Она так и не нашла его. Они разминулись. Слава Бойко и Слава. Думал ли он о ней? Желал ли? Догадываюсь — да… но я никогда впрямую его не спрашивал об этом. Он был ревнив к чужому успеху — не завистлив, а действительно, ревнив, и часто Судьба давала ему поводы для этого. Его композиторское мастерство — несомненно высшего качества, а хоровое письмо настолько оригинально, родниково прозрачно и самобытно в интоннационном, мелодическом рисунке, что безошибочно узнаётся. Его романсы, особенно на стихи Пушкина и Исаакяна превосходны. Они достояние — классики с момента своего написания и первого исполнения. Каждое сочинение Ростислава Бойко построено на красивых мелодиях, просто, чётко, доступно, как бывает с сочинениями крупных мастеров в пору расцвета, и за этой простотой и доступностью глубина философии и море переживаний… А вообще, бессмысленно словами передавать суть музыки даже в самом общем виде… мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь и отзывы о музыке можно было выразить её языком — страстным и бескомпромиссным, как вечный язык любви…

Конечно, любая оценка субъективна, особенно высокая похвала, но, думаю, что имею на это право, ибо знал Ростислава Григорьевича Бойко с самого начала шестидесятых, почти с начала его карьеры, и до конца его драматической жизни уже в этом, ХХI, веке…

За долгие годы совместной работы и дружбы было много эпизодов, которые больше расскажут об этом замечательном композиторе, высокообразованном эрудите, культуртрегере, страстном охотнике, книгочее, философе, убеждённом семьянине и верном друге…

Может быть, это звучит несколько пафосно, но дальнейшее повествование объяснит эту тональность.

Время необъятно и безжалостно. Сколько интересного и поучительного вмещается в нём и исчезает бесследно! Единственный способ остановить мгновение — рассказать о нём. Поэтому не устрашусь упрёков в нескромности и воспользуюсь своим правом единственного свидетеля  того, о чём упомяну, поскольку был непосредственным участником происходившего… Ростислава Григорьевича уже нет — мой долг, по мере сил, сделать так, чтобы наряду с его музыкой осталась и его личность в памяти людей.

Писать о близком человеке чрезвычайно тяжело. Причин две. Первая — все слова кажутся недостаточно точными и то, что из них составляется, никак не кажется похожим на живого, “настоящего”, а от этого начинаешь терзаться, исправлять и всё портить, тогда уже вообще теряешь ориентир и  повторяешь с начала всю эту круговерть.

Вторая — когда пишешь о близком человеке, опять вместе с ним переживаешь все обиды, несправедливости, удары судьбы, а на это надо столько сил! Тяжело. Если же отстраниться и писать спокойно — ничего не получится! Лучше не писать! Пишу-то именно о близком, потому и пишу, собственно, что близкий, что знаю, как мне кажется, чуть больше других о его переживаниях и удачах, поисках своего голоса в жизни, о разочарованиях… а писать, о том, что сердце не пропускает сквозь себя, стоит ли?!

Познакомились мы с композитором Ростиславом Бойко так.

Я нёс в издательство “Музыка” на Неглинную, 14 свой первый в жизни договор на первую в жизни издаваемую песню — сочинение Леонида Бакалова на мои стихи. Волновался…

В доме по этому адресу я, конечно, бывал многократно, потому что там находился самый крупный в стране магазин “Ноты”, но даже не подозревал, что там же, этажом выше, — издательство, хотя мог бы… ведь знал, что прежде там находился такой же магазин и знаменитое издательство Юргенсона.

Меня принимает литературный редактор Лариса Вигура. Я возвращаю официальные бумаги и прошу прочесть несколько моих стихотворений для детей — редакция-то детская…

Утро. Тишина. Сижу и жду “сурового решения!”

— А вот, познакомьтесь, — предлагает Лариса Георгиевна, и рекомендует вошедшую женщину: — Заведующая редакцией Ольга Осиповна Очаковская… — далее немая сцена, потому что мы знакомы много лет… я ещё мальчишкой запевал в хоре, а Ольга Осиповна была районный методист — отбирала номера для концерта… Следом входит молодой, крупный, краснощёкий, улыбчивый мужчина. Его встречают приветливо и радостно. Ясно: он тут свой…

— А вы мне стихи обещали?! Хорошие! — говорит он с порога.

— Вот, Ольга Осиповна, посмотрите! — Лариса Георгиевна передаёт ей мои листочки, она углубляется в чтение, а мне неловко, непривычно, неудобно!.. Я бы рад исчезнуть, Бог с ними, со стихами и песнями… но куда там!

— Вот вам стихи, Слава, — говорит Ольга Осиповна и протягивает их гостю. —  Когда вы успели поэтом стать? — это она ко мне обращается. — А я и не знала… — меня знакомят с вошедшим… но мне ничего не говорит его имя… Ростислав Бойко… А он благодарит и быстро прощается… Теперь я остаюсь под обстрелом вопросов… сколько лет прошло…

У меня нет телефона. Я стесняюсь беспокоить композитора, но он находит меня открыткой, и я еду к нему работать… Всё впервые, всё ново для меня, непривычно… даже его тесные комнаты в общей квартире… мне казалось, что композиторы живут “не так”!

И, наконец, премьера. Боже мой, сразу в знаменитом зале Чайковского! Почти целое отделение — большой хор и солисты, и чтецы, замечательные вдохновенные малыши, восторженный зал, аплодисменты, аплодисменты… и на сцене сам  профессор Владислав Соколов — замечательный хоровой дирижёр! “Автора!  Автора!” Поднимается Слава, кого-то ищет… оказывается, меня! Выйти кланяться на такую сцену! Нет… но он не идёт один!..

Это не поза — мы соавторы! Его отношение к этому вопросу предельно честно и принципиально. Он придирчив к литературному материалу… до педантичности, до… до бескомпромиссности, до ссоры и обиды… но выбранный материал становится его собственным, частью его самого, и он уже не разделяет стихов и музыки, “своего” и “чужого”, есть одно произведение и два автора. Это понимание его позиции ко мне приходит потом, когда я узнаю о его любви к литературе, о его умении находить нужный ему материал, о его бескорыстном отношении к авторам… Скольким помогал он делать первые творческие шаги!

Это шло от воспитания. Мы редко говорили о его прошлом, детстве, войне… что-то мешало ему открыть ворота в эту дорогую ему, заповедную страну… только урывками, к слову… музыкальная семья. Отец — оперный артист в Ленинграде в театре МАЛИГОТ, потом  Слава — ученик в Хоровой капелле им.Глинки в Ленинграде, война, эвакуация… тут частенько он больше раскрывался в разговорах и с азартом вспоминал рыбалку и охоту… Две эти страсти не оставили его всю жизнь… Работа, конечно, сближает… но вовсе не обязательно делает друзьями… У нас было всё не так: его авторитетное покровительство (так он себя чувствовал в жизни) и бесконечное доверие,  уважение к тому, что я делал, и, я бы сказал, любопытство исследователя: «А что ты ещё можешь? Потянешь?»

Пришла дружба.

Мы общались очень часто и не только по работе.

Вдруг звонок: “Сколько сможешь наскрести денег — привези! Сегодня, пожалуйста! Замечательное ружьё предложили неожиданно, завтра его уже не будет!” И в Сортавалла, в дом творчества композиторов, он вёз не только нотную бумагу, но обязательно ещё снасти и охотничьи доспехи!..

В музыкальном мире он был абсолютно своим — не вторгшимся в него, а выросшим в нём… знал сотни людей, с которыми учился в Хоровом училище, потом в консерватории, которую закончил по классу композиции у Арама Ильича Хачатуряна.

В этой области искусства корпоративность особенно сильна. Бойко вошёл в музыкальные круги самого высокого уровня очень скоро и естественно, он учился в разные годы вместе с Андреем Эшпаем, Александром Флярковским, Тодором Петковым, Родионом Щедриным, Юрием Саульским… и официальное признание пришло к нему сразу по окончании консерватории: он был тут же принят в Союз Композиторов, пошёл работать редактором в вокально-хоровую редакцию издательства этого Союза…

“Светлый путь” мы видели только в кино — лживую сказку о прекрасной жизни в Советской стране, разыгранную манекенами… а внешне благополучная, удачная, даже счастливая биография любого творческого человека  всегда  драматична, особенно в те годы и в той стране…

Я не пишу биографию Ростислава Бойко — сцены из жизни. Вот он уже заведует редакцией для детей. Он доверяет своему вкусу и знает, чего хочет: надо привлечь молодых, интересных авторов и открыть детям прекрасный увлекательный мир Музыки, уговорить именитых композиторов и поэтов, открыть дорогу новым авторам… Много хорошего уже сделано, много, но сколько поделок, ремесленного рукоделия, ведь это творчество приносит мизерные дивиденды и в творческом, и в моральном плане… но мы ведь «все вышли из детства»…

И ничего не даётся просто… По неизвестным мотивам (о которых на самом деле легко догадаться) в редакцию назначают графомана-завистника… Он хочет, чтобы сочиняли музыку на его стихи, буквально “всучивает” свои “произведения” каждому композитору, кто появляется в редакции. Мало, кто пишет на его  вирши… и начинается борьба! Не на жизнь а насмерть!.. Бойко вынужден с ним работать и не может ничего изменить!.. Сколько сил и времени это отнимает! И скольких интересных авторов этому редактору всё же удалось буквально отлучить от участия в работе редакции!..

Ростислав Бойко затевает новый музыкальный альманах  “Гусельки”! Сколько выдумки и запала! Он ищет художников, поэтов, конечно, композиторов — всё новое, лучшее! В редакции появляются… Иосиф Андриасов — он только что получил заграницей “Золотой диск” за свои записи «модернистской музыки”, это не по душе власти… Михаил Марутаев — а этот, по мнению властей, вместо того чтобы заниматься своим делом — писать музыку, ищет общую гармонию мира и “поверяет алгеброй гармонию” — теперь он признанный во всём мире учёный, академик, автор многих трудов и замечательных музыкальных произведений. Власть волнуется — на всякий случай лучше “не пущать”, потому что до гармонии вокруг в советской действительности не дотянуться… Вячеслав Артёмов, сочиняющий опусы, не вписывающиеся в представление чиновников от музыки. Позже, в середине девяностых, этот композитор сочинит “Реквием памяти павших жертв сталинского режима” — жертв власти, при которой мы жили, Реквием, прозвучавший на лучших сценах мира, Реквием, отмеченный вниманием и высокой оценкой президентов государств, Королевой Великобритании, произведение, вписанное в историю человечества…

Мне повезло: я стал соавтором этих композиторов, благодаря Славе Бойко… но…  Завистливый редактор-графоман не мог успокоиться — пошли сигналы, “куда надо”, что в редакции занимаются антисоветской деятельностью! Но Бойко бескомпромиссен, и сделка с совестью — это не его стезя! Он не отступил и не уступил!

Ах, Матушка правда, сколько сил ты отняла от творчества и у скольких творцов!..

Слава любую ситуацию проживает болезненно, пропускает через душу, через сердце, а оно не очень здоровое…

У Славы трудный характер. С ним, порой, сложно общаться. Он бывает язвителен, вспыльчив… особенно, когда раздражён и удручён вынужденной, но бессмысленной борьбой с нечистоплотными людьми…

Мы встречаемся в Большом Зале консерватории. Случайно. Сегодня аншлаг — исполняется музыка Скрябина, и дирижёр — заезжая знаменитость, что в те, шестидесятые, великая редкость в Москве. Слава крайне удивлён, увидев меня.

— Ты здесь? — произносит он язвительно и раздражённо. — Поэты не ходят на симфонические концерты… — я молчу. — Ты знаешь, как называются симфонии Скрябина? — тут же с ехидцей устраивает мне экзамен Слава, но я не хочу ввязываться в ненужную мелкую перебранку, я знаю, что он раздражён чем-то другим, и не я тому причина…

— Ты имеешь в виду “поэмы”?

— Именно! — дирижирует рукой Слава и вдруг весь меняется, радуясь своей находке: — Потому ты и пришёл! Я же говорю, что поэты не ходят на симфонические  концерты! Я никогда не видел! — я молчу и вспоминаю, что вроде тоже никогда не встречал, а Слава вдруг берёт меня под руку, ведёт по проходу, раскланиваясь налево и направо, наклоняется к самому моему уху и шепчет:  — Я твои стихи Вано отдал. Они ему очень понравились. Он теперь напишет цикл хоров. Для меня! — он особенно выделяет последнее, а я с трудом соображаю, кто такой Вано? У меня даже в мыслях нет, что это недоступный небожитель Вано Мурадели… Только что раздраженный Бойко мгновенно переменился — он горд тем, что замечательный композитор для его редакции создаст интересное произведение!..

У меня в дальнем глухом конце Москвы уже появился телефон. Поздний звонок Ростислава Григорьевича:

— Мне срочно нужны стихи, извини, что так поздно звоню… песня… — я долго выслушиваю подробные объяснения, какая это должна быть песня и в наступившей паузе отвечаю…

— У меня есть уже точно такая, только с другим композитором, и она  опубликована…

— Это не имеет значения!  — перебивает Бойко

— Как? — моему удивлению и возражению, что там многомиллионный тираж, Слава резонно противопоставляет коммунистический расхожий тезис:

— «Всё, что написано, принадлежит народу!» А если опубликовано  — тем более! — уточняет он… и пишет новую музыку на те же стихи, и песня, в отличие от первой, становится известной и популярной…

Нет. Даром Бойко ничего не даётся. “Напиши мне о животных по-своему… по-твоему… не в русле…” Я всегда прислушиваюсь к его просьбам… и постепенно появляется “Мой зоопарк”. В этом цикле трёхголосных хоров без сопровождения многие музыкальные идеи композитора, а стихи о том, о чём я не могу рассказть взрослым своим читателям, потому что моих “взрослых” стихов не печатают — не о том пишу… не вижу «светлого завтра»…

Видно, тут уж “редактору-слуге власти” не обойтись “сообщениями”. Подробное письмо направлено в высокие партийные инстанции —  готовится к печати “антисоветское произведение”. Ярлык повешен.  Нервотрёпка началась. Цикл ощипан, перья разлетелись. Бойко переживает это не как неудачу — как трагедию…Но он бессилен… Я привожу примеры, о которых знаю не с чужих слов, ситуации, которые прожил…  Но… через полгода снова Большой Зал. И в исполнении хора под управлением профессора Владислава Соколова цикл “Мой зоопарк” звучит целиком, и ликующий Слава,  красный от волнения, с вечным началом улыбки на губах, смущённый и вдохновенный… нет, он не пойдёт один на сцену, он ищет соавтора, потому что знает, чего нам обоим стоило это исполнение!

И дальше, в уже знакомой редакции издательства “Музыка”, благодаря стараниям Ольги Осиповны Очаковской этот цикл публикуется целиком,  без единой купюры…

В одном стихотворении в начале:

У птицы, у секретаря,

Такое прозвище не зря!

В конце:

Да, видно, все секретари

Похожи… что ни говори!

«Секретарь» для стукача был только партийной должностью! Как же над ним издеваться?

В другом стихотворении:

Слоны слоняются по свету,

Из клеток смотрят на ребят.

Им грустно, и они об этом

Трубят, трубят, трубят, трубят…

Или:

Попугай — магнитофон.

Скажешь ты — повторит он.

Так что будьте острожны

С попугаями, друзья!

Вразумить их невозможно

Да и выключить нельзя!..

Это уж прямой вызов стукачам. Такого нельзя простить.

Зависть — неодолимое чувство многих душ. И я считаю — одна из мощнейших движущих сил жизни. Она толкает на любые подлости, а уж сказать за спиной гадость… безответственно и просто…

“Как ты можешь иметь с ним дело? — доброхот-композитор вальяжно берёт меня под руку. — Он же страшный… анти…” Но я успеваю перебить его, предполагая наперёд, что он приподнесёт мне: “Не надо. Если вы хотите что-то сказать мне о моём соавторе, — не говорю, что друге, — то только в его присутствии — прошу вас! Можно ещё на детской секции в Союзе композиторов, которой он руководит… ”

Но доброхот настойчив. Он, видимо, знает о моей борьбе за собственное достоинство, о моей нетерпимости к национальной дискриминации, мягко говоря… он в недоумении… Столько похожих примеров вокруг поощряют его настырную инициативность!…

Слава гордился своими казачьими корнями… в последние годы, когда уже не мог сочинять из-за тяжелейшей болезни и читал, читал, читал… разыскал родовые ниточки, тянущиеся в глубь истории к Гетману Мазепе и дальше, дальше… а мне было хорошо, что ему есть чем и кем гордиться в прошлом… в моей семье помнили только дедушку… дальше был мрак, тянущийся из средневековья в еврейское местечко в Белоруссии…

Слава верил в порядочность и верность. Его жена, известный хормейстер, очаровательная женщина, Лариса Мирановна Абелян, которую все звали Ларочка, своим героическим самопожертвованием продлила его дни, помогая ему не впасть в отчаяние, одолевать болезнь… болезнь, навязанную ранимой душе тяжким веком и страшной подозрительной и мстительной властью…

Недолго выдержал он на посту редактора — его терзали за справедливость и честность, за то, что он талантлив и нетерпим к бездарям… Эти самые бездари такого простить не могли… Но за семь лет Ростислав Бойко-редактор издал и “спровоцировал” столько хорошего! Ставшего классикой творчества для детей! В том числе, и его собственные сочинения: чудесная жемчужинка — маленькая опера-сказка “Песенка в лесу” (на стихи Якова Акима), “Серебряный поясок” (цикл на стихи своего друга, поэта Виктора Викторова), “Уроки-чудеса” (цикл песен и хоров на стихи автора этих строк) да даже отдельные крошечные песенки, как “Новый дом по чертежу” (на стихи Леонида Дербенёва) — это можно смело сказать: шедевры! У них, как показало время, долгая  судьба.

Триумф его хора “О чём говорили деревья?” — удивительный пример осуществления творческого желания композитора. Он просил меня написать стихотворение о лесе… Может быть, вспоминал детство и село Арбаж в Кировской области, куда попал в эвакуацию вместе с ленинградским хоровым училищем, когда началась война… три года он прожил там и частенько упоминал в разговорах… “…знаешь, там такие зимы, что действительно птички на лету замерзали” или  “… разве тут грибы! Вот, когда мне было десять…” Когда ему было десять, шла война, и грибы в лесной глуши казались такими вкусными, что никакие деликатесы столичной жизни не затмили их…

Долго не находилось у меня необходимого стихотворения… почему он искал его именно у меня? И однажды оно пришло… написалось…

О чём шумит осина, осина, осина?

О небе синем-синем, о синем, о синем…

                     О чём вздыхают ели, ох, ели, ох, ели?

 Что нет давно метели, метели, метели.

А в конце:

Услышал сплетник-ветер, ох, ветер,ох, ветер

И всем разнёс на свете, на свете, на свете…

О чём говорили деревья…

Эти повторы в каждой строке, конечно, от композитора… мне досталось потом нелегко, потому что не всегда ритмический строй строфы позволял сделать это механически — удвоением, утроением слов…

Триумф этого сочинения начался в Париже на международном хоровом форуме. Его исполнил знаменитый Детский хор Института Художественного воспитания Академии педагогических наук СССР под управлением профессора, Народного артиста СССР Владислава Соколова… Оттуда прилетели рецензии, слухи, запись и награды, а потом был концерт в любимом Большом Зале консерватории в Москве и оглушительный успех…

Пришлось хористам дважды на бис его спеть, и каждый раз после  двенадцатиголосного заключительного аккорда зал замирал в гробовой тишине, пока где-то в вышине угасали последние отзвуки, а потом вскакивал и бушевал…

Полный Большой Зал! И партер, и два амфитеатра, битком набитые — это был не детский утренник, а филармонический абонементный концерт! У Славы на глазах выступили слёзы! Он сдерживался… Соколов разводил руками — больше повторять было невозможно… да и петь после этого что-либо другое было невозможно… Анна Чехова (бессменный замечательный конферансье Большого Зала Консерватории) объявила антракт…

Чуть в сторону — несколько строк.

После ухода Бойко из редакции, в ней остались начатые при нём работы, в том числе и сборник песен на мои стихи… вообще, музыкальные издательства издавали авторские сборники только композиторов, не поэтов. Это было редкое исключение. Просто песни, в него вошедшие, издавались уже по очень многу раз, некоторые больше двадцати… популярные, детские… Успехи этих песен, соавторство с Бойко и дружба с ним не прошли мне даром… литературный редактор (в данном случае слово мужского рода не означает пола редактора) собрал редсовет (обсуждать песни, изданные в этой же редакции по многу раз!). Пригласили несколько “поэтов”. Новый безвольный зав. редакцией шёл на поводу, и сборник разгромили, что называется “в пух и прах”. Это был последний год жизни серого кардинала Суслова. Сумрак навис над страной. Меня не печатали нигде! Очевидно, поступило негласное распоряжение… цепочка распространилась на все издатльства, отменили мой авторский вечер в концертном зале Олимпийской деревни…  пришлось защищаться и,  хотя многие отговаривали, вслух заявить об антисемитизме на любимой Родине! Терять мне было нечего… кроме друзей! Я это заявил громко… Этим, очевидно, сохранил многих…

Человеческое ничтожество стало достоинством. Власть на всех уровнях вытягивала послушную глумливую серость снизу и создавала непробиваемый слой. Это была последняя попытка защиты: многоярусный, вездесущий, непробиваемый слой — не было надежды пройти сквозь него, он втягивал в себя и поглощал. Или заставлял становиться его частицей, или намертво замуровывал где-то в середине, в своей толщине, замуровывал глухо, надёжно, беспросветно — намертво…

Это чувствовали все. Это была тихая агония. Я встретил Славу после какого-то крупного партийного собрания в Союзе композиторов, где он выступил с открытым забралом… он шёл нараспашку в лёгкой дублёнке, лицо в баговом нездоровом румянце, лихорадочно блестящие глаза… ему было плохо не только от непонимания и противостояния своих же, коллег… ему было просто физически плохо. Я видел это, старался сделать так , чтобы он выговорился… напрасно… только отдельные фразы возбуждённой речи… он не мог успокоиться, кипел…  природа как бы стихийно оберегла его болезнью: вырвала из течения привычной жизни, которая так давила и корёжила его… но, к сожалению, вырвала безвозвратно… без надежды на выздоровление…

И снова Большй Зал. Опять битком набитый! Сегодня авторский концерт Ростислава Бойко — только симфонические произведения. Главный оркестр страны — Государственный симфонический! Дирижёр Евгений Светланов!.. Бойко нет в зале. Он болен. Нет, я не прав. С первым звуком стало ясно, что весь зал — от малиновых партьер на дверях, до недоступного хрустального многояроснуго круга под потолком — всё полно Ростиславом Бойко! Потому что его музыка, собранная воедино, мне кажется, впервые, вдруг открыла публике очень большого творца — выразительного, незабываемого, мелодичного, кристально-чистого и нравственного, ранимого и светлого, страдающего и не отчаивающегося…

Его сюита для солиста, хора и симфонического оркестра «Вятские песни» настолько захватила слушателей… мне даже показалось, что великие композиторы прошлого чуть выдвинулись из своих овальных рам на стенах и кивали одобрительно головами, пытаясь найти виновника успеха, чтобы поприветствовать его!

Ещё студенту Бойко его учитель Арам Ильич Хачатурян сказал: “Вы хотя и медленно, на мой взгляд, но зато прочно строите дом своей своей Музыки.”

Дом композитор Ростислав Бойко построил замечательный. Жаль, что сегодня в него так редко заходят люди. Больше всего в памяти сорокалетних задержались песенки, которые были в обязательной программе детских садов, школ, а из них, конечно, такие как “Ленин и весна” (слова Е.Карасёва)… у него вообще, обширная “ленениана”, песни, посвящённые праздникам, “красным датам”… Ими открывали большие концерты, официозные празднества в огромных залах при диване коммунистических старцев, правивших жизнью.

 Я думаю, пытаюсь понять: зачем он писал их, эти “красные” песни, хоры? Что это — попытка откупиться от власти? Обязательный налог творчества, чтобы больше печататься? Исключено! По “зову души и сердца”? Нет! Это знаю точно! Его душа была отдана великим образцам поэзии Пушкина, Тютчева, Иссаакяна… он был язвительно саркастичен в разговорах, когда упоминал власть… Никто теперь не ответит. Но даже эти дежурные опусы были мелодичны и прозрачны, он не умел писать плохо. А у коллег и не просоветски настроенных людей они вызывали презрительные насмешливые замечания в адрес их автора… Эх, “Пусть в неё кинет камень, кто безгрешен!” Но публика того времени не была привержена библейским мудростям. К величайшему сожалению… доставалось Славе. Почему-то возможность “укусить” коллегу была для многих значительно привлекательнее радости от его удач! А их-то было значительно больше!

Как-то в первые годы знакомства (трудно точно восстановить дату) я встретил дома у Славы композитора Юрия Чичкова… Мой приход совпал с их бурным обсуждением чего-то… очевидно, важного… Они сначала мялись, им хотелось продолжить беседу, но я совершенно явно помешал… потом Слава, решившись, открылся мне:

— Мы с Юрой решили купить себе по куску земли, — я явно не понимал, о чём речь, что называется “не врубался”.

— На кладбище, — пояснил Слава. — Чтобы потом лежать в хорошем месте… хлопот меньше… — я был совершенно растерян… Чичков поддержал:

— Давай с нами… компания своя… веселее будет… — я опять не понял, когда будет веселее: покупать сейчас, где-то на каком-то неизвестном для меня кладбище место, дурачась и отпуская шуточки, чтобы подбодрить себя, или потом, когда вечная метла сгребёт нас… Мы посмеялись, пошутили, но так никуда и не поехали… По-моему, они осуществили своё намерение… хотя на дворе свирепствовал лютый морозный застой… Первым ушёл Юра, совершенно потерявший себя в начале девяностых в половодье беспардонной, грабительской  “демократии”, потом Слава…

Россия никогда не берегла “людишек”, транжирила таланты спокон веку… Не от щедрости — от дурости и беспардонного равнодушия, как выкачивает из себя нефть, газ, руду на потребу цепкой власти, на вынос, не думая о завтрашнем дне своего народа… но справедливость жизни  приходит трагически поздно, недоступно для ощущения погубленного таланта…

Большой Зал, полный слушателей, полный до последней прозвучавшей ноты встал и устроил овацию… большинство знало, что Ростислав Григорьевич Бойко, тысячелико смотрящий с программок очень болен, казалось, все хотели, чтобы этот грохот и радостное возбуждение донеслись до него в небольшую квартиру на Студенческой улице, чтобы он почувствовал горячую благодарность сердец, Родины, которую любил ещё больше оттого, что она безнадежно больна и втоптана в грязь властью, которой, оказывается, не удалось и с ним поступить так же, несмотря ни на что…

Михаил Садовский