Попов Денис Иванович, человек немалого роста и соображения, клонился к смерти — ему вменили рак. Пожил Денис достаточной судьбой и годами и на оказию не роптал, но в отпуске от болей, в умеренную докучливость до близкорасположенных людей, сподобился сочинять о себе представления.

Припер его к такому резюме самый гиблый пустяк: овеянный красотой звука ударил Денис прочитать про гражданина по фамилии Зигмунд Фрейд. Из множества словесных результатов, распространяющихся из фолианта, особенно душевно приглядел Денис сугубое понятие комплекс. Не мешкая, притулил оное к собственной натуре и дерзко зашевелил молекулами мозга. А как шелохнулись кирпичи, так и поехало: в шестьдесят с гаком годов добрел парень до уведомления, что комплекс при нем не какой бросовый, а изобретенный аж самим замечательным королем Эдипом.

Оно, конечно, не шибко умещался Эдип Лаич биографией в жизненной стезе Дениса (про мировоззрение и говорить забудем), так в том и колено, что из повести Софокла Зигмунд умудрил выковырять самые психические атрибуты. И попадись налипнуть этому методу на счастливую сокровенную минуту, в какую совершал Денис доморощенные подозрения о душевных своих метаморфозах.

В коротком предложении умещались эти подозрения так. Всю жизнь практически прожил Денис Иванович с мамашей, и самую лихую лепту в поведение его при земной обители втиснула она… Как втиснула? А подло. Так, что и не догадывался долгие лета. А как догадался, так и вознегодовал на даму, только уж увязан был тугим оброком. Состояла же догадка в том, что именно мамиными заботами выростился мужчина законченным микробом и рабом, а вот чтоб уведомить, как произошла догадка, придется задержаться.

Рос Денис Иванович славно и не дерзко: как очнулся в широком селе, дотопавшем впоследствии до районного центра, так для большого интервала из него и не вылезал. Окопы миновал по недорослию, родители здоровы, из троих братовьев один лишь от жизни отслонился, старший. На разные лиха Денис не стронулся. Живи и довольствуй. Вот, к примеру, женился, и отчего нет, когда тип с плечом, и руками при деле. Кружали вокруг женские особи, чего там.

Это потом прояснилось, что Татьяна, первая жена — деваха резвых кровей, а пока работал Денис по связи и работу уважал. Через много лет зачислит он за Татьяной поперешное слово, а тогда нет: дела молодые, Денис высокий, кругом девки, энтузиазму вороха — живи. И жил Денис Иванович, не обходил вниманием пахучий пол. На это и грешил за охлаждение к семейному поприщу.

Промелькнула в те времена одна кручина, что в старости особливо пользовала его зрение. Хороша была беспробудно, ума городского, либо заграничного. Говорит ему Зина:

— Хочешь я для тебя что-либо сделаю?

— А что я хочу? — идет лукавить Денис.

— Ну, хоть жизни решусь.

— Да нет, — ленится Денис, — это после.

И ведь поизгалялся парень над сердешной, приказал поудовольствовать одному человеку. А после сам и затеял позорить. От позора девушка из села и отъехала.

Вторая супруга, Евгения, по реализму вида тоже подходящая нашлась: и грудь дышит, и бедро с силуэтом. Из соображений услады зрению Денис и приладился. А внутренностью оказалась гражданка оторва. Ох и оторва-а! Кажись, вот тут Денис Иванович почуял неладное. Он слово, эта полтора. Еще с первой жил и от присутствия духа домой тащится и зароки дает, а к утру — мука. «Как же так!» — дивится Денис Иванович. Вот уж ребеночка с Татьяной изобрели, а нет, к Евгении — и так, мол, дойдет девочка. Я-де в войну не издох, а здесь энтузиазм — вытащат… Из села убегал. Нет. То ли крови своей попить дала, либо новый рецепт придумала?

Поехали жить. И вроде живи, Евгения на жизнь не жалуется, а Дениса гнет, обида ест — всякий редкий раз влечет пакость сделать, собственной натурой вздрогнуть. Пакость-то сделает, а дальше диво: такие раскаты, в такие областя увезут — хоть вой, хоть молчи. И ведь утрется, сбегает, чай, куда, а потом воротится и в подмышку.

— Мазохизмус что ли я какой? — беседует Денис.

Но таки наломал хворосту, придумал рацею. Пришлось на пьяный день. Попался в компании мужичок кудышного облика. У Евгении блеск в глазах. «Ага, — говорит Денис, — Зинкину науку мы сюда и запихнем, дабы отвергнуть даму». И начал дело устраивать. Поглядела на него Евгения и произносит:

— Ладно, уважу я тебя. Только терпение мое порвалось.

Уважить-то уважила, да на том Зинкина арифметика и завершилась. Оскорбилась на Дениса — амеба, говорит, инфузориум.

— Уволь, — кричит Денис, — сделай что-нибудь.

— Существуй, — мирволит изверг, — ты мне нравишься.

Запорошило глаза у Дениса, какой там белый свет. Раз было двинул жене сапогом по голове, что та беспамятством разжилась, так сам же едва не кончился от возмущения… Научился Денис Иванович плакать. О бабах чужих и речи нет, забыл напрочь, какого они пола.

Между тем, мамаша родная над Денисом все кружится. Невесток обеих не любила, но если разбой, у нее одно слово: Денис виноват. Солидарная женщина.

Однако Денис Иванович человеком лезет становиться. То техникум закончит, то выпивать почти перестал, либо книжку другую прочтет, — разве курнет иной раз… Из связистов вышел. По райцентру газ потянули, над узлом газовым Денис Ивановича поставили. Скотинка небольшая — себя не надсажали — дом светлый. К тому же вытребовал он ребеночка.

Самое-то каверзное, что вышеизложенная психология крепко болезных сдружила: как Денис отойти не может, так Евгения далеко не отпустит. Донервничали, что и та газовать стала. Вот уцепятся друг за дружку и таскаются по дням и ночам. Пятнадцать лет одолели, на йотинку от приверженца не отпустившись. И все вроде по-людски, да шает в нем кураж. Не кураж, понятно, а так — мерзкое облачко.

И говорит раз Денис:

— Езжай-ка, мать, на южное море, вздохни солнцем.

Евгения и уехала, укутав с собой сынишку. День прошел, второй. Чует Денис, что-то воздух другой стал. Еще неделя. Приходит как-то в дом бабенка знакомая. Как порог перешла, так и ночевать осталась. Ночью Денис на бабенку смотрит, а перед глазами мираж: солнце, простор, и сквознячок ласковый туда-сюда шастает.

Еще два года минули, а все мираж перед глазами.

— Съеду я от тебя, — вздохнул как-то Денис.

— Я уж вижу, — молвит Евгения. — И верно.

Отправился Денис жить к мамаше и пошли новости. Газовать перестал, работать гнушается. Сидит днями на крыльце и миражи смотрит. Да хоть бы пил, а то ведь и курить отринул. Книжку почитает и слезой блестит.

Мамаша, понятное настроение, изводится:

— Расподлец ты и негодяй. Ничтожество предпоследнее. Сидишь на шее и детей бросил.

Вот такие резолюции и стали обращать на себя внимание. «Зачем человеку злобовать? Ну сижу, никого не треплю. Объедаю шибко? Оставьте, кусок да краюху лишь употребляю. Поди, сын родной…» Начал по своей исследовательской сущности Денис Иванович вести наблюдения и всякие размышления из них составлять. Здесь и накумекал отвратительный вывод, что мамаша суть деспотический человек, — подтверждалось это абсолютной подавленностью отца. И недаром выбор сынка в смысле жен падал непременно на натуры насильственные. Именно мать вкормила ему гиблый вкус к женской власти.

Остатние года прожил Денис Иванович в мираже. Отчитав великое число книг, стал умственным человеком и к подоспевшей перестройке отнесся с уважением, на либерализм, как гражданин нравственный, роптал. Несомненно, круто интересовался политикой и научился говорить фразы. Рассмотрев памятью смежно и актуально женский пол, пришел к бесповоротному выводу, что вообще всякие мании величия, злобы людские — от глупости: «Зинка потому кроткая была, что умная».

Служил контролером на газовой станции, проще сторожем — сутки дежурит, трое мечтай. Зарплату получал предостаточную. Ходил в гости к дитю — к Евгении, та замуж вышла — и пару раз доказывал ей выведенную теорию (Евгения охотно соглашалась).

Дружил с бабенкой, Клавдией, что пришла той мудреной ночью. Она и попросилась однажды:

— Может, поживу у тебя, а то сын женится, и со снохой совместиться не желаю.

Количество времени Денис Иванович думал, а затем рекомендовал:

— Я человек субтильный и, наученный практическими занятиями, женского образа боюсь. Однако жить вместе согласен, поскольку, как отец почил, методику маман пользует исключительно на мне. Только воспоследствует установка — я тебе платить за сожительство буду, чтоб свободой располагать.

Платить, разумеется, Денис Иванович не стал, но про субтильность напоминал.

Ну, пожили, пожили и притча. Жутко полюбил Денис Иванович. Внучку Клавдии Семеновны по старшей дочери — девочка десяти годков не достигла. Чувство притом оказалось взаимным. Вместе они проводили бездну времени, поскольку жили неподалеку, заниматься уроками и прочим девочка ни с кем кроме Дениса Ивановича не соглашалась, и всем было удобно.

Но каков ужас. Выяснилось, что Катька смертельно похожа на мать Дениса. И прок, что обнаружил это не он, — он то себя бы отговорил — а мать девочки, увидев однажды молодую фотографию чужеродной прабабки. Подняли арсенал и обмерли.

И как все удачно складывалось, к месту и рак с Зигмундом припожаловали. На таких дрожжах столь умственные какафонии запели, что уж не обессудьте комплексом понежиться. А там и другие отчаянные философии. В который раз, скажем, по кондовой своей сокровенности затевал Денис Иванович думать об атомном строении любви. Уж давно постановил он, что стоит эта вещь на самопожертвовании, и потому для человека, разместившего в себе принцип вольности, мучительна. Для бабы, может, и радость, поскольку не понимают они сего органа, а вообще, истинная любовь — редчайшее образование, и чаще влюбленность или предпочтение подсовывают под этот предмет.

Словом, постановкой разных вопросов занимался Дениска с увлечением, и, кажись, забрезжила истина. А там и конец подоспел.

Виктор Брусницин