Алексею Симакову, или просто Алеше, как все его на­зывали, было тридцать семь лет. Он был не от мира сего, слабым на ум. Слов знал немного, говорил плохо, с задерж­кой, чаще объяснялся жестами, когда хотел что-то сказать. Был безобидным, наивным и добрым, как ребенок. Всегда всем пытался чем-то помочь, предложить свою помощь, очень хотел быть нужным обществу. В деревне его все жалели и любили за спокойный характер. Зимой с утреца выйдет с ломом и к магазину лед отбивать или снег кому, где почистит, хотя никто его об этом не просит.

– Алеша, хороший! – утирал он перчаткой лоб.

– Хороший Алеша, молодец Алеша, умница, – хвалили его бабы.

– Хороший, – кивал он.

Каждый день он захаживал в гости к старику Кондра­ту. Тот вот уже второй год как схоронил жену, Агафью. Хорошей души человек была. Тоже, как и Алексей, всех любила и жалела. Скучно старику одному, совсем раскис да к тому же еще и ослеп на один глаз. Тяжело. Погово­рить не с кем. Выйдет, бывало, во двор, сядет на завалин­ку и сидит весь день, на небо посматривая. Молчит. О чем-то думает. Алеша зайдет, воды натаскает да скотину покормит. Умом невелик, а работать умел. Натаскает из колодца воды в избу, присядет рядом на завалинке и тоже молча на небо уставится. Забьет Кондрат табаку, закурит, прослезится. Правый глаз его почти тоже ослеп и всегда слезился. Протрет его аккуратно уголком платка, вздох­нет тяжело и давай рассказывать какую-нибудь историю из жизни. Алеша сидит, слушает. А Кондрат мог часа­ми рассказывать о своей долгой работящей жизни. По­говорит, и на душе легко старику сразу. Пускай Алеша и плохой собеседник, больше молчит, но все же приятно, когда тебя слушают. А слушать Алеша умел.

Жили они с матерью вдвоем. Отец погиб на фронте в сорок четвертом году. Алексею тогда одиннадцать лет было. Есть у него еще брат Макар, что на пять лет млад­ше, но тот уже женат и давно живет в городе. Детьми обзавелся. Лизка и Нюрка. Славные девчата, смешные. Лизка на маму больше похожа, и глазами, и характером, тихая, скромная, а вот Нюра, та копия Макара: заводная, любопытная, ни секунды на месте не посидит. Давненько Алексей брата не видел, соскучился по нему и с племяш­ками давно не играл. Любил он детей, и они его любили, и животные тоже, никакая собака сроду не гавкнет. Все-таки умеют звери распознавать добрых людей. Умеют.

В том году, уже по осени, к ним в деревню заглянул цыган. Мужчина лет сорока пяти, босой, немытый и нече­саный, с маленьким мальчиком на руках. Ребенку годков пять было. По смуглому и худому лицу малыша можно было понять, что он голоден. Глаза большие, пугливые. Цыгане заходили в каждый двор, просили помочь кто чем может, но многие отказывали. Недолюбливают по­прошаек, да еще и цыган. Почему-то этот кочевой народ всегда вызывал плохое отношение к себе.

Алексей сидел за столом и хлебал щи, когда в дверь постучали и на пороге показался цыган.

– Добрый вечер, – любезно произнес тот и даже не­много поклонился. – Помогите, люди добрые, ради Хри­ста, чем можете, любой помощи будем рады.

Мать протянула цыгану кусок хлеба с салом и угости­ла мальчика молоком. Гости вежливо поблагодарили и отправились дальше.

За окном уже темнело.

– Ма, – посмотрел Алексей на мать.

– И не проси даже, – ответила женщина, – на ночь не пущу. Обворует еще.

Алексей догнал цыгана уже на околице, дал ему еще немного еды и снял с себя сапоги. Тот надел их на мо­золистые сбитые ноги и поблагодарил от всего сердца. Цыган был так тронут заботой, что прослезился.

– Алеша, хороший! – только и ответил ему Алексей.

Долго потом мать бранила его за сапоги. Неприятно было. Алеша никогда не любил, когда его ругали. И всег­да, будь он виноват или нет, отводил глаза в сторону и молча кивал. Но поделать с собой ничего не мог. Жал­ко ему было цыгана, и кроху на его плечах тоже было жалко. Смотреть на них и то было больно. Нищих всегда жалко.

Как-то летом, когда Алексей растапливал баню, мать получила от Макара письмо, в котором сообщалось, что тот через пару дней приедет с Лизкой. Сам-то на ночь, но дочь собирался оставить на месяц.

«…сам бы задержался подольше, но не могу, работа не отпускает. Даст бог, вырвусь на недельку ближе к осе­ни. Лизка пока погостит у вас, с месяцок, потом заберу. Нюра едет отдыхать в пионерский лагерь. Вот так вот…» – прочитала Алексею мать письмецо. – Может, Лешень­ка, в город поедешь?

– В город?

– В город. С братом. Поживешь месяцок у него. На город хоть посмотришь. В кино сходишь, в музей какой, на троллейбусе прокатишься… Макар за Лизкой поедет, и ты с ним.

Алексей призадумался, взглядом уставился на пото­лок. Он всегда так, когда о чем-нибудь размышлял, ду­мал подолгу и смотрел вверх. В городе он и правда ни разу не бывал, а хочет или нет он в город, никогда не задумывался.  Наверное, там все-таки интересно, в городе-то, и брата давно не видел, соскучился ужасно. Хоть с ним поживет.

– Алеша хочет покататься на тро…тро…

– На троллейбусе, – помогла мать.

Алеша кивнул головой.

– С Макаркой я поговорю, – и женщина обняла сына со всей материнской нежностью и заботой. – Город уви­дишь.

…Алексей стоял на остановке и ждал автобуса. Нерв­ничал. Никак не мог дождаться встречи с братом. Мать осталась дома. Наконец автобус подъехал, и из него вы­шел Макар с Лизкой и Степка Селезнев, тот в райцентр катался.

– Алешка! Алешка! – бросилась ему на шею Лизка. Тот поднял ее на руки и несколько раз подбросил вверх. Подошел Макар, обнялись. У Алексея выступили слезы. Он поцеловал брата и грубыми пальцами протер глаза. Самым тяжелым для него было прощание и долгождан­ная встреча. Алексей всегда нервничал, но потом быстро приходил в себя.

– Ну, здравствуй, брат, вот и снова увиделись, – улыб­нулся Макар. – Как поживаете? Мать слушаешь? Не ху­лиганишь?

– Нууу, – замотал головой. – Алеша, хороший!

Макар засмеялся.

– Хороший, хороший.

– И Макарушка хороший!

– Ну, – улыбнулся, – стараюсь.

Лизка держалась за дядину широкую ладонь и покачи­вала его руку.

– Что? Пойдем. Матушка, поди, заждалась? – подхва­тив баул, Макар кивнул Лизе. – Потопали?

– Потопали, – согласилась девочка, но идти ей не при­шлось. Алексей посадил ее на плечи и поспешил за братом.

Мать к тому времени уже накрыла стол. Долго обни­мала и целовала сына с внучкой: есть все же радость в жизни. Есть. Живешь обычной тихой жизнью, вроде бы и все хорошо, спокойно. А приедут погостить, пусть даже на ночь, до боли родные тебе люди, и такая радость на душе сразу, плакать и смеяться хочется, и понимаешь, ради чего живешь – ради вот этих мгновений. Женщина плакала, но то были добрые слезы, слезы радости. Потом сидели за столом, пили чай и слушали Макара, который интересно рассказывал про городскую жизнь, про цирк, в который он недавно ходил с семьей. Лизка перебива­ла его, говорила, что видела тигров и медведей. Алеша смотрел на брата и представлял себе тигров, полосатых, огромных и никак не мог понять, как это медведь может кататься на велосипеде. Переспрашивал брата, но тот лишь улыбался и говорил, что в жизни, мол, все бывает.

Потом Алексей с братом отправились на пруд, поры­бачить. Лизка тоже с ними увязалась. Эх, и любил Макар рыбалку, все детство провел на пруду с удочкой. Алеша же сам никогда не ловил. Он предпочитал подолгу си­деть на берегу с рыбаками и молча смотреть на поплавки, словно сам ловит. А с первым уловом кружился подолгу у ведра и, вытащив рыбу, поглаживал ладонью серебри­стую чешую.

– Хорошая рыба!

Мужики смеялись.

Макар медленно осмотрел пруд, задумался, вспомни­лись далекие деньки. В небе проплывали пушистые об­лака и отражались в воде.

– Овечки плывут, – улыбнулся Макар. Он всегда их так называл. Размотав удочку, он закинул ее в воду.

Сидели молча, посматривали на поплавок. Алексей-то мог сидеть так подолгу, но Лизка вскоре стало скучно.

– Пойдем ловить кузнечиков, – предложила она Алек­сею. Тот согласился.

Макар поймал несколько окуньков. Клевало слабо. Поутру нужно идти.

День пролетел незаметно. Вечером поужинали, пого­ворили немного. Легли спать. Утром Алексей с Лизкой ушли к старому дубу, что рос возле Воробьевых. На нем висели качели. Воробьев-старший еще по весне смасте­рил их для своих проказников. Алеша раскачивал пле­мянницу, а та весело смеялась, взлетая вверх.

Покачавшись на качелях, прогулялись немного по деревне, по пути заглянули на луг, где паслось стадо, и направились к дому. Лизка остановилась у плетня и ста­ла срывать ромашки, хотела папе нарвать букет в доро­гу, Алеша же зашел в сени. Из избы доносились голоса. Мать разговала с Макаром по поводу города.

– …да пойми ты, не могу я его взять с собою, не могу, – слышался голос Макара.

– Ишь ты, не могу, а ты через не могу, – наседала мать.

– Да куда я его повезу? Ты посмотри на него, люди по­том говорить начнут…

– А ты что, брата стесняешься?! – закричала мать. Немного помолчали. – Пускай город посмотрит. Ведь дальше Осиновки нашей никуда не ездил. Чай, ему тоже хочется, интересно… А за Лизкой поедешь, обратно при­везешь.

– Да не могу я мам, не могу…

– Вот заладил свое, не могу, не могу!

– Ну, куда я его возьму? Он что дитё малое. В город одного не отпустишь, мы с Варькой с утра до вечера на работе, нянчиться с ним у меня времени нет. Ну чего он в квартире один сидеть будет? Нет. Ближе к отпуску спи­шемся, посмотрим. Сейчас нет…

Алеша вышел во двор и уселся на скамейку, обхватив голову руками. По щеке скользнула слеза. Слова брата не выходили из головы. Он тихонько замычал. Внутри все сжалось, а сердце рвалось на куски. Было больно.

Подошла Лизка и показала букет.

– Красивый?

Алексей поднял голову, посмотрел на племяшку.

– Это я его папе нарвала. Красивый, правда?

Алеша кивнул, обнял Лизу и заплакал. Он крепко при­жимал ее к себе и незаметно смахивал слезинки, чтобы та их не видела.

Ближе к обеду Макар попрощался с матерью и отпра­вился к остановке. Алексей с Лизкой пошли его прово­жать. Всю дорогу Макар что-то рассказывал и над чем-то посмеивался, но Алексей его не слушал. Он шел и думал совсем о другом.

– О чем задумался? – поинтересовался брат.

– Алеша, плохой.

– Почему, плохой-то? – улыбнулся Макар. – Натво­рил, что ли, чего?

Алеша промолчал. Подъехал автобус. Быстренько по­прощались, и Макар уехал. Алексей взял Лизу за малень­кую ладошку, посмотрел немного на пыльную дорогу, на удаляющийся транспорт и отправился с ней в деревню. Тяжело было на душе. Больно. Он печально вздохнул и опустил голову вниз:

– Алеша, плохой. Плохой, Алеша.

Антон Лукин