Это было время похожее на огурец. Точнее, на загадку про огурец, Окон и дверей было мало. Шарились вслепую по глухим закоулкам, не осознавая направления. Оставалось обходиться не всегда достаточным светом личной мудрости. Хотя мудрые мысли в юности — как эрекция в старости. Посылаются с иронией. Только в молодости этого не замечаешь. Видимо потому, что юность прежде всего ценит исполнение желаний, а старость- их наличие.

И ты ищешь эти самые окна и двери. Не то чтобы находишь, но тренируешься. Как пел базальтовый радиоголосина: «Орлята учатся летать». Пели тогда много. В основном, что слышали по «Маяку». Потому как опять же, окон был дефицит. Не говоря уже о дверях. Пили тоже много. Я не пил. Вы что?! В тихой еврейской семье?! Изредка, по большим общественным праздникам, мне разрешали любоваться рюмкой с рецептурным количеством чего-то зеленого. Я увлекался чтением. Мама работала редактором и дома было море хороших книг. И еще- с автографами благодарных местных авторов. Как выяснилось позже, когда все мои уже благополучно обрели новую доисторическую родину: южноуральская литература потянула ровно на восемь килограммов. Полный чемодан. Перед тем, как осчастливить областную библиотеку, я взгромоздил данайский дар на единственный оставшийся в доме предмет мебели, напольные весы. Меня впечатлил наблюдаемый впервые изящный переход духа в единицы массы и объема. Тридцать лет работы. Самоотверженное воссоздавание человека по упорно подсовываемой «автором» рыбьей кости. Выше-, ниже-, и по горизонтали сидящие кичливые мурла, захмелевшие от своей генетической полноценности. Сточенное зрение, самортизированные нервы. Итого — восемь кило. Нетто. Двадцать на сорок на шестьдесят. Впрочем, все это будет позже. А до того… Стеклышками калейдоскопа высыпаются полузабытые слова; «верстка», «сигнал», «самотек», «резерв». Это мое детство. Отчетливо помню резкий «цветочный» запах. В кабинете художников пилят оргстекло… Спустя грамм восемьсот настенных календарей, запершись на хлипкий крючок в фотолаборатории издательства, я печатал неприличные фото девушек, переснятые с последней страницы польского журнала «Панорама». Неприличные, конечно, по тогдашним и тамошним меркам. Пишу «тамошним» потому, что государство исчезло. Страна да, осталась, но сегодня разве что газету «День» шокировали бы эти размытые черно-белые фотографии. Но тогда… Тогда старались выработать у киоскеров «Союзпечати» положительный рефлекс на себя и по возможности дарили маленькие сувениры. Бывало, задолго до заветного срока начинали, как пчелы цветочки, ревизовать сине-белые будки: зарубежного поступления не было? Не поступало?» О эти цветные журналы: польские «Кино» и «Панорама», гэдээровский «Фотокиномагазин», румынский «Чинема» -запретные плоды моей юности! Можно было узнать уйму самых необходимых и полезных подробностей; о новых пластинках, фильмах (иногда даже не социалистических), об автомобилях, женах, особняках и других хобби кумиров. Глотки воздуха, лучики, недобитые ударами казенных стен — отпускались самым настойчивым и удачливым. Ну и, конечно, девушки…

Мой старший приятель Гена… Нет, так вскользь о нем нельзя. Сейчас я кажется понимаю, почему в государстве не было секса. Дозу, причитавшуюся всему советскому народу, поглощала сотня, ну от силы — тысяча ген. Он смутно намекал на своих гзбэшных родственников. Насколько это было правдой, не знаю, но за все время нашего знакомства в «присутствие» его не приглашали и с обыском не заявлялись. Хотя изымать было что… Но об этом чуть ниже.

Гена обожал оперу, особенно «Фауста» Гуно. А в ней — более всего каватину и преимущественно то место, где обитал светлый ангел. (Он-то и обнаружил у меня голос, правда баритон.) Кроме того, питал слабость к вельветовым, в широкий рубчик пиджакам, ну и конечно же, был одним us ведущих сексапильщиков на сексапилке. То, что еще в моей памяти сохранилось от Гены: рекомендующая разметка пухлым пальцем телес фотодивы: обрати внимание на этот изгиб». Капризный фальцет: «Бать-нька! Мамь-нька! Ча-ю!!!» Особая манера подхлопывать эстрадному ритму — наклоняя одновременно голову и ладони. При этом на его круглом лице блуждала лукавая улыбка дауна. Удовлетворенное взвешивание на руке стопки глянцевых шведских журналов, содержимое которых напоминало витрины мясного магазина: это все для здоровья». Застекленные фото Лемешева и Леннона, впоследствии перечеркнутые траурными ленточками, красной и черной. Родные «яблочные» альбомы ливерпульских олигархов. Любовно переп­летенный каталог записей. Рядом с названием почти каждой песни кокетливо пестрели звездочки, галочки, восклицательные знаки. Подзорная труба чудовищной кратности, в которую можно было наблюдать разве что веснушки марсиан или молекулы в оконных занавесках райисполкома напротив. Бесконечные экзерсисы; утомленно-строгое заглядывание под кофточку ошарашенной трамвайной попутчицы, непременное посещение балетных премьер, в первом ряду с морским биноклем. Регу­лярные фотовизиты в кинотеатры на сеансы, помеченные предприимчивыми прокатчиками тавром «до 16», (хотя самой сочной клубникой постоянно оказывалось подбрасывание в кадр цветной тряпки синхронно с истошным девичьим воплем). И наконец спустя несколько лет неожиданная встреча: Гена с достоинством, катящий коляску. «Девочку я назвал в честь пер­вого битлза- Леночкой». Сейчас, когда я пишу эти строки, бумеранг, вероятно возвращается и Гена тщательно пропалывает свой гербарий, оберегая дочку. Кто знает…

Кстати, об охране лично моей зреющей нравственности. Я еще помню застенчивое женомужчино, трубящее с телеэкрана: вниманию родителей! В фильме имеются затемненные кадры!!!» А в городской библиотеке, где я дерзко затребовал Фрейда и Соллогуба, облезлая сивилла сокрушенно покачала головой: какой Париж!» И прибрала бланки в заветный ящичек. Наверное, ей стало тревожно за мое и моих детей будущее*.

* А интересно, куда прибила ее волна нынешних времен? К образам?! Или, сжимая в сухонькой ладошке пенсионный грошик, дрожит у витрины секс- шопа?! Думаю, курсирует между этими двумя иконостасами.

Но при чем здесь был Париж?! В библиотеку я ходил гораздо чаще, чем полагалось студенту института культуры. Собственно, для учебы с лихвой хватало двух- трех книг; Крупской, Луначарского и сборника постановлений о красных чумах, ярангах, чайханах культуры и агитпароходах. Alma мачеха мне быстро опостылела. Я грезил о соловьиной стезе, я уже ездил прослушиваться в свердловскую консерваторию. Иные, пленительные горизонты мерцали. И казалось мне, что в библиотечных залах струится, пусть отраженный, свет далеких окон. Мог идти дождь или снег, мир-аквариум хранил себя unmobile in mobile: мягкое свечение стеклянных абажуров, зеленые кресла, шелест страниц. О, закаты в окнах провинциальных библиотек! Хотелось спря­таться где-нибудь в укромном уголке и остаться на ночь. А потом бро­дить между железных полок хранилища, вдыхая дивные запахи кожи, клея, яблок. И читать, читать сокрытых от моего плебейского взора Осипа Дымова, Кузмина, Соллогуба, Честертона…

А еще в библиотеке можно было знакомиться. Ведь библиотека, это как танцплощадка для интеллигентной молодежи. — Ах простите, не найдется ли у вас лишней ручки? Какая необыкновенная линия жизни, прямо коллекционный экземпляр! Да, у вас случайно нет колли? На прошлой неделе в городском саду?!?» Так или почти так я познакомился с Аней. Она была похожа на шахматную королеву- строгим длинным платьем. И на снежную королеву- неприступностью. Но, наверное, ни у одной королевы в мире не было таких огромных серых глаз и пепельных кудрей. Она училась в педагогическом. У нее был ребенок, она, брат и муж- офицер Советской Армии. Именно в такой последовательности. Потом появился я. Медленно, очень медленно превращалась снежная королева в нежную. Преодолевая анино сопротивление, я встречал ее после занятий, и мы осторожно прогуливались в тихих уголках Детского парка, избегая цвета хаки. Мы почти не говорили. Зачем? Нам было о чем молчать и каждый прислушивался к молчанию другого. На фоне этого покоя мне казались исполненными величественной музыки пейзажи, закаты и дожди, аккомпанировавшие нашему уединению. Аня жила возле оперного. Я приходил в театр за­долго до спектакля, поднимался на пустынный третий этаж зрительс­кой части, вставал напротив окна…

Капилляр вечернего луча искрится серебряной пылью. Солнце из глубины зеркал осыпает колонны и бледнозеленые стены дрожащими ли­монными зайчиками. Волны ласкового умирания пеленают древний скорбный мир под приглушенные всхлипывания увертюры «Травиаты». Вселенская мистерия торжественно вершится в присутствии одного меня. Потом солнце заходит за ее дом. Я не знаю квартиры. Я пог­ружаю в омуты окон взор осторожный. Сумрак. Все перевернуто. Дом -опрокинутый айсберг. Лишь вершину фонарь освещает. Остальное теряется в высях…

Отношения наши с Аней долго не выходили за рамки благопристойности. Но однажды… Я точно помню число- 23 мая. У мамы был всего две близких подруги и всего два раза в год она уходила в гости на целый вечер. 23 мая был день рождения Евгении Борисовны. Уже за несколько дней выяснилось, что Анин майор будет в отбытии. В моем, и я надеялся, нашем распоряжении было часа два. Мы договорились, что я позвоню ей от оперного. Проводив маму, я провел дома скрупу­лезную подготовку. Замысел был грандиозен. Специально для такого случая я экипировался тогдашней новинкой, неперегорающими пробками. Это сулило неотвратимый успех. Представьте, мы заходим, я незаметно нажимаю что-то за занавеской при входе (кнопку на пробке) и после нескольких упоительных тактов «Bay Sity Rollers» раздается голос, приглашающий войти и приятно провести время. Потом еще одно незаметное движение и зажигается светомузыка над диваном… Клянусь, нигде это не подсмотрел. Так что, как видит снисходительный читатель, при краже чужого семейного счастья я не чурался применения технических средств. Закончив приготовления, я запер дверь и вышел на улицу. Был один из тех изумительных весенних вечеров, когда душа восторженно и беспорядочно шарахается куда ни попадя; благоговейно цепенеет перед грязно-зеленым забором, трепетно парит над домами, взмывает футбольным мячом в закатные небеса. Когда бредешь, забывшись и обнаруживая себя в самых неожиданных местах. Например, в моменты кризисов душевных я шел в политех, находил по расписанию аудиторию, и с потоком технарей слушал лекцию по высшей математике. Как правило, хватало академического часа. Больше опасно. Вполне можно свихнуться. После чего окрыленным возвращался в такое доступное и лирическое бытие. Очевидно, это был катарсис.

Непонятно только, куда исчезает все это, когда вам стукает двадцать. А до того… Я мог бы, например написать целый рассказ о крыше, которая была ежедневным событием моего детства: крашеные коричневой краской клавиши с ослепительно белыми диезами каменных труб. . . О детство! Это когда между домами небо и…

Однако вернемся ко времени и месту действия. До оперного оставалось идти всего ничего, один перекресток. Тот самый, возле которого стоял щит с наклеенной цифрой пострадавших на этом переходе за последний месяц. В этом ощущалась смутная гордость за показатели. Честно говоря, порядок очередности движения в иксообразном пересечении дорог оставался для меня, как и для большинства пешеходов, загадкой. Там находился не просто светофор, но еще рядом зажигались стрелки и фигурки. Причем совершенно не обязательно вы имели право идти, если зажигался зеленый. Итак, я стоял на перекрестке, ожидая пока иссякнет поток машин. В прорези между двумя грузовыми мастодонтами мелькнуло что ма­ленькое и цветное. Когда вместе с толпой я добрался до островка безопасности, то увидел крохотного пацана лет пяти в матроске, коротких штанишках и сдвинутой набекрень панамке. Он грыз ногти, с любопытством оглядываясь вокруг и, похоже, никуда идти не собирался. — Тебе не кажется — спросил я его, — что есть более подходящие места для развлечений?» Младенец окинул меня взглядам инопланетянина. Краем глаза заметив мигающий желтый, я не це­ремонясь подхватил мальчишку и перебежал на тротуар. Парнишка не сопротив­лялся. -Ты кто? — я присел на корточки — и откуда? И почему ты, такой еще мелкий — ходишь один?» «А ты? — быстро переспросил он. — Я постар­ше. На пару лет. Меня кстати, Борисом зовут». Визави сосредоточенно посопел, видимо прислушиваясь к внутреннему голосу. Наконец, очевидно сделав необходимые выводы, щелкнул резинкой штанов: Женя Бакалов». Он говорил серьезно и спокойно, в глазах его не было ни испуга, ни растерянности. Можете смеяться, но я вдруг почувствовал, малец знает все, что я мог бы ему ска­зать или для него сделать. И еще я понял, что этот ребенок выше слащавого мира, предлагающего «конфеточку-за-не-описаться-ночью» или -«а-ну-ка-в-угол-пока-не-выучишь-букву «Ы-Ы-Ы»». Осознание всего этого прошло сквозь меня в одну секунду. Пацан меж тем хладнокровно изучал мой спецом разбахромленный клеш. В этом сезоне самые крутые присобачивали к брюкам колокольчики и даже электролампочки. Бакалов поднял взор, продолжая наблюдение. Может быть, он классифицировал меня как биологическую особь. — Ну что, Женя?» Он был такой плюшевый, что хотелось немедленно начать его тискать. — Вот уж хренушки, — подумал я и сурово продолжил, — куда тебя отвести?» Малыш протянул руку и привел к киоску с мо­роженым. Потом мы пошли к нему домой. Так, во всяком случае, он счел нужным сообщить. На звонок никто не открыл. — Понимаешь, — Бакалов тща­тельно прицелился и попал палочкой от эскимо в мусорную корзину, — мне стало скучно и я пошел пройтись. Но если бы я тебе сразу сказал, ты бы ведь не поверил?» И я был вынужден с ним согласиться. Разумеется, мысленно. Мы прогулялись вокруг дома. У дверей стеклоприемного пункта стояла очередь. — Женщин жалко, — Бакалов указал на бабулю с большой черной сумкой. — Почему же?! — спросил я, стараясь быть как можно более ироничным. — Страдают, — со снисходительной проникновенностью разъяснило дитя. Я попытался купить ему в газетном киоске оранжевого крокодильчика. Бака­лов подрезал меня разочарованным взглядом, в котором ясно читалось: и ты Брут, считаешь меня дегенератом?!» И предупредил: играть с ним будешь сам». — Ах так? Хорошо». Я почувствовал себя задетым. — Сейчас… Мы найдем что-нибудь достойное вашего внимания. — Дайте, пожалуйста «Патологию мочевыводящих путей»». До сих пор мне непонятно, как эта книга попала в киоск. Может, специально для балласта к зарубежному поступле­нию? Наверное, я был первым добровольцем. Девушка протянула синий томик, уставившись на меня с нескромным любопытством. — Вот, молодой человек интересуются — объяснил я. Киоскерша обиженно поджала губы и отсчитала сдачу пятаками. Мы уселись на скамейку напротив бакаловского дома. Согреваемый сладким предчувствием я объявил: будем читать, пока твои не придут. Это правда, взрослая книга…» Бакалов высокомерно хмыкнул. № О’кей, начнем, пожалуй, — пропел я.
Предварялось все это по полной выкладке, как и положено: «В свете решений…» И после дежурной порции основоположников бодро рулило ниже пояса. — Ну как? — между прочим осведомился я через пару минут камлания, — захватывает? Зовет за собой!?» Бакалов поощри­тельно кивнул. Продираясь сквозь рекомендации по применению катетера при осложненных рецидивах, я задремал… А когда открыл глаза — уже стемнело. Две звездочки, как чаинки болтались в выси.

Рядом никого не было. Книги тоже. — Аня!! — вспомнил я. — Позвонить ей? Глупо. Не поверит. Да и кто поверит?!» Натыкаясь на скамейки и песочницы я побрел домой. Спустя несколько дней я все же позвонил.

— Привет».

— Алло».

— Рядом?»

— Да».

Значит даже не поговорить толком. — Я уезжаю. Может быть надолго» — Когда? — быстро спросила она. — Скоро. На будущей неделе, — неожиданно для самого себя соврал я, хотя собирался ехать через месяц. Меня брали в хор свердловской оперетты, пообещав помочь с поступлением в консерваторию. Я услышал, как хриплый мужской голос поинтересовался: это меня?» — Нет- нет… Извините, вы ошиблись номером». Она немного помолчала, видимо выжидая. — Всего доброго». И положила трубку.

Прошло несколько месяцев. Я срезался в консерваторию, вызвав у экзаменаторов законное раздражение несоответствием фамилии- эвфемизма внешности. -У-ше-ре-нко! — ласково ликовал секретарь приемной комиссии: специальность, — три балла!!!» Возвращаться домой битым? Тысячу раз нет! И я остался работать в хорике местного театрика оперетки, где игрушечные люди игрались в самих себя. Это был аукцион больных самолюбий и сердце у попавшего сюда быстро зарастало скорлупой.

Однажды в сентябре мы с Шурой Коротиным, тоже хористом, решив скоротать время между дневным и вечерним спектаклями, забежали в зоопарк. Шура (о мудрость бессильных!) добровольно носил личину «голубого клоуна». Она так прочно приросла, что обитатели нашего кукольного гиньоля даже не пробовали примерить ему что-то другое, может быть, гораздо худшее. Конечно же, никаким девиатором Шура не был. И в тот момент, видимо считая нерациональным расслабляться на час, он резвился в своем аду, прогуливаясь между вольеров. — Мужчина, купите мне кружечку!» «Портвейна? — меланхолически подыгрывал я. — Нет!» — ??» — Эсмарха!! — истерически хохотал он. И тут, возле клетки с дактилоскопической зеброй, я увидел Анну. Она держала за руку девочку. Рядом возвышался монумент танковым войскам. — Коротин! — громко сказал я., и она услышала. — Сегодня у нас в оперетте «Синяя Борода!?» Слегка обалдевший от резкой смены скоростей Шура растерянно кивнул.

Среди зрителей в тот вечер я ее не видел.

Анна, Анна, черная королева, где ты сейчас? В каком богом забытом гарнизоне, раскрыв на коленях партитуру, позапрошлогодний иллюстрированный календарь, слушаешь ты симфонию вьюги?…

Это было глухое время, время без окон и дверей. Почему же мне теперь кажется, что свет струится именно оттуда?…

Надо было идти. Я потащил Шуру к выходу. У самых ворот я оглянулся. Ее уже не было видно. Маленькая сгорбленная обезьяна, коротко замахнувшись, швыряла что-то в багровую ртуть лужи.

Борис Ушеренко