Новая, супертолстая книга Маркуса Зусака в суперобложке. Завлекательная аннотация не имеет почти никакого отношения к смыслу романа. На второй странице суперобложки —  фото автора. Такое, что вспоминается один пассаж из Ольги Седаковой, оказавшейся однажды в «литературном архиве Марбаха с многочисленными портретами людей культуры. Там-то эта картина и предстала мне во всей наглядности. Двигаясь из зала в зал, от восемнадцатого века к двадцатому, я видела, как молодеют лица на портретах. Движение культурной эпохи идет вспять течению «природной», биографической жизни человека, от младенчества к старости… Взрослые тонкие лица в залах восемнадцатого века, молодые очаровательные лица в залах девятнадцатого века, и к двадцатому веку: лицо «сложного подростка» почти на всех портретах»*3. Автор, потомок эмигрантов из Германии, выглядит весьма подростково.

Купила этот роман только потому, что читала предыдущий, «Книжный вор», и надеялась на интересное чтение. Совершенно напрасно.

Когда-то считалось, что «бытие определяет сознание» — мол, у сапожника и сознание соответствующее — «Валенки» он по радио послушать может, а «Первый концерт» Чайковского уже нет. Разумеется, есть масса примеров обратного – примеров сознания, превосходящего бытие, но в этой книге бытие определяет сознание героев, расчет и на то, что читатель попадется соответствующий. Для которого подробности быта жителей какой-то соцстраны – все равно, что описание планеты Марс в 2068 году – «ну, пускай так и будет, раз уж пишется».

Советский человек, как известно, владел матом, диаматом и сопроматом. Анекдот утверждает, что матом владеют все, но притворяются, что не владеют; диаматом владеют некоторые, но притворяются все, а вот сопроматом не владеет никто, хотя некоторые притворяются, что владеют. Сегодня молодежь вряд ли знает, что такое диамат, о сопромате также имеют смутное представление, потому что матом уже не ругаются – им разговаривают.

Как писать для такого читателя? Разумеется, попроще, сленгом. Можно и еще упростить, прямо-таки примитивизировать бытие героев, объявив, что приличных книг в их доме – всего две, «Илиада» и «Одиссея», тогда как прочее – бульварное чтиво. Разумеется, к бытию человека из соцстраны, будь то какая-то приблизительная Польша или Советский Союз, это не имеет ни малейшего отношения – книги ценились, за книгами гонялись, как и за коллекцией классической и современной музыки на пластинках, кассетах и рентгеновских пленках. Но для романа сойдет. Пусть племя младое, незнакомое, так и думает, культурный уровень семьи обозначен.

Что еще характерно – пишется явно для читателя, который был единственным ребенком в семье, ощущал себя прямо-таки пупом земли. Потому что в многодетных семьях, которые были предметом анализа романистики 19-20 веков, представить такое невозможно: нельзя было писать о семье, лишенной внутреннего содержания. Толстовская «самка» Наташа, жена Пьера Безухова, не могла не заметить разлад в семье, в курсе событий из жизни мужа и семьи была и аристократка Фиона Клири, вышедшая замуж за крестьянина, как и мать семейства Талллохов из романа Арчибальда Кронина:

«Хотя было уже почти девять часов, никто из Таллохов еще не спал. Семь младших братьев и сестер Уилли – Джин, Том, Ричард..впрочем, перечислить их всех не так-то легко, даже их собственный отец признавал, что не может их всех запомнить, — были заняты самыми разнообразными делами: чтением, письмом, рисованием, поглощением ужина, состоявшего из горячего хлеба с молоком. А их мать, Агнесса Таллох, мечтательная пышная женщина с распущенными волосами и открытой грудью, взяла ребенка из колыбельки возле очага. Сняла с него мокрую пеленку и стала безмятежно кормить голозадого младенца, тыкающегося носом в ее кремовую в отсветах огня грудь.

Она невозмутимо улыбнулась Френсису:

— Ну вот и вы, мальчики. Джин, дай им тарелки и ложки. Ричард, не приставай к Софи. Да, Джин, милая, дай сухую пеленку для Сазерленда, сними вон оттуда, с веревки. И посмотри – кипит ли чайник для тодди отцу. Какая чудесная погода! Правда, доктор Талллох говорит, что кругом очень много больных. Садись, Френсис. Томас! Разве отец не сказал тебе, чтоб ты не подходил близко к другим? (…) А этот дом был еще одним вопросом для его перегруженного разума. Почему эти люди были так  добры, счастливы и умиротворены? Воспитанные нечестивым рационалистом в отрицании, или, скорее, в полном игнорировании Бога, они были осуждены – адский огонь уже лизал их ноги»…

В четверть десятого послышался скрип двуколки по гравию. Широкими шагами вошел доктор Таллох. Со всех сторон раздались детские крики, и вокруг него сейчас же образовалась куча-мала. Когда суматоха улеглась, доктор сердечно поцеловал жену и уселся на стул со стаканом тодди в руке; на ногах у него были шлепанцы, на коленях сидел и таращил глазенки маленький Сазерленд. Поймав взгляд Френсиса, доктор с дружеской усмешкой поднял стакан:

— Ну, разве я не говорил тебе, что здесь кормят ядом? И выпивают вовсю, а, Френсис?»*1

Для контраста приведу описание семьи из романа Зусака: «Ну, а мы, его братья – это синяки, это  драки в доме восемнадцать по Арчер-стрит. Как свойственно старшим братьям, мы отнимали у него все. Хватали его за футболку меж лопатками и перетаскивали в другое место. Тремя годами позже появился Томми, и то же самое мы проделывали с ним. Все детство Томми закидывали за телевизор или выставляли за заднюю дверь. Если он принимался реветь, его затаскивали в ванную, пугая «конским укусом»:  Рори демонстративно разминал пальцы.

— Ребята? – доносился голос. – Ребята, кто-нибудь видел Томми?

У Генри наготове шепот: длинные светлые волосы над раковиной.

— Ни слова, м… мелкий.»*2

Автор не понимает, что в этом нет смысла? Что, если родители ищут ребенка, чтобы переодеть, накормить, отвести к врачу и т.д – прятать его бессмысленно и бесполезно? «Закидывали за телевизор» – это каких же размеров должен быть телевизор? «Выставляли за заднюю дверь» — и в трехкомнатной квартире родители не могли найти ребенка рано или поздно? Что это все не стыкуется с другими моментами книги – например, на с. 415 упоминаются клички домашних животных, заведенных по просьбе младшего брата. Вообще, сам образ матери, вокруг которого строится роман – сперва она приезжает в Австралию из какой-то соцстраны, будто бы Польши, потом выходит замуж, работает, рожает детей и умирает от рака – очень условен. Она будто бы не желает понимать, что игра на музыкальном инструменте никого из детей не интересует(ну да ладно, в соцстранах они все такие), все ее прошлое – это пианино и отец с усами, как у Сталина(дескать, такой же тиран) – никаких кружков по интересам, друзей-подружек, любимых книг в детстве будто не было. В семье нет любимого классического музыкального произведения, нет разговоров о музыке, и все братья учатся плохо, едва способны закончить школу – хотя давно известно по опыту, что музыка связана с математикой.

Итак, для примитивного читателя, выросшего единственным ребенком в семье, сойдет – повествование намеренно разбитое, осколочное, а думать такой читатель не привык. Что еще нужно? Интрига, хотя бы и пустая. Отец семейства назван убийцей, хотя он никого не убивал. Мать в повествовании называется по имени – в семье никто так делать не будет, но для читателя так удобнее: имен-то много, как не запутаться, да и думать незачем – кто кому приходится матерью, дочерью или подругой.

Но у подобных книг есть одна характерная черта: они возвращают читателя в те времена, когда каждая вещь в доме, а тем более – в романе – была значимой. Маловероятное увлечение древнегреческим эпосом сменяется рефреном из книги про Микеланджело, которую сперва читает отец семейства со своей первой женой, а потом – один из братьев со своей быстротечной любовью. Очень удобно, если книгу читать в дороге – можно начинать с любого места, наткнешься на строки о создании «Рабов».  И снова будто бы ностальгическое, а на деле – малоправдоподобное упоминание фильмов конца 90-х, будто бы любимых братьями – «Мальчишник», «Человек дождя». Разумеется, безо всяких дискуссий о киноискусстве – прошедший век!

Зато в книге есть рассказ про скачки, конный спорт, судьбу жокеев. Фразы легки, будто накрошены. К сожалению тот, кто будет искать в книге иные смыслы, глубину, ширину и высоту, окажется разочарован.

Клей – один из главных героев романа, чье имя переводится как «глина», должен построить какой-то мост, у него будто бы есть тайна – на самом деле еще один фальшивый завлекательный прием, в отсутствие подлинных смыслов. Я не знаю, является ли Зусак атеистом, но, безусловно, уже христианская символика имени могла бы многое добавить к образу. Не надо быть особо верующим, чтобы слушать, допустим, «Страсти по Матфею» или смотреть на Давида Микеланджело – достаточно всего лишь существовать в смысловом поле европейской культуры. Кстати, европейская культура в целом шире христианства – Адам Кадмон или Адам Рухани – первочеловек, соответственно, в иудейской и исламской герметичной традиции, можно было бы через эти смыслы попытаться «углубить» героя, если не бояться прослыть неполиткорректным – видимо, этот незримый диктат уже убивает литературу куда больше пугалок вроде «сталинских усов». Кстати, «Голем», роман двадцатого века, свободно исследует тему мистической традиции в смысловом поле современности, и уж в двадцать первом веке эта тема и вовсе лежит на поверхности – Франкенштейн, Терминатор, Робокоп и т.д. Тема человека или античеловека, голема, могла бы многократно углубить и усилить повествование, если бы не стояла задача написать роман для подростков. Уход от религиозной символики обернулся еще и уходом от глубоких смыслов и острых вопросов, в чем тоже проявился разрыв с традицией европейского романа. Конечно, автор из Австралии не мог не знать о «Поющих в терновнике», знаменитом семейном романе. Несложно понять, что проиграть такому роману легко, а вот написав иначе, будто бы оказываешься вне всяких критериев, на непаханом поле…бессмыслицы, коммерческих завлекалочек и неопраданных длиннот – да и нужно ли что иное для зарабатывания денег?

Мария Солодилова

Примечания

1. 1. А. Кронин, Азбука-классика, изд. Азбука, Спб, 2017, с.54-55

2. 2. Маркус Зусак. Глиняный мост, М, Эксмо, 2019, с.341

3. 3. О. Седакова. «Апология разума», ст. Апология рационального. Сергей Сергеевич Аверинцев, с.146