Василий Гроссман называл своим учителем Горького; думается, однако, что по масштабу он скорее сопоставим с Булгаковым и Платоновым, особенно последним, поскольку сакральный булгаковский роман поднимает его имя на такую высоту, где не действует земная логика и включаются отличные от нам привычных законы.

Горькая гармония Гроссмана, пропущенная через монументальную прозу, как нервы проницают тело, так, или иначе выводит к световому естеству, как основополагающему началу жизни.

Даже если взять такое произведение, как «Треблинский ад» — хотя это уже не литература: возможно, это документ даже и превосходящий её — произведение страшное и пафосное одновременно, можно убедиться, что и в действительности составленной преимущественно из угля человеческих поступков и мерзости людских душ, есть световые волокна: героизм, например.

Разумеется, «Треблинский ад» не сделал бы Гроссмана Гроссманом, как, думается и  роман «Всё течёт» — хороший, но вполне… разминочный что ли.

Сфокусированность дарования в главной книге случай в литературе не редкий, и в этом смысле Гроссмана можно назвать автором одной книги — «Жизнь и судьба».

Ибо — одной, но какой!

Уже название её — как лучевое, хоть и омрачённое многим, наименование главных вещей жизни; то есть и своеобразная дверь: название: вход в книгу сулят многое.

…множество героев, точно выведенных из предельно ёмкого слова «судьба»,  иные из которых прописаны одним штрихом, чьё запоминающееся великолепие не допускает камня равнодушья.

Мощью стержневой связи романа семья Шапошников не позволяет никакой нити повествования быть напрасной, уйти вбок, повиснуть в шаровом пространстве…

…Маруся гибнет во время скрежещущих, адских боёв; она гибнет — капелька в огромном человеческом расплаве, квант человеческой энергии, и в Сталинграде остаются её муж и доченька — Вера, работающая с госпитале, где и знакомится с раненым лётчиком Викторовым.

Заурядность событий очевидна, также как их уникальность, ибо жизнь и судьба любого амбивалентны всегда.

А, даже не двойственны — тут «тройственность», расчетверение» — в этом смысле Карамазовых можно воспринимать, как различные ипостаси одного человека: к примеру.

Также и любой персонаж основного романа Гроссмана многослоен — и слои психического устройства своих героев Гроссман открывает с постепенностью мастерства, не нарушающей целостности замысла.

…и возникает череда людей: Женя, уходящая от своего первого мужа Крымова; офицер-танкист Новиков, в какого влюбится Женя; старый большевик Мостовский, военный врач Левинтон, водитель Семёнов…

Набатно гудя, в реальность романа входит лагерь: тьма наплывает на свет, но он продолжает работу и внутри неё.

Мостовский в споре с высокопоставленным чином РСХА Лиссом не может принять Сталина, как всего лишь ученика Гитлера: да и не должен: ибо нацизм — идеология агрессивных мелких лавочников, а большевизм — со всеми его издержками — был рывком ко всеобщему счастью.

Тут — через концлагерь, через ад Сталинградской битвы и всю горькую гармонию жизни и проступает тема всеобщности, когда-то ярко поднятая русским философом Н. Фёдоровым, чьи отсветы можно найти и в научных и художественных сочинениях К. Циолковского и в прозе А. Платонова.

Существует ли «окончательный реестр» лучших романов ХХ века?

Вряд ли…

В общем, их не так много, но думается место среди них «Жизни и судьбы» Гроссмана очевидно, неоспоримо, фундаментально…

Александр Балтин