кожаное кресло».

«И я пошёл гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне физическое удовольствие, и ещё радовала таинственная полутьма и тишина».

«Тут я оказался в шатре. Зелёный шёлк затягивал потолок, радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь».

Мне вспомнилось, как нам, едва ли не первым пассажирам парохода «Адмирал Нахимов», показывали корабль и завели в какую-то совсем шикарную каюту, всю выдержанную в зелёных тонах. Я такой роскоши к тому времени в жизни не видывал. Так я только и могу сказать, что диван там был бархатный. А всю остальную фактуру я б не назвал, будь я уже и пожившим человеком, а не студентом, как тогда. – То есть то, что я, вот, цитирую, имеет, подозреваю, эстетическую ценность – экстраординарное, иначе невыразимое, ибо обычные люди не могут так передавать обстановку, что её ещё чуть-чуть – и прямо увидишь, поосязаешь описанное.

…по беззвучному сукну… Эти з – с… Звонкие звуки иссякают в глухой.

… яркая радостная картинка… ркр – крк… Красочность.

… таинственная полутьма и тишина… тст – ттш… Тсс.

… горел хрустальный фонарь… р – р – р… Сверкание.

Как иначе ни скажешь – всё будет хуже. И изысканность нагнетается этими повторяющимися «и» в начале предложений.

Но.

Не есть ли и это – ловушка, как прежние две?

Тут сложно.

И обнажается сложность в самом первом у человечества произведении искусства. В ожерелье из ракушек (ему 130 тысяч лет). Эту экстраординарность совместно сделали, чтоб не сойти с ума от противоречивости, бесшёрстные внушаемые самки, когда очередной из них шерстистый состадник-вожак-внушатель не сумел внушить отдать детёныша не съедение стаду. И поступать самке против стада нельзя, и поступать против дитяти – тоже. – Тогда – в третье. В экстраординарное. В ступор вводящее самого внушателя. И тогда и МЫ, бесшёрстные, люди, не такие, как ОНИ, шерстистые, нелюди! И – спасена человеческая жизнь! – Первый нюанс стал изменяться в историческом времени. Например, в 30-е годы в СССР: при всём единстве народа, строящего социализм в капиталистическом окружении подсознательного презрения достойны мещане, соглашающиеся, что цензура – норма, что обеспечит победу социализма над капитализмом при скором военном столкновении. А пример вечного, неизменяемого торжества жизни – это фонтанирование воображения при изображении мелких и крупных роскошеств. Первое – художественность. Второе – эстетичность.

Так не начал ли издеваться Булгаков и над деятелями театра, погружёнными всего лишь в эстетичность и творящими тоже только её?

«Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но всё же это страшновато… Но, умирая. Я буду вспоминать кабинет, в котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил Степанович».

И я только усилием воли воздерживаюсь цитировать волшебное, увиденное Максудовым.

Но попал герой не в театр, а в змеюшник. Так представляется в конце главы 9-й.

И всё как-то становится на место.

Весёлая книга.

Сквозь невидимые миру слёзы…

Я почти на половине книги.

***

А можно всё до сих пор цитируемое понимать не эстетически, а художественно, то есть как выражение идеала по противоположности. Тут уже имеем дело не с искусством слова, а – как это называет Вейдле – с искусством вымысла. В частности, вымышлена такая обстановка, которая выражает «фэ». Соответственно видим тенденцию к овеществлению слова. Смотрите, какой выбор слов:

«рюмку водки», «сардинку», «куском колбасы», «портвейна»,  — это с самого начала. А вот дальше: «хрусталь», «чёрной икре», «материи», «костюм», «бельё», «кулебяка», «осетриной». А вот ещё далее: «сукну», «кресло», «шёлк»…

Причём всё хорошие вещи… И Булгаков субъектной организацией отношения к этому хорошему (даже подзаголовком «Записки покойника»),  своим одухотворённым Максудовым сводит всю эту прелесть на нет. Зачем? Затем, чтоб закричать, что социализм извращается, что готовится перерождение в капитализм. Автор с ненавистью как бы предвидит будущую через полвека перестройку и крах так называемого социализма.

Искусство вымысла тут состоит в уникальности столкновения материального с духовным, которое иначе и не выразишь. (Водка тут заменима на, например, коньяк, вообще искусство слова тут не имеет такого большого значения. Иначе-невыразимость обеспечивается искусством вымысла.)

Если думать. Что настоящий социализм – это когда с каждым днём увеличивается самодеятельность за счёт государства, то ясно и отвращение Булгакова к цензуре описываемого им времени. И, пожалуй, такой уникальный авторский идеал с большой долей вероятности можно счесть подсознательным. Ибо государство всё делало, чтоб подобные мысли не возникали у людей или оставались неосознаваемыми.

Не в том ли разгадка того, что Сталин Булгакова не загубил, а способствовал его принятию в театр (что и дало материал для «Театрального романа»)? Чуял глубинную Булгакова правоту. Есть даже такие историки, что в политической деятельности Сталина усматривают попытки отстранить партию от прямой власти, и сделать её как бы духовным орденом

***

Собственно, что мне прибавит чтение остального романа? Разве надо выпивать всё море, чтоб понять его вкус? Или, как написал тот же Вейдле в «Эмбриологии поэзии»:

«Не столь обширны… единицы… в которых может обозначаться «фокус» или высказаться «основное содержание» вымысла».

Но я ж могу воспользоваться чтением до конца ради проверки моей догадки о художественном смысле всего романа… Если продолжение мою версию обрушит, поищем другую, которая всё-всё-всё объяснит.

***

Я думал, что писать буду, прочитав до конца. Но конец 11-й главы меня ошеломил. Она про театральную контору, где Филя распоряжается, кому дать билет, кому  нет. – Это такой фейерверк любви к жизни! И такой праздник искусства слова… А – суета всего лишь. И Максудова она приводит к такой фразе:

«О. чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!».

Вот теперь я точно на середине романа. А по сюжету – пьеса напечатана на машинке.

Я не могу представить себе такое траурное умонастроение. Всё – хорошо… Пьеса принята театром… Нет и намёка, что тут её игрою извратят…

Может, надо думать, что Максудов в своей рукописи (которую в «изданном» виде мы читаем) вписал это прощание непосредственно перед самоубийством? Вписал – как художник – в самое жизнерадостное место… И тогда то, что я прочту впереди всё объяснит?..

***

Я опять не выдерживаю. Из-за вот чего (в главе 13-й):

«Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо».

Я совершенно согласен. Так я в растерянности. Максудов описал как последнюю дрянь содиректора театра Ивана Васильевича. Понятно, в частности, отчего Максудов покончит с собой. Ну? А имя Булгакова не позволяет думать, что он плохой роман написал… И в чём тогда мне почуять его, Булгакова, любовь к этому чучелу, содиректору?

Вот Гоголь Хлестакова любил, так КАК он выдавал, помнится, как Хлестакова несло!.. – Рот открыть от ошеломления.

Цитата про любовь к героям – это внутренний монолог, пробующего переделать пьесу Максудова, ненавидящего мать главного героя, в которую превращена его сестра по воле содиректора. А всё время имеешь в виду, что Булгаков имел в виду собственные его «Дни Турбиных», превращённые в пьесу из «Белой гвардии» с сестрой Еленой, где мать похоронена во втором абзаце. Так, помня, какое средоточие семейственности и уюта была именно сестра… Может, мне удастся почувствовать авторскую любовь к маразматику Ивану Васильевичу?

«И Иван Васильевич, всё больше входя во вкус, стал подробно рассказывать… Сестру, которая была в пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених…».

Вот это канцелярское «надлежало», это «входя во вкус», будучи точнейшими признаками самодура, может, и есть проявление любви Булгакова? Чем это хуже гоголевских «тридцать пять тысяч одних курьеров!»?

Или у Булгакова – искусство вымысла, безразличного к искусству слова. И достаточно идиотизма замены сестры матерью и, соответственно, удаления жениха дочери, чтоб мне восторгаться степенью придуманного идиотизма? Ибо это ведь по отношению к художественному произведению… В котором есть структурное единство… То есть после окончания уже не выбросить ни одного эпизода… И с чьей стороны идиотизм? – Со стороны знаменитого режиссёра!.. – В смелости Булгакову не откажешь…

Столько яду, может, потому, что Независимый Театр оказался аналогом тоталитаристской стране, гробящей собою социализм?

***

Идиотизм гомерический (да простится мне такое словоупотребление). Этот театр – учреждение ультразмеюшное. Сестру в мать потому надо было переделать, чтоб играла преклонных лет заслуженная какая-то актриса…

Вот где искусство вымысла! Всё, конечно, утрировано относительно реальности. Все прототипы, наверно, потому, думаю, и не обиделись на Булгакова.

(Я всё-таки не удержался не писать, пока не дочитаю до конца. Но уж больно ошеломил Булгаков.)

Как можно было такое придумать?! А ведь дан образ перерождения социализма. Ну в самом деле. Если главное – не искусство, а личные интересы престарелых основателей театра, то чем это не образ перерождающегося строя: главное не общественные ценности, а личное благополучие номенклатуры. Отсюда эта непомерная роскошь в театре. Эта чуть не случившаяся изысканная обжираловка при обсуждении пьесы со старейшинами.

«-…Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу?…. пирожное?»

Одно плохо. Я боюсь, что надо было скрывать в душе слишком много ярости на окружающую действительность, чтоб так остро вымышлять. И тогда – прощай подсознательный идеал настоящего социализма. (Что не натяжка с моей стороны примыслить социализм Булгакову, бывшему в белой армии, я уверен. Достаточно вспомнить пару строк из «Белой гвардии», как вербовался в защитники Киева от Петлюры Турбин:

«– Гм… – полковник глянул в окно, – знаете, это мысль, конечно, хорошая. Тем более, что на днях возможно… Тэк-с… – он вдруг приостановился, чуть прищурил глазки и заговорил, понизив голос: – Только… как бы это выразиться… Тут, видите ли, доктор, один вопрос… Социальные теории и… гм… вы социалист? Не правда ли? Как все интеллигентные люди?».

Турбин отвечает, что не социалист. Но приходит в голову, что Булгаков-то — Как все интеллигентные люди – как раз и есть социалист в последней глубине души. И тогда я – со своим пунктиком насчёт подсознательного – всё-таки спасён.)

Но рано мне радоваться спасению. Булгаков настолько непредсказуем… В конце первой части пьесу, неизменённую, каким-то чудом в театре взялись-таки репетировать. – И как, скажите, теперь всё вывернется к плохому, чтоб Максудову с собой покончить? (А про прототип пьесы Булгакова известно, что она имела колоссальный успех.)

Так. Прочёл 15-ю главу (первую второй части). Про перерыв репетиции. Суета, как когда-то про печатание пьесы на машинке между миллионом других дел. – Деловой восторг же опять! Как про фугу кто-то сказал: все пассажиры живут своей жизнью, а все мчатся в автобусе по общему назначению. Где предчувствие самоубийства? Неужели Булгаков скис? Как часто неудачный конец смазывает всё хорошее, что было.

А осталась последняя глава.

С ума сойти! Он просто сведёт с ума своего Максудова?

Ну правильно. Всё ДОЛЖНО кончиться плохо. И всё. Случайным образом даже и лучше. Ибо это не случай – всё возрастающая неприязнь содиректора – а скрытая закономерность.

Содиректору нужно, чтоб персонаж не застрелился, а закололся. Тоталитаризм? – Да! Окостенение идеи. Как с диктатурой пролетариата. Идея тут – система Станиславского. А её автор – прототип содиректора. И – он… гробит игру! Как Сталин гробил социализм.

И – любимый приём Булгакова – гастрономический (раз персонаж любит, пусть съездит «на велосипеде для своей любимой девушки, — распорядился Иван Васильевич и съел мятную лепёшку [курсив мой]»)…

Центропуп.

Больше о себе лично заботится, чем о деле, которое им затеоретизировано.

Содиректор губил творение Максудова.

Может. Яснее будет, если процитировать Вейдле об извращающем исполнительстве. Только сначала – стихи, о произнесении которых пойдёт речь:

Каменный гость	Каменный гость	Моцарт и Сальери
Дон Гуан                                   Я не должен ревновать. Он вами выбран был. Дона Анна                                       Нет, мать моя Велела мне дать руку Дон Альвару, Мы были бедны, Дон Альвар богат. Дон Гуан Счастливец! он сокровища пустые Принес к ногам богини, вот за что Вкусил он райское блаженство!	Дон Гуан Дождемся ночи здесь. Ах, наконец Достигли мы ворот Мадрита! скоро	Сальери                                            Эти слезы Впервые лью: и больно и приятно, Как будто тяжкий совершил я долг, Как будто нож целебный мне отсек Страдавший член!

А теперь Вейдле:

«»Куда же делись стихи? Я был потрясен: одна Германова произносила их так, что они оставались стихами. Когда я познакомился с ней, я все хотел спросить ее, как это Станиславский и Немирович потерпели такой разнобой: выходило, что роль для доны Анны стихами была написана, а все остальные какой-то странной прозой. <…> Но я так и не решился такого вопроса задать. Может быть и она сама различия не осознавала»

Качалов, в роли Дон Гуана, читал их примерно так: «Счастливец! / он сокровиищ / (пустые) / принес к ногам богини / вот-за-что-вкусил-он / райское / (блаженство)»: Или: «Дождемся ночи / здесь / ах! / наконец-достигли-мы-ворот-Мадрита…» А Станиславский–Сальери в таком роде: «Эти слезы впервые / лью / и больно / и приятно, / как будто / нож! / целебный / мне-от-сек-страдавший-член!» И так далее. «Играли» эти два замечательных актера превосходно; двигались на сцене как нельзя лучше. Богатство интонаций у того и у другого поражало. Догадаться, однако, что читают они стихи, было мудрено. И от Пушкина, при таком чтении стихов — и таких интонациях — ровно ничего не оставалось».

Пушкин бы застрелился? Он в качестве реакции на николаевскую реакцию поступил иначе: его застрелили.

Максудов – застрелился. Не поверил теории Станиславского. А Булгаков – теории о социализме в стране в капиталистическом окружении.

Соломон Воложин

Иллюстрация к статье с сайта labirint.ru