Специально для журнала «Клаузура»

Снова перескакиваю через время и продолжаю рассказ о своей жизни в кино. Итак,  после выхода на экран «Праздника Нептуна» мы с моим сценаристом  Владимиром Вардунасом мгновенно стали знаменитыми молодыми кинематографистами, а сам дебютный фильм стал, по отзывам прессы, главным кино-событием года. Нужно было ковать железо, пока горячо. И Вардунас предложил только что написанный им сценарий, действие которого происходит в многоквартирном доме, представляющем собой модель российского общества. Кратко расскажу сюжет.

Давнишняя трещина, пронизывавшая дом от крыши до фундамента, внезапно начала расти, вызывая тревогу у главного инженера ЖЭКА Лагутина и техника-смотрителя Митрофанова. Их беспокойство было ненапрасным, поскольку из-за этого на чердаке дома возник разрыв крыши. Чтобы удержать кровлю от падения, Митрофанов с Лагутиным стали делать подпорки, используя первомайские транспаранты на древках, сваленные на чердаке в огромном количестве.  Жители дома, обитающие на разных этажах, давно привыкли к советскому образу жизни с его  бесхозяйственностью,  очередями, поломками, протечками и пустыми лозунгами. Но впереди их ждали новые испытания. Началось с того, что в квартиру инженера Лагутина приехал на постоянное жительство отец его жены, аксакал из среднеазиатского посёлка Сатыбалды Кербабаев.

Приехал он в северный город из-за того, что иссяк источник воды, дававший жизнь его посёлку. Поскольку старик не привык сидеть без дела, Лагутин устроил его в свою жилконтору на должность сантехника. Когда новоиспечённый сантехник Кербабаев увидел, что во дворе дома, из лежащей на земле водопроводной трубы бьёт струя горячей воды, он забил тревогу. Но его призывы не возымели никакого действия. И тогда старик, будучи человеком крутого нрава,  перекрыл  в  подвале дома вентиль, оставив дом без отопления. В результате  дом морозной зимой остался без воды, без отопления и без крыши.  Эта «авария» не только подвергла испытаниям жителей дома, но и стала угрозой для чиновников из Жилищного Управления.  Однако, ловкий пройдоха, техник-смотритель Митрофанов объявил поступок старика передовым почином героя-мелиоратора, который откликнулся на призывы к «перестройке» и отключил горячую воду в целях экономии. Сразу же возникла шумиха в прессе. Почин Кербабаева начали широко пропагандировать. И тогда к нему присоединился озлобленный электрик, который тоже решил прославиться и, «в целях экономии», отключил электричество в доме.  Оставив промерзшие квартиры, жители дома начали разжигать костры во дворе, и вскоре вокруг них собралось всё население дома, распевая хором «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…»  Наконец, поняв, что ждать помощи от властей бессмысленно, люди решили взять ситуацию в свои руки и начать ремонт дома своими руками. Возглавил этот народный порыв инженер Лагутин.  Отбросив разногласия и распри, жители начали греть трубы, восстанавливать отопление и электроснабжение в доме. И здесь последовал фантастический финал: внезапно заработал мёртвый лифт, и кабина со стариком-азиатом неудержимо устремилась вверх. Пробив крышу дома, она вылетела в открытый космос, и старик получил возможность обратиться с молитвой прямо к аллаху.

Вот такую историю, в которой совмещались бытовая реальность и гротеск предложил мне Володя Вардунас. Главным достоинством сценария были талантливо вкраплённые в сюжет ситуации, ненавязчиво создающие образную символику. Таков был эпизод с «атлантами» — группой работяг,  поддерживающих на своих плечах крышу дома в ожидании глотка самогона; или квартира, которую предприимчивый жилец пытался превратить в цветочную оранжерею; или традиционный для того времени выезд  работников жилуправления на овощебазу, где начальники проливали слёзы над огромной горой репчатого лука; или «всенощное бдение» у разведённых во дворе костров, напоминающее языческие ритуалы огнепоклонников. Эти фрагменты я считал ударными и не сомневался, что они произведут впечатление на думающую часть аудитории. Однако было в сценарии и то, что меня смущало. Мне казалось, что обилие персонажей и множество параллельных сюжетов утяжеляют кинорассказ и могут создать монотонность во второй половине фильма, как это произошло с такими популярными картинами, как «Этот безумный мир» С.Крэмера, «Свадьба», Р.Олтмана или «Гараж» Э.Рязанова. Однако альтернативы у меня не было, а  Вардунас  горячо убеждал меня в перспективности проекта. Его поддерживала главный редактор студии Фрижетта Гукасян, страстно желавшая сохранить наш творческий дуэт. Была у меня и ещё одна причина быть бдительным по отношению к предстоящей работе. Помню, как режиссёр Ираклий Квирикадзе во время рижского кинофестиваля «Арсенал» сказал, что ему крайне любопытно увидеть второй шаг режиссёра, сделавшего столь замечательный и неординарный первый шаг. Действительно,  после необычайного успеха «Праздника Нептуна», мне нужно было соответствовать той надежде,  какую возлагала на меня зрительская аудитория. А между тем, мои сотрудники по киностудии предсказывали мне неудачу. «Приготовься, — говорили многие, — второй фильм непременно будет хуже первого. Это проверено временем. Вот третий фильм может стать победным. Но только не второй!»

Я никак не хотел согласиться с таким предсказанием и даже решил обратиться к помощи небесных сил. В то время я много курил. Во время репетиций с актёрами – а я продолжал ставить номера в Ленконцерте и спектакли  в студенческом театре – я прикуривал одну сигарету от другой. На вскидку получалось 2-3 пачки в день. Десятки раз я пытался бросить эту вредную привычку, но меня хватало ненадолго. А тут я решил пожертвовать удовольствием табачного наркомана в обмен на содействие высших сил успеху второго фильма. С этой целью я пришёл в церковь, поставил свечку Георгию Победоносцу, которого считал своим покровителем и дал торжественный обет отказаться от курения и алкоголя на весь период производства фильма. И с этого дня я, действительно, начал вести образцовый образ жизни. Это было непросто. Не проходило дня, чтобы я машинально не тянулся за предложенной сигаретой, но тут же осекал себя, заставляя перетерпеть острое желание закурить. И оно проходило. Через пару месяцев, когда я, спеша успеть на отъезжающий автобус, помчался за ним по улице, внезапно подкатившая к горлу тошнота заставила меня остановиться.  Я закашлялся, и у меня изо рта выпал  на асфальт кусок какой-то жёлтой пузырчатой массы, похожей на пенопласт. Как мне потом объяснил знакомый врач-пульмонолог, таким образом самоочищались прокуренные легкие, отторгая многолетние залежи курительного шлака. Подобный кашель повторялся затем множество раз, и меня это даже радовало: я чувствовал, что становлюсь бодрее и выносливее. А силы были мне необходимы, так как мы вступили в производство.

Полным ходом шла подготовка к съёмкам. Был найден 5-этажный дом на Лиговском проспекте. В павильоне художник Юрий Пугач строил декорацию квартиры «тюльпанщика» — жильца, превратившего своё жильё в цветочную оранжерею. Художника рекомендовал мне мой друг и коллега Виктор Аристов. Пугач был знаменит тем, что, строя декорацию для фильма Иосифа Хейфица, выкрасил потолок отделения милиции в чёрный цвет, чем очень испугал старика. И хотя декорация была отвергнута, однако способствовала его известности. Это был вольнодумец, готовый на парадоксальные решения и при этом человек с самодисциплиной, чем выгодно отличался от пьющей художественной братии. Я был рад, что получил такого соратника. Оператором  вновь пригласил Анатолия Лапшова – от добра добра не ищут.  Его хромота, конечно, могла стать тормозом в тех случаях, где был запланирован внутрикадровый монтаж* и камера с рук. Однако мы с Лапшовым договорились, что подобные кадры будет снимать его ассистент, оператор-стажёр Сергей Некрасов, молодой парень внушительного сложения и отменного здоровья. Из старой команды в мою съёмочную группу перешли звукооператор Леонид Гавриченко и монтажёр Ольга Адрианова – люди творческие и увлечённые своим делом.

Главной заботой на этапе подготовки был выбор исполнителей ролей. Роль инженера Лагутина я решил поручить Сергею Дрейдену, которого ценил как интересного актёра с хрипловатым, совсем нетеатральным голосом, придающим достоверность его игре. Обязательное участие в картине Виктора Михайлова в роли техника-смотрителя Митрофанова даже не обсуждалось.  Вместе с ним из дебютного фильма пришли в новую работу Яша Степанов* и  Иван Криворучко* — оба с яркой индивидуальностью.  В роли начальницы ЖЭКа я представлял себе  Нину  Усатову.  Её пригласили для переговоров, но, к великому моему сожалению, выяснилось, что актриса вскоре должна  рожать и поэтому не сможет участвовать в продолжительных съёмках.  Делать нечего, надо было искать другую исполнительницу. И она почти тут же отыскалась. В ленфильмовском кафе, ко мне за столик решительно подсела актриса студии киноактёра и начала перечислять  свои достоинства, требуя, чтобы я снимал её в картине. Напористость и хвастливость актрисы вполне соответствовали характеру начальницы ЖЭКа из нашего сценария. Уверенный, что нашёл  яркую и убедительную исполнительницу, я тут же, без проб, назначил её на роль. Это была роковая ошибка, за которую мне пришлось расплачиваться, в буквальном смысле слова. Однако, об этом позже. На роль летающего композитора я взял артистичного музыканта Алексея Заливалова. Надо было определиться с семейством Славика — одного из жильцов дома, чья квартира была превращена в цветочную плантацию. Володя Вардунас показал мне комедийную короткометражку под названием «В поисках выхода», снятую по его сценарию. Главную роль в ней талантливо сыграл цирковой клоун из Москвы Анатолий Калмыков. Когда он приехал на пробу, все сотрудники решили, что мы с ним похожи друг на друга. Это сходство было решено обыграть в фильме. В эпизоде, когда семья Славика смотрит по телевизору интервью с режиссёром Крыловым, в эпизодической роли которого снялся я сам, был добавлен следующий диалог:

Славик (с отвращением): — Фу, какая мерзкая рожа!

Катя (его жена): — Вы, между прочим, чем-то похожи.

Славик: — Не нахожу.

Роль Кати была  предназначена для моей Людмилы. Я рассчитывал, что в ней  она сможет показать силу своего драматического дарования. Я придавал большое значение монологу Кати в милиции и хотел добиться от актрисы высокого градуса переживания, чтобы поднять фильм до уровня трагикомедии. Но это была для неё первая роль в кино, и нужно было убедить худсовет студии в моём выборе. Для кинопробы я предложил Людмиле труднейший монолог из монодрамы Жана Кокто «Человеческий голос», который произносит героиня перед самоубийством. Мы заранее много репетировали, и я был удовлетворён результатом. Однако, одно дело играть на сцене, и совсем другое – оказаться перед объективом кинокамеры. Для театральной актрисы это было серьёзным испытанием. В момент кинопробы Людмила испугалась и не могла справиться с волнением. После нескольких остановленных мною дублей, она пришла в отчаяние: голос пропал, руки похолодели, все наработки вылетели из головы. Я был бессилен помочь актрисе и чувствовал себя прескверно.  Мои сотрудники — кто с сожалением, а кто и с иронией – наблюдали за тривиальной ситуацией: попытками протолкнуть в фильм свою жену. Я уже готов был отменить пробу. Но вдруг с Людмилой что-то произошло: она с шумом выдохнула воздух, выпрямилась, взглянула на меня сияющими глазами и громко сказала: «Я готова!» Все бросились по местам, прозвучали команды, мы начали снимать. В этом последнем дубле актриса была на высоте, показав «истину страстей и правдоподобие чувствований». Съёмка закончилась аплодисментами съёмочной группы. После пробы Людмила рассказала, что увидев мою растерянность, она наполнилась такой ненавистью к себе и ко всему миру, что страх прошёл, сменившись подъёмом чувств.  Актёрский организм часто непредсказуем, и мы помним из истории театра, что великий Мочалов не только потрясал зрителей, но и проваливал спектакли. Художественный совет утвердил Людмилу на роль Кати.

Наконец,  нужно было найти исполнителя роли аксакала из Средней Азии, персонажа, который своей непреклонностью провоцирует весь поток событий  в этой истории. Я поставил перед ассистенткой по кастингу задачу: пригласить на пробу ведущих театральных актёров из  среднеазиатских республик, сыгравших на сцене роль короля Лира.

И к нам в Ленинград, по очереди, приехали три народных артиста из Казахстана, Узбекистана и Киргизии. Все они были колоритные старики-азиаты, по-русски говорили с сильным акцентом, в пробах выглядели убедительно. Все трое нам с  Вардунасом понравились, и мы не сразу могли решить, кого предпочесть. И тогда я предложил: «А  что, если взять всех троих: одного встречают в аэропорту, другого привозят в квартиру, третий появляется утром к завтраку. А когда Лагутин спрашивает у жены: «Тебе не кажется, что твой папаша всё время меняется: утром один, вечером – другой?», она на это ему отвечает: «Нет, по-моему, он всегда один и тот же.»

Вардунас нашёл, что это весьма забавно и напоминает приём Луиса Бунюэля из фильма «Смутный объект желания», где героиню играют две разные актрисы, чередуясь от эпизода к эпизоду, в то время как влюблённый герой воспринимает их как одну и ту же девушку. Однако, представив себе наш будущий фильм, мы пришли к выводу, что при всей своей экстравагантности, такой ход станет доминирующим мотивом рассказа, подавив содержание, ради которого мы взялись за  проект. Поэтому мы перестали обсуждать тройной вариант и решили выбрать кого-то одного. Двое из стариков были улыбчивыми и вежливыми, третий, киргиз Ассанкул Куттубаев — грубоватым и неприятным в общении. Я был свидетелем его появления в актёрском отделе Ленфильма. В тот момент мы с моей помощницей, склонившись над столом, перебирали карточки актёров в поисках кандидатур для эпизодов. Открылась дверь, и на пороге появился «басмач» в полосатом восточном халате и красных сапожках с загнутыми вверх носками, во рту дымящаяся сигарета. Войдя, он быстро оглядел помещение, где между шкафами с картотекой сновали молодые ассистентки, и тут же ущипнул одну из них за мягкое место. Девица взвизгнула от неожиданности. Раздался окрик пожилой дамы: «Ведите себя прилично! У нас тут не караван-сарай! И вообще у нас не курят!» Лицо Ассанкула мгновенно нахмурилось, глаза гневно сверкнули, он вынул сигарету изо рта и  широким жестом швырнул через плечо.

— Да он просто дикарь! – прошептала ассистентка.

— Да, — согласился я, — такой злобный тип запросто перекроет воду в целом городе, не то, что в одном доме.

И вопрос с аксакалом был решён.

Будущий фильм  был густонаселён самыми разнообразными персонажами, на роли которых мы брали не только профессиональных актёров, но и способных любителей из массовки, а также своих знакомых, обладающих колоритной внешностью. Такой была моя тёща, Антонина Арсеньевна, маленькая, подвижная старушка с живыми глазами и природной органикой. Она запомнилась зрителям как продавщица свечек в доме без света. Ярким эпизодом стало и выступление стихотворца из группы «квасных патриотов», который с пафосом произносил свои собственные вирши: «А-Бэ-Вэ-Гэ-Дэ, А Бы Вы – Гады,  Вы-Гады, Вы-Га-Ды-Вать Вы Рады!»

Что касается Дома как основного места действия, то этот съёмочный объект был скомбинированным – его лестница, подвал, чердак и квартиры должны были сниматься во многих местах.

Наконец, в середине февраля мы приступили к съёмкам.  Стояла мягкая зима. Мы ждали снегопада, так как именно он должен был вызвать обрушение крыши. Каждый день мы справлялись в бюро прогнозов погоды, не ожидается ли снег. «Скорее, дождь», — отвечали нам, и это приводило меня в отчаяние.  Ведь если не будет снят снегопад, то все усилия наших героев по спасению крыши дома окажутся суетой без видимой причины. Мы продолжали съёмки в интерьерах и вокруг дома, а между тем наступил март, и надежды на снегопад таяли с каждым весенним днём. Чудо случилось в обеденный перерыв, когда все участники съёмок разбрелись по ближайшим точкам общепита. С неба вдруг повалил снег, густой, с крупными снежинками, о каком можно было только мечтать. Я схватил мегафон и заорал в него, призывая всех на площадку. Через несколько минут все участники были  в сборе,  кроме оператора Лапшова, который уехал куда-то на камервагене вместе со всей своей командой. Оставалось лишь беспомощно взирать на подарок небес, которым мы не можем воспользоваться по вине разгильдяя. Помню, что моё сердце готово было разорваться  от негодования. Со стороны Лапшова это было хуже предательства – по какой-то пустячной прихоти сорвать невосстановимую съёмку и тем самым безнадёжно испортить будущий фильм.   Сейчас, когда я описываю эту ситуацию, у меня невольно сжимаются кулаки, и я снова готов задушить Лапшова за отсутствие преданности делу. Снегопад, между тем, начал ослабевать. Я был в отчаянии. Но тут подъехал  камерваген,  из которого выскочили операторы и, боясь взглянуть на меня, принялись быстро готовить камеру к съёмке. Я не стал выяснять отношения с Лапшовым, а взял себя в руки и начал командовать площадкой. Артисты были готовы, и мы стали снимать. Быстро сменили две точки и едва успели снять третий кадр, как снег прекратился. Слава богу, успели, фильм был спасён. Однако, после этого случая наши отношения с Лапшовым навсегда изменились: он потерял моё уважение, и я знал, что не могу на него положиться как на соратника.  Его детское упрямство и вечная боязнь перерасхода плёнки, к которым я прежде относился с юмором, стали меня раздражать.

В сценарии был эпизод, когда из промерзшего дома уходят кошки, уходят на глазах испуганных жильцов, собравшихся во дворе. Чтобы снять эту сцену мой ассистент Миша Григорьев, будущий сопостановщик фильма «Комедия строгого режима», должен был собрать бездомных кошек со всего города. Каким-то образом ему удалось изловить около сотни бедных животных и в мешках привезти их на съёмочную площадку. Всех кошек выпустили в подвале дома, предварительно закрыв окна. Вокруг входа в дом при помощи сетки был огорожен пространный вольер, чтобы кошки не разбежались после первого дубля. Выбрали ракурс, поставили камеру, и я предложил снять кадр без репетиции. Однако Лапшов заартачился, ссылаясь на то, что мы не можем наугад расходовать дорогую плёнку «кодак», за перерасход которой придётся платить из своего кармана. Нужно, мол,  посмотреть, куда и как побегут кошки и вообще побегут ли. Я сдался под его напором, и мы решили сделать репетицию. По команде щит, закрывающий окно подвала был убран. Внутри кто-то начал стучать по железу, пугая животных. И кошки повалили из окна, перепрыгивая друг через друга, волна за волной – зрелище было впечатляющее. Почуяв западню, кошки бросались на сетку, но она была высокая и перелезть через неё они не могли. Мы были довольны результатом и решили снимать. Григорьев с помощниками собрали разбежавшихся кошек и вернули их в подвал. По команде вновь отодвинули щит и включили камеру. Однако кошки не пошли лавиной, как в первый раз: несмотря на стук по железу, подвальное окно некоторое время оставалось пустым. Затем в нём появилась кошка с вытаращенными от страха глазами, которая осторожно вылезла наружу и, крадучись, поползла вдоль дома. За ней – вторая. Через полминуты кошки осмелели и начали вылезать более активно… Короче говоря, и кадр оказался не столь эффектным, и плёнки мы потратили втрое больше, чем намечалось. Кошки оказались умнее нас с оператором: поняв с первого опыта безнадёжность побега, они не стали во второй раз стараться зазря. А мне оставалось лишь злиться на себя за отсутствие здравомыслия и решительности.

Хочу продолжить рассказ о моей самонадеянности в выборе актрисы на роль начальницы ЖЭКа. Как я уже говорил, меня обманула раскованность актрисы при разговоре со мной в кафе Ленфильма. Во второй раз мы встретились с ней уже на съёмочной площадке. Эпизод заключался в том, что во двор  дома, где отключили отопление, приезжает съёмочная группа программы «Телекурьер», и ведущая Тамара Максимова разговаривает в эфире с участниками эксперимента по экономии воды. Пока снимались беседы с жильцами, всё шло, как задумано. Но, когда дело дошло до начальницы ЖЭКа, я понял, что жестоко прокололся. Уже в первых репликах она показала себя как выдающаяся наигральщица – ни одного живого слова! Я остановил съёмку и попробовал  как-то привести актрису к простоте  и осмысленности поведения. Она кивала головой, но глаза у неё были испуганно-ошалевшие. Я попробовал снять ещё один дубль. — С тем же результатом. Увидев, что дело безнадёжное, я отменил съёмку, понимая, что этот эпизод придётся переснимать, потратив на это ещё один незапланированный съёмочный день

Мне, во что бы то ни стало, нужна была Нина Усатова.  Мы с Вардунасом решили не скрывать беременность актрисы, а использовать её как предлагаемое обстоятельство в  роли Любови Андреевны. Было придумано, что, начальница ЖЭКа объявляет сотрудникам о своём уходе в декретный отпуск и передаёт дела инженеру Лагутину. Затем, в связи с разразившемся скандалом, она вынуждена будет вернуться на работу и провести два собрания жильцов, чтобы поддержать почин экономии воды. На этом роль Усатовой мы решили сократить, а её остатки  передать начальнику управления в исполнении Ивана Криворучко. Вечером того же дня я позвонил Нине Усатовой и уговорил её сняться в трёх эпизодах в течение ближайшей недели.

В результате оба актёра блеснули в фильме своим ярким дарованием, а я получил урок более ответственно относиться к выбору исполнителей и знать, что первое впечатление бывает обманчивым.

Моя Людмила, которую ожидала трагикомическая сцена, являющаяся кульминацией фильма, готовилась к этой съёмке  задолго и со всей ответственностью. Это был монолог Кати, жены «тюльпанщика», задержанной сотрудниками правопорядка за спекуляцию цветами, которые она пыталась продать у станции метро, чтобы хоть что-нибудь выручить от замерзающей плантации. Мало того, что её доставили в отделение, так ещё сюда приехала съёмочная  группа «Телекурьера», чтобы ославить её на весь мир.  В ответ на вопросы ведущей Тамары Максимовой  Катя разражалась бурным монологом, в котором описывала всю безрадостную судьбу российской женщины, актрисы, матери, которая вместе с мужем изо всех сил пытается вылезти из нищеты и дискомфорта российской коммуналки, ежедневно теряя  молодость, красоту и надежду на счастье.  Моя Людмила сама пережила подобные мучения, когда носилась по концертным точкам, выступая в рабочих общежитиях и неотапливаемых клубах, по полдня простаивала в очередях ломбарда, выкупая и перезакладывая вещи, в то время как я бегал по «халтурам», как тогда называли любительскую самодеятельность, пытаясь вылезти из хронических долгов.  Всё это было Людмиле до боли знакомо, и она, бродя по улицам города, без конца повторяла текст, изменяя порядок слов и добавляя собственные фразы, чтобы сделать монолог своим, сугубо личным. Она чувствовала себя готовой к съёмке. Однако, осознание важности предстоящего акта привело к излишнему волнению. Ночь она провела без сна и на съёмочную площадку пришла заторможенной. Я понимал её состояние. Однако, помня, что во время кинопробы она смогла взять себя в руки,  я рассчитывал на такой же эффект.  Начали снимать. Уверенная в себе Максимова бодро допрашивала Людмилу в свойственной ей импровизационной манере, а та  что-то еле слышно бормотала в ответ. Я остановил съёмку и попытался взбодрить актрису. И снова дал команду «Мотор!» И опять вынужден был остановить дубль.  Я что-то говорил, грозил, уговаривал.  Она кивала головой в знак согласия, но я видел, что она думает совсем о другом – о том, какая она бездарная, и как меня подводит, и как хочет покончить с собой. Я потерял надежду снять сегодня этот кадр. Руки у меня опустились. И тут Людмила достигла той степени ненависти к себе и отчаяния, что её прорвало. Голос стал набирать силу, а глаза наполняться слезами. Захлёбываясь и заходясь, она, словно пульсирующий гейзер, выбрасывала из себя фразу за фразой, в то время как телеведущая  с искренним удивлением смотрела на неё. Людмила вошла в раж. Нужно было использовать её состояние, и я тут же объявил второй дубль. А за ним и третий. После чего я расцеловал Людмилу и объявил съёмку оконченной. Тамара Максимова начала упрекать меня в том, что я безжалостный  человек, способный довести жену до грани сумасшествия. Я отвечал, что кино снимается один раз и навсегда, поэтому артист должен быть на грани самоуничтожения, это его профессия. А Людмила, между тем не могла успокоиться: плечи её продолжали подрагивать от рыданий. Впоследствии, этот монолог критика отмечала как главную удачу фильма, а во время сеансов все женщины всхлипывали, и даже мужчины доставали носовые платки.

Но более всего мне вспоминается последний день съёмок, который проходил  в пустыне Кара-Кум при температуре 40 градусов в тени. Но сначала об этой азиатской экспедиции. Она понадобилась нам для съёмок пролога к фильму. Его не было в сценарии Вардунаса, и он был добавлен по моей инициативе. Вот его описание.

Где-то, посреди среднеазиатской пустыни находился небольшой посёлок. Он расположился возле источника воды тоненькой струйкой изливающейся из расщелины в скале.

Этой воды, хватало, чтобы жить и вести хозяйство, занимаясь разведением овец и верблюдов.  Живительную влагу терпеливо собирали в ёмкости и бережно расходовали на самые необходимые нужды. Но пришла беда.  Однажды у юрты старика остановился проезжавший мимо «камаз», из которого выскочили два решительных парня с большими бидонами; они искали воду. Увидев льющуюся из расщелины струйку, решили ускорить процесс. Заложили в скалу динамит и — дрызнь! — взорвали её. Тотчас же из недр вырвался большой фонтан и, на глазах у обалдевших сельчан, через несколько мгновений иссяк. Парни, почувствовав, что натворили недоброе, запрыгнули в «камаз» и укатили, оставив несчастных скотоводов в безводной пустыне. И тогда жители свернули юрты, нагрузили на верблюдов свой скарб и вместе со стадом покинули землю предков в поисках другого пристанища. Кадр  исхода  скотоводов должен был стать фоном под начальные титры фильма.

Итак, к тому времени,  когда мы закончили все ленинградские съёмки, включая интерьеры и павильоны, подошло лето, и нам осталось снять в среднеазиатской пустыне кадры пролога.

В столицу Туркмении Ашхабад вылетела группа подготовки с художником Юрием Пугачем и моим ассистентом Мишей Григорьевым. Неделей позже прибыли и мы с оператором Лапшовым. Разместили нас в общежитии туркменского цирка, которое в этот период пустовало. Меня поселили в квартире с большой комнатой,  кухней и ванной, а зашедший ко мне Григорьев стал рассказывать про здешнее житьё-бытьё.  Я слушал Мишу,  а периферийным зрением ощущал какое-то движение над головой и взглянул вверх. Боже, что я там увидел! Потолок напоминал стадион, где проходит хоккейный матч при аншлаге. Но только в роли игроков и зрителей выступали тараканы. Но какие! Жирные,  стремительные, они целыми группами пересекали потолок по диагоналям, в то время как массы двигались кругом по периметру. От этого непрерывного движения рябило в глазах.

— Что это?! – вскричал я от изумления.

— Да, вот так и живём, — спокойно ответил Миша. – И вы через день привыкните.

— Ну, нет! – возразил я. – Я не намерен привыкать. Завтра, до выезда на место съёмки, я должен всё здесь опрыскать дихлофосом. Запланируй для меня машину.

С утра я съездил за дихлофосом и марлевыми повязками. Затем, раздобыв стремянку, я обильно облил все бордюры. Из-под отставших обоев в панике разбегались полчища тараканов, и среди них были гиганты, поражавшие своими размерами, так как в несколько раз превосходили сородичей. Вероятно, это были тараканьи матки. Или батьки. Или что-то среднее.  Использовав три баллона отравы, я плотно закрыл окна и покинул жильё, чтобы ехать на осмотр съёмочной площадки.

Было жарко.  Выехав из города, мы через полтора часа оказались в Кара-Кумах. Песчаная пустыня простиралась во все стороны до самого горизонта. Мы остановились возле одинокой юрты, поставленной художником  Пугачем. Несколько поодаль находилась трёхметровая серая скала, сделанная из пенопласта. В неё предполагалось вмонтировать тонкую трубу, по которой при помощи насоса закачивалась вода из скрытой цистерны, имитируя природный источник. Обсудив направления и порядок съёмок мы оставили бригаду художника достраивать объект к послезавтрашней съёмке.

Вернувшись в своё жилище в цирковом общежитии, я был поражён увиденным: весь пол в кухне был покрыт двойным слоем мёртвых тараканов.  После уборки при помощи совка и веника их  набралось на два мусорных ведра. Зато потолки и стены были чистыми, никто нигде не ползал.  Забежал возбуждённый Миша Григорьев и сообщил, что тараканов в его комнате стало вдвое больше. Зато я, довольный собой, потирал руки.   Однако моё счастье длилось недолго: на следующий день тараканы возвратились в полном составе. Поняв, что бессилен перед превосходящими силами противника, я сдался и стал настолько миролюбивым, что, увидев в раковине  упавшего на спину тараканчика,  беспомощно шевелящего лапками, вытащил его оттуда и подсадил край обоев, пожелав бедолаге счастливого пути.

День съёмки оказался ещё жарче, чем все предыдущие. В автобусе, везущем нас на объект, было душно, как в парилке. К тому же Асанкул, наш главный артист, чем-то отравился накануне и скверно себя чувствовал. Он тяжко вздыхал и всем своим видом показывал, как ему плохо. Я сочувствовал старику, однако не мог отменить съёмку, так как назавтра нас ждал авиарейс до Ленинграда, и задержка съёмочной группы в Ашхабаде создала бы серьёзные финансовые и организационные проблемы.

Приехали на место съёмки, вышли из автобуса. Песок был раскалён так, что на нём можно было жарить яичницу.  Тем не менее, надо было работать, и я дал команду готовиться к первому кадру. Ко мне подошёл Асанкул.

— В такую жару у нас не снимают, — заявил он. —  У меня подошвы плавятся!  Отменяй съёмки!

— Не могу, — у нас в запасе только сегодняшний день.

— Чепуха! – бросил он. – Снимете послезавтра…

— Невозможно, у нас каждый день на счету, — возразил я, но Асанкул лишь махнул рукой.

Я понимал, что должен во что бы то ни стало убедить его сниматься.

— Возьми себя в руки, Асанкул, — обратился к нему со всем пылом, на какой был способен, —  это мы, ленинградцы, непривычны к такой жаре, как у вас,  но ты-то прожил здесь всю жизнь. И потом ты профессионал и должен знать, что артисту частенько приходится играть, вопреки болезням и несчастьям, чтобы не сорвать спектакль. Бывает такая ситуация, когда отступать некуда. Сейчас именно такой случай! Так что соберись, выпей чаю и давай работать.

Асанкул хотел возразить, но я внезапно заорал: «Готовим первый кадр!», и решительно зашагал к точке съёмки. Все мои сотрудники зашевелились и, невзирая на жару, мы взялись за работу. Без отдыха и перерывов сняли запланированные кадры: как аксакал набирает воду из источника; как издалека, в облаке пыли, к юртам подъезжает огромный «Камаз»; как два самоуверенных парня закладывают динамит в скалу  и,  на глазах жителей аула, взрывают её, вызвав из недр мощный столб воды; как эти парни в жеребячьем восторге бросаются к гейзеру наполнять вёдра, и как этот фонтан внезапно глохнет, вызвав их растерянность и ужас сельчан; как приезжие наглецы в испуге запрыгивают в Камаз и исчезают в облаке пыли, в то время, как старик бежит им вслед, грозя кнутом и посылая проклятья на головы вандалов. Ко второй половине дня мы, по существу, сняли весь эпизод Пролога. Оставался лишь кадр Исхода, когда весь аул, во главе с аксакалом покидает родовое гнездо и уходит вдаль к закатному солнцу. Нужно было дождаться заката. Но тут Асанкул взбунтовался не на шутку:

— Я сделал всё, что ты просил, снялся несмотря на жару и плохое самочувствие! Больше я здесь ни минуты не останусь. Везите меня в город сейчас же! Я  хочу лечь в постель!

Я начал уговаривать артиста, пытаясь объяснить, что оставшийся кадр самый важный, что картина не может без него обойтись, что ради этого кадра мы и прилетели. Ничего не помогало. Асанкул закусил удила.

— Везите в город, и никаких разговоров! – потребовал он от администратора, и тот вопросительно посмотрел на меня.

— Автобуса не давать! – приказал я.

Асанкул сверкнул на меня глазами, полными такой ненавистью, что я не сомневался: он бы зарезал меня как барана, будь у него сейчас такая возможность. Старик отвернулся и направился к в тень автобуса. А мы продолжили снимать кадры для перебивок: сворачивание юрты, взнуздание верблюдов, игры ребятишек и т.п. За этой работой я и не заметил, как свечерело.

Я дал команду готовиться к последнему кадру. Но тут мне сообщили, что Асанкул объявил во всеуслышание, что сниматься не будет. В этот момент я осознал всю серьёзность проблемы: ведь если не удастся снять кадр под начальные титры,  мой фильм будет ограблен,  оскоплён… — Это привело меня в ужас. Я понимал, что во что бы то ни стало должен уговорить строптивого старика. С замиранием сердца я направился к месту посиделок массовки. Мне открылась такая картина: на поляне между юртами, спиной к одной из них, сидел Асанкул, в одной руке пиала с чаем, в другой – дымящаяся сигарета. Перед ним, как на арене, сидя и полулёжа на песке, расположились местные жители, участвующие в съёмках — женщины в платках, пастухи, ребятишки. Когда я подошёл к этому сборищу, все головы повернулись ко мне.

— Пойдём сниматься, Асанкул, — обратился я к артисту. В ответ старик лишь  злобно сверкнул очами и демонстративно отвернулся.

— Послушай, Асанкул, это наш последний кадр, — уговаривал я его, — самый важный!.. Давай его снимем, и домой… Ну, перестань сердиться… это же наша работа… тем более сейчас не жарко…

Никакой реакции. Старик был непреклонен. Я понял, что дальнейшие уговоры бесполезны. Все с любопытством смотрели то на меня, то на Асанкула. Вокруг «арены» собралась вся съёмочная группа, чтобы увидеть, как упрямый артист «умоет» самонадеянного режиссёра. Многие наблюдали за этим поединком с сочувствием, а кто-то – и со злорадством. И тогда я, от отчаяния, повинуясь какому-то инстинкту, заимствованному от предков, повёл себя неожиданным образом. Я встал на четвереньки и в этом положении пополз к Асанкулу. По толпе прошёл ропот. Асанкул повернулся и с удивлением уставился на меня. Я, между тем, подполз вплотную к нему, склонил голову к его ноге и прикоснулся губами к носку его кожаного сапога.  Среди собравшихся пронёсся вздох удивления. Прижавшись щекой к сапогу, я взглянул снизу вверх на «властелина», смиренно ожидая его милостивого решения. Асанкул выдержал паузу, затем поставил пиалу, взял с земли кнут, встал, засунул его за пояс и с достоинством направился к месту съёмки. Я вскочил с колен и заорал:

— Все на площадку! Будем снимать!!!

Мгновенно все пришли в движение и устремились вслед за Асанкулом.

Через час, когда большой оранжевый диск спускался к горизонту, мы снимали наш последний долгий кадр с людьми и стадами, уходящими вдаль.

Автобус вёз нашу группу в город по ночному шоссе.  Я был так счастлив, что вместе с сотрудниками распевал во всё горло: «Главное, ребята, сердцем не стареть, песню, что придумали, до конца допеть…» Рядом со мной сидел оператор Лапшов. В паузе между песнями, он сказал мне:

— Я, конечно, понимаю и заботу о деле, и твою дипломатию. Однако, мы, профессионалы кино не должны так унижаться. Встать на колени перед невеждой, это недостойно режиссёра-постановщика. Мне было стыдно. Нужно больше уважать себя…

— Нужно уважать кино, а не себя, — возразил я. – А на колени я встал не перед  Асанкулом, а перед будущей картиной, потому что важнее её для меня ничего нет.  Ну, а твой стыд я как-нибудь переживу.

Мы въехали в город. Страшно хотелось пить и выпить. Где это можно сделать в вечернем Ашхабаде? Такое место нашлось. Водитель привёз нас в какое-то заведение, с большими, ярко освещёнными окнами, полное народу.  Очередь выстроилась  к длинному мраморному прилавку, за которым два энергичных продавца вскрывали бутыли шампанского и разливали в огромные пивные кружки.  Дойдя до прилавка, я заказал сразу три кружки. Первую торопливо осушил одним глотком, вторую чуть помедленнее, с третьей уселся за мраморный столик. Ко мне подсел Асанкул с кружкой. Я удивился:

— Что ты делаешь, Асанкул? Нельзя пить шампанское, когда нелады с животом!

— Ничего, пройдёт, — сказал он и обратился ко мне с примирительным тоном. – Вот ты сегодня неправильно поступил. Если бы на твоём месте был Толомуш Океев или Искандер Шамраев, они бы ни за что не стали снимать,  сразу бы отменили съёмку. Любой уважаемый режиссёр в такую жару не снимает.

— Дело в том, Асанкул, что я ещё неопытный  режиссёр, — возразил я. — Вот стану уважаемым, тогда начну отменять, а пока не дозрел.

Он ещё что-то бубнил, но я не слушал его. Приятное опьянение ударило мне в голову, и в моих мыслях я находился далеко. Завтра буду в Ленинграде, а ещё через пару дней — в Италии, куда предстоит лететь в составе делегации молодых кинематографистов.  Это будет моя первая зарубежная поездка, и я ждал от неё небывалых впечатлений.

Юрий Мамин