Я пишу это в особо-драматический день. Несколько раз пробовал найти произведение с тайной: рассказ один прочёл, фильм один посмотрел. – Мимо. И от отчаяния вспомнился Сарьян. Имя – знаменитое. Есть шанс, что у него тайна будет. Ну и я его ни разу не разбирал. – Вдруг повезёт?

На фото к статье: Сарьян. У гранатового дерева. 1907.

Согласитесь ли, что тут изображено оцепенение? Некая медитация. То есть пробуддизм. – Ну в самом деле: ни ветерка, дерево – стоит, листья – висят (масса одинаковых одноцветных «штрихов», каждый – одним мазком кисти), птицы – сидят (в одинаковом ракурсе полуанфас), на сидящую птицу похож и человек, недвижим (всё в нём из вертикалей). Один олень, казалось бы, активен – кормится листьями куста. Но и он как-то замер. Не кушает, а нюхает.

««Гранатовое  дерево»…  представляется ему голубым видением в райском саду, а не реальным деревом с плодами, полными терпкого сока» (Хромченко. https://b1.culture.ru/c/118943/Rosizo%20225x225_10.pdf).

Чем не нирвана. Никакого стремления. Всё уже достигнуто. А оно – ничто. Прострация.

Здесь, собственно, то же самое. Он же смотрит в бесконечность, а не на вас. Вы вот встаньте и походите влево вправо от этого лица. Смотрит оно на вас? Нет. – Сравните с Марией Лопухиной.

То есть Сарьян и в «Автопортрете» не от мира сего. И горы за ним – тоже не от мира сего.

Того же можно ждать и в промежутке между 1907 и 1909 гг.

Она, вроде, и руку подняла, ткань показывает. Но впечатление, что она не покупателю ткань показывает, а никто к ней не подходит час за часом, и она окаменела, улетела мыслью куда-то далеко-далеко.

За это «далеко-далеко» всё объединение «Голубая роза» считали символистами. Но символисты не в бесчувствие ж какое-то стремились, а в заоблачное лучшее будущее. Так не с такими отчуждёнными глазами людей надо бы рисовать символистам. Это инерция неправильного их именования. По крайней мере, Сарьяна.

Впрочем, и символизм, и пробуддизм – одинаково экстремистские явления в духовной жизни. Оба – от крайнего разочарования в действительности. Только первый – коллективистский, а второй – индивидуалистский. И могут, как + и — ∞ сходиться. Вот начинал Сарьян, похоже именно символистом.

Не то, что движение есть в самой картине: олень трётся шеей об ствол, феи купаются в озере, белые птицы летят слева направо (лёгкое движение для народов, пишущих слева направо). Но сама облачность всего нарисованного влечёт вас куда-то. Мы ж редко смотрим на небо. Так, если уж смотрим и видим там облака, они как-то естественно к себе влекут, особенно, если тут, на земле, вам плохо.

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:

Чому я не сокіл, чому не літаю,

Чому мені, Боже, ти крилець не дав?

Я б землю покинув і в небо злітав.

—

Далеко за хмари, подальше од світу,

Шукать собі долі, на горе привіту…

В символизм Сарьян больше не возвращался никогда, а вот какого-то буддизма, по-моему, он держался и после смены стиля длинных, параллельных, контрастных мазков на плоскости цвета.

Однако путешествие по Турции, Египту, Персии Сарьяна, по-моему, совратили на этнографический уклон, на прикладное искусство, призванное запечатлеть национальные особенности (у Сарьяна – лаконичным живописным языком). Очерки в красках. Что ни в литературе, ни в живописи, по-моему, первосортным – неприкладным, призванным обеспечить общение подсознаний автора и восприемника – не является. Если вообще является искусством.

Одним из вариантов прикладного искусства является приложение его к любви к родине, к её особенностям. Например, воспевается сухость и жаркость лета Армении, трудолюбие её крестьян, своеобразие гор без растительности.

В этой картине Сарьян, по-моему, аж почти до ницшеанства докатывается, до образа иномирия метафизического. От нирваны до иномирия близко же.

Лично мне не так Армения запомнилась, а гораздо уютней. Я на турбазе Дилижана, глядя на густо-лесистый, какой-то кудрявый, чуть не вертикальный склон ближней горы в мареве воздушной перспективы, мысленно поклялся себе, что я когда-нибудь вернусь в это место. Во мне бурлила жизнь. И я со стыдом несколько раз потом вспоминал, что не исполнил этой клятвы.

А тут, у Сарьяна, если б не шикарность вида (доводящего красоту Армении до категории исключительности {характерной ницшеанству}), можно уловить эхо его когдатошнего пробуддизма – созерцательность. Очень уж издали и свысока он смотрит. Словно немного отстранённо медитирует.

Это прорывалось у него всю жизнь.

Тут для меня загадка, зачем художник пририсовал на первом плане голову в башлыке. Но вообще, с переходом на выражение любви к Армении, вся таинственность картин у Сарьяна пропала. Оно и понятно: одно дело – экстремистские идеалы (символизма, пробуддизма), их исповедует меньшинство, большинство смотрит на такие картины и не понимает, что хотел сказать автор. Другое дело – любовь к родине, которую любит большинство её жителей, а чужие уважительно кивают головами за особенность, отличие от других.

Особенность Армении оказалась такова, что обеспечила Сарьяну при советской власти (уважавшей принцип национальных черт в искусстве) свободу не быть реалистом и сколько-то отступать от натуры. Реализм же – это угадывание в социуме появления того, что всем остальным художникам ещё не видно. Улёты Сарьяна сверхдалеко, к тому же редко появлявшиеся, сходили ему с рук. Как, в общем, и самоустранение от наличной действительности.

Остаётся одно – удовлетворить мою идею-фикс: есть ли следы подсознательного идеала у Сарьяна, исповедовавшего символизм и пробуддизм?

Мне кажется, что символизм для Сарьяна был следованием московской моде начала века. В «Голубой розе» его «Озеро фей» было не новостью.

О том, что вне «текста» картин говорит о склонности Сарьяна больше к индивидуализму, говорит только то, что он вырос на хуторе, где коллективизм вряд ли мог родиться. Факт тот, что символизм мелькнул в его творчестве и исчез. А вот, что биографическое говорит, что пробуддизм был всего лишь в его подсознании? – Наверно, нестерпимый зной, про который Сарьян всё же вспоминает спустя много-много лет… позитивно:

«Яркое солнце, до изнурения жаркие дни, с целым роем кровожадных насекомых, иногда обращавших в бешеное бегство целые стада рогатого скота и сбивавших в кучи стада овец; мохнатые овчарки зарывались в ямы, чтобы скрыться от зноя и назойливых мух.

Мы же, маленькие дети, изнемогающие от жары, тайком ползком залезали в запрещенные баштаны, чтобы утолить свою жажду сочными дынями и арбузами» (http://planetaarmenia.ru/content/show/38356-martiros-saryan-detstvo/).

И ещё:

«Больше всего на свете я люблю солнце» (http://www.dslib.net/muzee-vedenie/kosmos-prirody-v-tvorchestve-p-kuznecova-i-m-sarjana-jestetiko-mirovozzrencheskie.html).

Вот на трёх продемонстрированных его картинах с отрешённостью солнца как раз и нет или нельзя с уверенностью сказать, что оно есть. Не изображено прямо то, что вгоняет в тень (которая явно есть в двух репродукциях) и в отрешённость. Восток же – чувствуется по лицам.  А вот негативизм солнца в картине «Улица. Полдень. Константинополь» вполне себе ощутим. И не только из-за прячущихся в узкую тень женщины и ещё трёх фигур, но и из-за какой-то ядовитости оранжевого. Это цвет огня. А тротуар таким в реальности быть не может. Я поискал в интернете самую рыжую булыжную мостовую, блестящую на солнце. Вот, как она выглядит.

Так что огненная мостовая – это вполне себе след подсознательного идеала бесчувственности, сформировавшейся от бед, бед и бед Этого мира.

Когда же Сарьян, виде исключения, изображает саму беду, у него получается вещь без тайны.

Это во время геноцида в 1915 году изгнание армян из родного Карса. – Надо усилить переживание ужаса? – Пожалуйста: изгнание – как землетрясение, и дано – контрастно.

Тот же геноцид. «…гора Силан и озеро Ван, древняя крепость и сады Айгестана – прекрасная колыбель народов, расставание с которой надрывает сердце» (http://hanzen.gallery/czvet-boli-tak-nazyivaetsya-kniga-albom-zasluzhennogo-deyatelya-iskusstv-ra-shaena-xachatryana-posvyashhennaya-95-letiyu-genoczida-armyan-v-osmanskoj-turczii.html). – Надо усилить переживание надрыва? – Пожалуйста: знакомые очертания горы, крепости, озера под ними и садов у озера, неповторимые; и – последние повозка и пешеход, покидают родину.

А когда он хочет, чтоб не так «в лоб» был образ, он просто проваливается в неубедительность.

Дело даже не в том, что вряд ли с фронта от сына ожидалось не письмо-треугольник, а письмо в конверте, как это нарисовано в отражении в зеркале. Это как раз не заметно. Почему-то. А бьёт по глазам, что фото сына (в военной форме) прислонено к цветочному горшку. Ведь цветок поливают. Вода может попасть на дорогую сердцу фотографию. То есть так прислонено нарочито. Чтоб зритель заметил и соотнёс с датой 1941. И понял, что тут непрерывное ожидание весточки от сына с фронта. Не-пре-рывное! Хоть выражение лица жены спокойное.

Ну, понятно, что художник хочет передать эту тягость ожидания. Но что он ни сделал… А сделал он много: резко и проработано нарисован только один профиль (реальный, не в отражении). Вообще всё остальное нарисовано нерезко. Впечатление халтуры, и противно смотреть, тем паче – всматриваться. А только всматривание показывает и конверт, и что мать в отражении чуть улыбается (в отличие от суровости неотражения), и что отец в отражении смотрит в бесконечность, и что взгляд его тревожный.

Тяжесть ожидания не сопереживается и всё. Даже если и увидишь всё перечисленное. Сарьян хотел заразить, а не вышло.

Он был в своём праве – хотеть заразить: он же давным-давно, в общем, перестал общаться подсознанием своим с подсознанием восприемника.

Я просто вам говорю: от большой картины (то есть от произведения неприкладного искусства) надо не чтоб она как бы говорила, а надо другое.

Соломон Воложин