Игорь Фунт

Член Президиума Верховного Совета тов. Гамзатов

Если выстрелишь в прошлое из пистолета, — оно ответит из пушки.

Гамзатов

Прежде чем начать текст о Расуле Гамзатове, позвольте, ув. господа, перенестись в знаменитый переделкинский Дом творчества 1970-х гг. Там сегодня небывалое оживление. Приехали «на проверку» жёны к отдыхающей богеме. С ними — шумные непоседливые дети — проведать папочек. Кого-то — навестила родня: близкая, далёкая, не суть…

Вечереет… Мы идём по коридору с бывшими когда-то пушистыми толстой «лужёной» шерстью коврами. Приглушающими мягкий голос Новеллы Матвеевой под собственный незатейливый гитарный аккомпанемент. Ей нет и сорока. Она прекрасна и тонка. И публика крайне удивлена, как она может, и главное(!), обожает петь всем и всюду, всем и всюду… Куда ни глянь — Новелла поёт. То в чьей-то комнате, то запросто — в холле. Среди снующих мимо с апельсиновыми авоськами родственничков, приятелей и знакомых.

Жар напрасный, гнев больной

Тоже фокус не смешной.

Не смешны: ни свист одышки,

ни походка старых дев…

(Над которой животишки

Надрывают старичишки,

На сто лет помолодев.) —

Предваряет она эмоциональным вступлением блестящего «Фокусника»:

Ах ты, фокусник, фокусник, чудак!

Ты чудесен, но хватит с нас чудес!

Перестань!

Мы поверили и так

В поросёнка, упавшего с небес.

Потом про шарманщика, про ветер, вежливо откашлявшись: «Простите». И опять за своё: песня за песней…

Вокруг артистки собрались в основном старички и старушки — умилённо слушают. Голос у Новеллы низкий, не очень бархатного тембра. А когда берёт более высокие ноты, то сопрано становится по-бабьи визгливым. Таким голосом на праздниках, подвыпив, с привизгом выводятся «Рябина» или «Хасбулат удалой». Но сама Новелла музыкальна чрезвычайно. Неплохо играет, поёт с экспрессией. Она чуть хрипит, постоянно откашливаясь и извиняясь: «Простите», — «Окраину», — услужливо подсказывают в ответ всё понимающие старушки.

Если подняться этажом выше — там неистово читает стихи ровесник Матеевой — Андрей Вознесенский. Впрочем, как читает — элементарно кричит! Впечатление столь сильное, — что нагнетет по-шекспировски холодные, веющие промозглой вьюгой, страсти. Затем внезапно снижает голос до трагического шёпота-хрипа. И снова, будто в трансе, выпрастывает в эфир полубредовые фразы. Малость подражая в манере Евтушенко. С той лишь разницей, что у Вознесенского этот драматический сюжет давления, нажима и мгновенных переходов на ледяной нежданный шёпот — доведён до чудовищного гротеска:

Раскройтесь, гробы,

как складные ножи гиганта,

вы встаньте —

Сервантес, Борис Леонидович,

Браманте,

вы б их полюбили, теперь они тоже останки,

встаньте.

И Вы, Член Президиума Верховного Совета

товарищ Гамзатов,

встаньте,

погибло искусство, незаменимо это,

и это не менее важно,

чем речь

на торжественной дате,

встаньте.

Их гибель — судилище. Мы — арестанты.

Встаньте.

Тут же сидит восхищённый слепой фронтовик Асадов, — жадно впитывая молодые «непонятные» ему пока веяния. Очень уж они отличаются от его собственного видения мира — неискушённо-простого, приближенного к народным истокам-балладам.

После чего последний придёт к себе в номер и запишет Вознесенского по памяти на печатной машинке (а печатал он «вслепую» с бешеной скоростью!):

Встаньте, дороги! Довольно лежать в асфальте!

Встаньте, гробы, как складные ножи. Встаньте!

Встаньте, Сервантес!

Борис Леонидович!

Данте!

Встаньте!

Встаньте!

И перепутав, и комично смешав строки разных стихотворений, настукивает:

Член Президиума верховного Совета СССР

Товарищ Гамзатов,

Встаньте!

Погибло искусство!

Встаньте, **** джаз-бандов!

Вспомните школьные бантики,

Встаньте!

Добавив для истории в дневник, что он, конечно, точно всех строк Вознесенского не запомнил. А только интуитивно «чувствовал внутренний протест». Ощущал какую-то нелепую спекуляцию на «каких-то наболевших темах». Так врывался в начале двадцатого столетия в литературу Маяковский. Спекулируя и кощунствуя, критикуя и хуля, непринятый и не понятый никем.

По лестнице на второй этаж медленно и степенно поднимается солидная пара — дама под руку с Гамзатовым.

— Нет, как ни крути, — спутница, полушёпотом: — А Одесса выдала-таки миру несколько десятков прославленных евреев!

— А слушайте анекдот, — невпопад, как обычно ёрничая, отвечает Гамзатов: — Женщина в троллейбусе кричит, что у неё украли деньги. Её спрашивают: «А где они лежали-то?» Она говорит, дескать, спрятала их под платьем. «Как же вы не почуяли, что вор лезет к вам туда?» — «Я чувствовала, — восклицает: — Только думала, он с другими намерениями…»

— Да вы пошляк, Расул Гамзатович, — густо рассмеявшись, пробасила дама.

Гамзатов, учтиво попрощавшись, покинул спутницу и тихонько постучался в одну из комнат.

Там сидел Рафаэль (друзья его звали Алькой) Шендерович (псевдоним А. Ревич), абхазский поэт Жора Гублия, упомянутый Асадов, ещё несколько полузнакомых взбудораженных писателей — и пили чачу. Гамзатов к ним с удовольствием присоединился. Тем более что Ревич с Расулом вместе грызли гранит наук в литинституте — на курс старше Асадова.

Разумеется, они тут же начали вспоминать студенческие годы. И в частности — занятия по фольклору. Преподом был пожилой тщедушный профессор Шамбинаго: «Глава исторической школы» — как он сам себя называл.

— Расул, — вежливо просит Раф, — а расскажи ребятам про зачёт по фольклору.

Аварец озорно хохотнул, тут же поменявшись в лице, — появилось что-то детское, доброе… Немолодой уже, рано поседевший, — напоминавший римского патриция своим орлиным круто изогнутым носом, — на секунду ушёл в себя.

Резко встал, как на экзамене, изображая студиозуса. [Вообще ёрничанье, до самобичевания, — укоренённая черта характера Р.Г., — авт.]:

— Я взял билет, чуть взглянул на задание и, понимая, мол, абсолютно ничего не знаю, не уходя на подготовку, тут же сказал: «Прафэссор, я ужэ падгатовылся. Былет мнэ понятен, — специально коверкая слова, начал рассказ Гамзатов.

[Добавим от себя, что русским языком Расул Гамзатович владел великолепно. И эти вот переходы на претенциозный суржик — были особенно смешны.]

— Ну, проф типа удивился: пожалуйста, голубчик, слушаю. Я отвечаю: «Дарагой прафэссор, только я плёхо по-русськи. Разрэшите мнэ гаварыт на радном, по-аварски. Так минэ лэгче». Шамбинаго смутился, но дал зелёный свет. Ну, тут я вдарил по-нашему, иногда лишь ввёртывая в родную речь сентенции по-русски. Говорю-говорю, бац: «кампазыция». Говорю-говорю, бац: «Даниил Заточник», «Пратапоп Аввакум». Или: «фолклорыстика». Шамбинаго только пялит глаза, слушая мою тарабарщину: «Илья Муромец, тра-та-та», «Салавэй-разбойник, тра-та-та».

Публика, рассевшаяся по кроватям, выпив по очередной, надрывает, по Матвеевой: от смеха «животишки»…

Гамзатов, на волне зрительского успеха, продолжает:

— Ну, Шамбинаго вытер пот: «Давайте, голубчик, зачётку. Кажется, вы материал учили. Ставлю вам четвёрку». Я вижу: проф поплыл, и совсем уж обнаглел: «Прастыте, прафэссор! Как же так — читвёрку? Я же великолэпно знаю матэриал! Я три ночи и четирэ дня сидэл и занимался! Стыхи пэрэстал писат!» Шамбинаго жалобно заскулил: «Дело в том, голубчик, я не очень хорошо понял, что вы излагали. Однако вы действительно тщательно вникли в предмет. Ладно, бог с вами».

— И нарисовал огромную пятёрку! — торжественно поднял рюмку Расул.

— За фольклористику! — дружно подхватил подвыпивший хор.

Присовокупим, что Гамзатов поры литинститута — абсолютно неспокойная, одновременно крайне оригинальная личность.

Так, он один только изъяснялся и писал по-аварски. Больше никто аварского не знал. Гребнев и Козловский (Р.Г. шуточно обзывал их Крепнёв и Казлобский) — переводили по подстрочникам. То есть соответственно красота, подоплёка, народная мудрость — терялись. Оставляя читателя практически с «придуманным» переводом.

[Хотя даже и эти чисто технические конструкции подстрочника — пронизаны поэзией. Например. «Дома — ночью — не покидала эта метафора, истинно бесконечная, побуждающая к домысливанию: зыбко покачивающаяся в невесомости колыбелька; человек — в бездонной заботе вездесущего материнского начала; человечество, выходит, всё ещё в детском состоянии, если сопоставлять его летоисчисление с хронографом Вселенной; коли оно юно — будьте заботливы…»]

Расул жутко расстраивался. Ему хотелось, чтобы его понимали. Хотелось разговаривать на родном языке.

Однажды он случайно обнаружил, что постовой милиционер у памятника Пушкину — аварец. Это было удачей…

И не беда, что постовой всего лишь с двумя классами образования. Порой, выпив со студиозусами, Расул шёл ночью в милицейскую будку и запоем читал товарищу «при исполнении» стихи.

Тот слушал со слезами на глазах, — забывая следить за порядком на дороге и штрафовать нарушителей. Расул же получил мощный стимул писать больше и больше. Все хвалят его подстрочники и переводы Гребнева с Козловским, а ему страсть как хочется почитать по-аварски — и он снова идёт к милиционеру.

На счастье, потом приехала родная душа Машидат Гаирбекова, и необходимость в служивом слушателе отпала.

…Но в мире следствий и причин,

Спускаясь в тайные глубины,

Не смог добраться ни один

До истины, до сердцевины.

 —

Столетья таинства полны,

И не исчезнет жизнь, покуда

Есть ощущенье новизны,

И удивления, и чуда.

Да, ему пятьдесят… И он уже достиг всего.

Орденоносец, приласкан властью, член ВС СССР, депутат, не это важно. А то, что его произведения ушли в народ, и народ поёт Гамзатова. Не всегда помня авторства, — что является истинным проявлением высочайшего таланта, глубинности и привязанности к корням. И неудивительно.

[Песни на его тексты исполняли Дм. Хворостовский, М. Бернес, Анна Герман; великие Вишневская, Магомаев. Эстрадники Кобзон, В. Леонтьев, Ротару, Кикабидзе — от попсы до патетики, от шансона до оперных партий.]

Все, кого я встречал, оставались в душе,

Кто на несколько лет, кто всего на минуту.

Ты была в моем сердце с рожденья уже,

Я тебя никогда и нигде не забуду.

 —

Много раз улыбались красавицы мне,

Были эти улыбки похожи на чудо.

Но в глазах твоих я утону по весне,

Я тебя никогда и нигде не забуду.

[Автор музыки: Юрий Антонов. Стихи Гамзатова в переводе Р. Рождественского.]

В нём, его стихах исповедально вещает лермонтовский Кавказ, поют дагестанские горы и долины — энциклопедией народной жизни, былинного духа. Доверительность, лиричность, природа, история, люди предстают пред нами во всём обилии красок, стремительности движения горных рек, многообразии характеров.

Р.Г. объясняет своё имя мнемоникой «представитель» — если перевести буквально с аварского: «В какие бы края ни забросила меня судьба, я везде чувствую себя представителем той земли, тех гор, того аула, где я научился седлать коня. Я везде считаю себя специальным корреспондентом своего Дагестана. Но в свой Дагестан я возвращаюсь как специальный корреспондент общечеловеческой культуры, как представитель всей нашей страны и даже всего мира».

Горные реки живой прозрачной жизни. Мудрость, терпко разлитая в притчах, взятых будто из древних дагестанских книг. Были-легенды, сказания. Неизбежный советский пафос — и реальная, неуёмно-нескрываемая боль за прошедшие горести и беды. Праздники-будни, искромётный юмор и подлинный гнев; эпика и лирика — всё это Гамзатов: его мысли и чувства, выраженные от имени целого народа. Народа, за которым «стоит всё человечество» (С. Наровчатов).

Творчество Р. Гамзатова давно перешагнуло границы советской державы. От Белоруссии до Чукотки, от Новой Земли до Памира — через всю Землю — на Кавказ, в Грузию и Турцию. Стихи Р.Г. переведены на десятки языков: от английского до японского, от арабского до испанского. Мировая литература навечно взяла в почётные ряды аварского сочинителя: где соседствуют Горький и Роллан, Шоу и Манн, Хемингуэй и Франс, мн. др. гуманисты XX в.

И к слову, в СССР не было выше чести, — согласно своему имени, — представлять крохотную горную республику и всю Советскую страну перед лицом человечества, не менее. Представлять уверенно, достойно, талантливо.

Гамзатову пятьдесят… Впереди вся жизнь — почти столько же. Он по-юношески бодр, подтянут, остёр на язык, цепок во мнениях и пересудах.

Вулканические страсти и глубокие чувства владеют им. По его произведениям можно проследить путь от юношеской лирики — до величавой зрелости. Перед нами прошли весна и лето его поэзии. Далёк уже апрель с его первыми цветами и зелёной завязью. Проходит пламенное обжигающее лето: «Поэт вступает в сентябрьскую осень, не хмурую и дождливую, а ту золотую осень, которая собирает летние урожаи, дарит людям молодое вино, воскрешает старые и создаёт новые песни. Да сопутствует поэту в них то же вдохновение, что шло с ним всю жизнь!» — ярко приветствует литинститутского приятеля С. Наровчатов.

Его именитый отец — переводчик, драматург, сказочник и поэт Гамзат Цадаса — слагал задушевные песни под звуки пандура и чанги. В свою очередь, благодарный сын слагает строки под звук большого доброго сердца: — в нём отдаётся дерзкий шум дагестанских лавин, звон рельсов БАМа, бой кремлёвских часов. Гулко звенят поминальные колокола Хиросимы, слышен грохот межконтинентальных ракет, пугает правдоподобностью свист пуль Второй мировой войны.

И любовь несомненно. К женщине, маме — символам отчизны, умиротворения и покоя.

— Скажи мне, перебрав свои года,

Какое время самым лучшим было?

— Счастливейшими были дни, когда

Моя любимая меня любила…

— А не было ль, скажи, такого дня,

Когда ты плакал, горя не скрывая?

— Любимая забыла про меня.

Тот день я самым чёрным называю.

— Но можно было вовсе не любить!

Жить без любви — и проще, и спокойней!..

— Наверно, это проще. Может быть…

Но в жизни я такого дня не помню.

Его по-советски нарекали «многостаночником»: слишком разносторонен творческий облик поэта.

Многогранны книги: от прозаической энциклопедии «Мой Дагестан» — до сборника стихов «Высокие звёзды» (с аллюзией на Твардовского и Смелякова 60-х, что вполне закономерно). От афоризмов — к лиричности, страсти, до отчаяния. От исторических легенд и сказаний — к поэме «Берегите матерей».

Здесь и щемящая песня «Журавли», и литературоведческое исследование об Эфенди Капиеве. И мудрые «четверостишия», и блещущие улыбкой надписи на книгах несчётных товарищей по литературе. Судьбы горцев, зарубежные поездки… Все темы, замыслы, выступления и ангажементы не поддаются систематизации.

Ну, и неотделимая от творчества социально-общественная деятельность конечно.

Дагестан, всё, что люди мне дали,

Я по чести с тобой разделю,

Я свои ордена и медали

На вершины твои приколю.

Будучи членом президиума ВС СССР, Гамзатов (бывший Сталинским лауреатом уже в 27 лет!) имел постоянный номер в гостинице «Москва».

Как-то друг и коллега Иосиф Кобзон, постоянный исполнитель гамзатовских песен («Это мы», «Сыновья», «Матери», «Кунак»), узнал, что Р.Г. не дают отдельную квартиру в столице.

Он пошёл к председателю Моссовета Промыслову — с меркантильной просьбой.

Чиновник аж вспылил:

— Да где мы ему только не предлагали! В наипрестижнейших районах: на ул. А. Толстого, Чайковского, Горького, на Пушкинской площади: отказывается, понимаешь?!

Кобзон тут же кинулся к аппарату:

— Расул, что же ты людям голову морочишь? Ведь о таких предложениях можно только мечтать!

Гамзатов отшучивался:

— Горького, Толстого, Чайковского… А ты прикинь: когда я умру, их в мою честь переименуют?

Тем не менее, памятников, улиц, учебных заведений, библиотек его имени по стране не счесть. В Москве же…

На пересечении Тверской и пер. Благовещенского, — где Р.Г. жил с 1974 по 2003 гг., — установлена мемориальная доска. Что нисколько не умаляет значение Расула Гамзатовича в глазах собственно москвичей. Учитывая невероятно огромный памятный массив именно что созидательных символов: от музыки — к фильмам, от премий, стипендий и фестивалей к… — названию астероида им. Р. Г. Гамзатова.

В Кремлёвских дворцах золочёных

На сессиях годы прошли,

И я, как политзаключённый

Мечты свои прятал вдали…

P.S. Музыка: Ян Френкель. Слова: Р. Гамзатов (русский текст: Н. Гребнев). «Журавли». Поёт Марк Бернес.

Литература

1. Воспоминания Э. Асадова из книги «А любить мы всё-таки будем!» Москва. «Славянский диалог». 1998 г.

2. Также по воспоминаниям Сергея Наровчатова (главред «Нового мира» 1974—81 гг.).