Вернуть бы тех, кого забрали небеса,

Хоть на минутку – лишь увидеть лица.

Эпитафия

Уж который год в полночной мгле

Плачет память светлыми стихами

Оттого, что продан дом в селе…

Вера Грибникова

У отставного армейского майора Василия Михайловича Ейбогина встречные-поперечные еще с курсантской скамьи стабильно допытывались: откуда у него столь редкая и, верней всего, исконно русская фамилия?

– Предки мои по отцу жили в стародавнем селе Девица Усманского уезда Воронежской губернии, – привычно пояснял тот. – Заправляла там всем одна патриархальная помещичья династия. Вот кто-то из их рода и получил прозвище Ейбога. Может, по набожности: церковь часто посещал, посты и прочие обряды свято соблюдал. Или – тоже версия – клясться таким присловьем привык: «ей- богу!» Однако если без домыслов, то ясно лишь, что фамилия сложилась именно из прозвища. Типичный вообще-то для Руси вариант. Последний же девицкий барин еще до всеобщей отмены крепостного права крестьянам своим волю дал. Многие и унаследовали фамилию благодетеля: раньше-то и вовсе никакой не имели. И мой прапрадед в их числе.

– А вдруг ты и есть потомок того самого помещика? – предполагалось порой.

– Исключено, – сразу открещивался от классового врага (пусть и с прогрессивными взглядами) Василий Михайлович. – Прапрадед и прадед, те крестьянствовали, землю пахали. А вот дед и на шахтах вкалывал, и молотобойцем в колхозной кузне горб ломал. Батя про него рассказывал, что при не больно-то атлетическом сложении и среднем росте силищей он обладал редкостной: коль пожмет что есть мочи руку, так иной и обмочится…

К слову, у самого отставника жизнь до недавних пор складывалась на удивление ровно. Средняя школа, потом Ульяновское высшее военно-техническое училище, оконченное в последний «брежневский» год. С дипломом военного инженера-технолога, специалиста по горюче-смазочным материалам, новоявленный лейтенант был распределен в учебный полк, дислоцированный в одном из южных российских городов. Вот там-то, без единого перевода к новому месту службы, офицер тихо-мирно и прокантовался двадцать с лишним лет.

Сначала долго пробыл взводным, поднявшись в воинском звании до капитана. Потом стал заместителем командира роты. И наконец – ротным, получив долгожданное звание майора уже на тридцать шестом году. Однако в комбаты в родном полку выбиться, увы, не удалось: как-то незаметно подкрался так называемый «возраст предельного пребывания на военной службе».

Без утайки: «подполковничьи варианты» подворачивались. Дважды. Только оба раза подразумевался и переезд в малопрестижное место. С перспективой продажи приватизированной и облагороженной трехкомнатной квартиры для покупки пусть равноценной, но в глухомани. Обратный же вариант после увольнения в запас осуществить возможно было бы лишь в явный наклад. Ну а убывать в захолустье без семьи и длительно ютиться там в одиночку на съемной жилплощади… Веселенькая перспектива! И исключительно ради лишней звезды на погоне? Да пропади она пропадом! В родной «учебке» всё известно, привычно и отлажено.

Как и ожидалось, система безжалостно вытолкнула на пенсион, лишь только Василию Михайловичу стукнуло сорок пять дембельских лет. Хотя тут же ему нежданно и подфартило. В части как раз освободилась должность гражданского специалиста, занимающегося учебными планами, составлением расписания занятий, методикой и прочей бумажной работой. Дело для бывшего ротного отчасти знакомое, да и рабочий коллектив оставался прежним. Доход же, если военную пенсию и штатскую зарплату сложить, так почти вровень с майорским денежным довольствием выходил. А уж преимуществ тебе! Ни построений, ни дежурств, ни спозараночных тревог. Рабочий день нормирован, выходные никто не «откусит», форму носить не нужно. И самое главное – никакого личного состава, от которого ежесекундно подлянки так и жди! Знаем, проходили неоднократно.

В новой, гражданской ипостаси Ейбогин спокойно отработал еще семь лет. Амбец подкрался незаметно – летом две тысячи двенадцатого полк стремительно расформировали. Итог: а попробуйте-ка нынче в России в возрасте пятидесяти с хвостиком да без связей – и устроиться на хотя бы мало-мальски приличное место! Заморитесь фирмы обходить. И везде, общаясь с кадровиками, выслушивать: «Первый вопрос: сколько вам лет?.. Понятно. Вы нам по возрасту не подходите… Да меня не интересует ваше резюме! Повторяю: лет сколько? Вот! А у нас возрастной предел – тридцать пять! До свиданья, а точнее – прощайте!»

Пообивав впустую пороги всяческих учреждений с месяц, Василий Михайлович плюнул на всё. Рассудил, что дочь живет отдельно, своей семьей, да и сын второй год уж как после вуза, тоже при деле. Глобальных покупок не предвидится, а на прожитие, вместе с зарплатой жены, майорской пенсии вполне хватит. И, игнорируя регулярное нытье супруги на тему: «Когда балду гонять прекратишь?» – прочно залег на диване перед «волшебным ящиком». Еще и в библиотеку записался. А по утрам – правда, не каждодневно – стал бегать трусцой.

Иногда он встречался с кем-то из таких же невезуче-неприкаянных сослуживцев. Списанные в тираж – хоть и утверждают, что бывших офицеров не бывает, – в меру выпивали, дружно материли российское сегодня, вспоминали благословенные советские времена и перемывали косточки былым соратникам. По домам расходились в запутанном минорно-мажорном настроении.

Ейбогин остро чувствовал ущербность своего бытия в периоде дожития (жуткий термин): общественно незначим, на хрен никому не упал. Ну, книги, ну, телевизор, ну, «одноцветное» общение за употреблением… Маловато будет!

Попробовал было, как один из прежних командиров полка, взяться за воспоминания, но через неделю решительно порвал несколько вымученных страничек. И дело не идет, и масштаб личности у него не полководческий. А если даже и накропать куррикулюм вите да издать за свои кровные – тиражом эдак экземпляров в двести, – кого оно вообще заинтересует? Вон вчерашний начальник свою «нетленку» прямо насилком и за бесплатно в руки всовывал. Ну, полистал Василий Михайлович тощую книжонку… Враньё на вранье! Автор изображается идеальным, хоть нимб к парадному, при регалиях, фото дорисовывай, зато все остальные – сплошь гады и мерзопакостники. А уж Ейбогин-то доподлинно знал, что у полковника в минувшей реальности вместо нимба рога имелись. И хвост. И копыта. И ядовитая слюна.

В очередной раз несколько ветеранов «учебки» собрались в давно облюбованном кафе на День защитника Отечества. Накатили. Закусили. Повторили. Помянули. Критикнули. Словом, привычно отдохнули.

И уже под занавес общения бывший начпрод похвастался:

– Слышь, мужики… Я тут компьютер себе поставил и Интернет сразу же подключил, со скайпом. Важнецкая штука, скажу, это царство безграничных возможностей! За пару месяцев столько людей из прошлого поразыскивал! И родственников, и одноклассников, и из училища, и из той части, где лейтенантом лямку тянуть начинал. Впечатлений – на пол-Китая! Представьте, даже первую свою классную руководительницу на экране улицезрел. Бабке под девяносто, усохла вся, сквозь прилизанные волосенки череп просвечивает, однако память – первый сорт! Враз припомнила, как я из журнала лист с двойками своими выдрал! Блин горелый, погорелый! Потом-то отец меня за это дело – как сидорову козу…

– А-а-а… Тоже нашел чем хвалиться: в сходняк убогих он записался, – презрительно фыркнул самый молодой из компании, недавний начальник физической подготовки. – Да все эти общения на расстоянии – сплошное расстройство. Прошлого не воротишь, разумнее жить настоящим, да по возможности его разнообразя. По мне – так рыбалкой, охотой… Или, если угодно, почаще очередных баб трахать: пока еще в силе. И водочки никогда не грех сообразно употребить. Кстати: чего с пустой стеклотарой-то сидим? Ррразливай!

Но Ейбогина услышанное заинтересовало, и всерьез. Назавтра он съездил к дочери, у которой «интер» дома имелся. Для начала в «Одноклассниках» аж пятерых его настоящих одноклассников высмотрели. Потом он училищного курсового офицера обнаружил. На закуску же – первой своей курсантской симпатией «налюбовался». Главное фото та на сайте выставила умно: выбрала давнее, с приятным полупрофилем. Зато на теперешних снимках взору представала теластая молодящаяся бабуля. Особенно не радовали ее фасовые изображения: обвисшие по бокам пышнощекого лица, лишенные объема волосы, удручающе подчеркивали его чрезмерную полноту. А двойной подбородок! А мясистый кончик толстого носа! Ну всё не в тему «горькой услады воспоминаний». Ухажеру из прошлого сразу контакт с бывшей дамой сердца налаживать расхотелось.

Нет смысла рассказывать о подробностях словесной битвы меж Василием Михайловичем и его супругой, поначалу категорически не желавшей тратиться на «дорогущую взрослую игрушку». Но настоял глава семейства на своем. Тем более кое-какие сбережения у четы имелись, кредит под сумасшедшие проценты не требовался. В итоге Ейбогины стали владетелями персонального компьютера среднего класса, лазерного принтера с черно-белой печатью, планшетного сканера и качественной веб-камеры для скайпа. «Удовольствие» вкруговую обошлось в полста тысяч рублей с учетом подключения высокоскоростного Интернета. Да ещё за предоставление сетевой информационной услуги взимали отдельную плату, что вновь разгневало супругу.

– Теперь, значит, нам еще по полштуки ежемесячно на твои развлекаловки отстегивать? – возмутилась она. – И так всю оставшуюся жизнь? Ничего себе хиханьки да хаханьки! Лучше бы пошел да на любую работу устроился! Лодырь!

– Это куда же? Топить или сторожить за копейки? – возразил муж. – Или во всех газетах объяв полно: «Требуется опытный менеджер по рекламе». На деле же – торговый агент на кабальных условиях! «Вы покупаете нашу продукцию оптом, а продаете в розницу. Что наварите, это и есть ваша зарплата». – «Но где и кому я буду всякую дрянь толкать?» – «Это ваши проблемы. Учтите: назад товар не принимаем и деньги не возвращаем!» Зна-аем, уже наслушался, когда по фирмам огинался. В одной «косметической» меня даже по поводу «где и кому» тупо поучали: «У вас есть жена и дочь? Прекрасно! Уже два покупателя! Другие родственники из женщин, соседки, знакомые, подруги супруги… Все помадой и тушью, тенями и пудрой пользуются. Вперед и усиленно предлагайте!»

– Я б тебя за такое «предлагайство» прибила! – на автомате рявкнула жена.

– Вот видишь… – хмыкнул муж. – А сунешься куда покруче лжеменеджера, так: «Ваш возраст?.. Такие нам не требуются…» Как говорится, «мои года – мое богатство». Проехали…

– Вот не было бы у тебя пенсии, не на что стало жрать, не говоря уж про многотысячные забавы, так живо нашел бы, куда пристроиться! Я же работаю!

– Тьфу-тьфу! Смотри, не сглазь! Тебе еще два года до выхода на законную продержаться надо! Зато о купле продуктов не колготишься. Полы мою, бульон варю, картошку чищу… Какие еще проблемы?

– Это всё не то! Мужчина добытчиком должен быть, а не в ящик сутками тупо пялиться! Теперь же так и сразу в оба!

– Да я хоть завтра на работу готов. Только свистни! Но кочегаром или караульщиком – даже и не мечтай! Сказал: проехали!

…Пользование Интернетом и скайпом Василий Михайлович освоил быстро: ведь не совсем с нуля начинал. В учебной части-то старенькая модель одноядерного Pentium-4 еще до его прихода имелась, вместо печатной машинки использовали. Ну а «всемирная паутина» там была как-то без надобности.

Для почина Ейбогин легко установил, что в «Одноклассниках» зарегистрировано более пятидесяти его однофамильцев. Абсолютное большинство их проживало, конечно, в России, но несколько на Украине и еще семья в Кыргызстане. Конечно, разыщик понимал, что далеко не всё население страны входит в популярный социум. Однако, чем богаты… И Василий Михайлович отправил многим значащимся в нем однофамильцам типовые послания. Представлялся сам, спрашивал, откуда родом человек, приглашал к общению. Ответили немногие. Зато двое из откликнувшихся подтвердили: да, их предки тоже выходцы из Девицы. Но вот желания создать в соцсети собственную группу, войти в нее не выказал никто: безынтересно, каждый смотрит в собственный тазик.

Попытки списаться с разысканными однокашниками по школе и особенно по училищу поначалу вызывали у тех едва ли не ликование: «Откуда? Как разыскал? Ну, класс! А помнишь?..» Однако после обмена двумя-тремя письмами о послерасставанческой жизни – на эту тему Ейбогин даже разработал стартовый текст, засылаемый всякому новому контактеру, – общение постепенно ужималось до поздравлений с главными праздниками в году и днем рождения. Причем, если Василий Михайлович старался для своих благопожеланий выискать в сети оригинальный текст, ответно от именинника чаще получал куцее: «Спасибо». Во всех прочих случаях еще добавлялось: «И тебя также» (или «с тем же»). А на вопрос: «Расскажи, как дела, какие изменения в жизни?» – ему либо не отвечали вовсе, либо отделывались расхожим: «Всё на старый лад, живем помаленьку».

Как говорится, краткость – сестра таланта, но она же и теща гонорара.

Предложение обменяться телефонами одноклассники и однокурсники, как правило, принимали. Но чтобы кто-то потом позвонил… Впрочем, было-таки единожды. О смерти соученика тогда сообщили, интересовались, не приедет ли на похороны. Да нет, наверное… А скайп или мало кто имел, или просто избегали его логин давать. Единственной, с кем Ейбогин экранно досыта наобщался, оказалась его курсантская пассия. После регистрации она сама его в сети нашла, в друзья напросилась. Подруга дней кадетских и суровых. Жена даже приревновала раз, после особо продолжительной беседы мужа с теластой дамой. Но месяца через три их дружеская связь на расстоянии прекратилась: бесперспективна!

На следующем этапе «сетезависимости» Ейбогин подсел на биографии всяких знаменитостей: актеров, спортсменов, преступников, выдающихся политдеятелей. Много какой информацией обогатился; впрочем, по большей части малой полезности. Потом на время анекдоты приохотился десятками проглатывать, скудно запоминая избранные. Немало старых фильмов пересмотрел, частенько удивляясь прямолинейности и наивности столь любимых в детстве кинокартин. Хиты своей молодости отыскивал-прослушивал. Из любопытства даже и на порносайты заглядывал – ну, это изредка. Словом, по-всякому свой нескончаемый досуг убивал. Только на интернет-игры так и не соблазнился.

И вот однажды, неясно по какому наитию, он додумался набрать в поисковике собственные фамилию-имя-отчество.

На высветившемся ровно стостраничном списке ссылок обнаружилось великое множество всяческих Василиев Михайловичей. Среди них отыскался лишь один-единственный однофамилец отставного майора, зато – его полный тезка. Рожденный в тысяча девятьсот третьем году. И именно в деревне Девица. Тот самый неимоверно сильный дед по отцу, в честь которого родители будущего офицера как раз и назвали своего младшенького. Молотобоец, мобилизованный на народную войну в августе и без вести пропавший в конце сентября сорок первого, предположительно где-то за Смоленском. Но и похоронка на него не приходила.

…Страна отпраздновала Победу. О деде по-прежнему ни слуху ни духу. Тщетно прождав хозяина до середины сорок шестого, Евдокия Степановна – супруга, канувшего в неизвестность и тогда еще весьма интересная бабонька в возрасте «без года ягодки опять» – сама поехала в Воронежский облвоенкомат. Там неграмотной крестьянке, до того далее райцентра нигде не бывавшей, помогли составить нужный запрос в архив Министерства обороны. Хотя совсем не обнадежили: в начале войны, попавшие в окружение бесследно исчезали едва ли не целыми подразделениями. С тем и отправилась вдова не вдова восвояси: ждать.

Минул еще год. Облвоенкомат молчал. Женщина наведалась туда вторично. На сей раз встретили ее с недовольством.

– Ну и чего опять явились-то? – выговаривал посетительнице уже знакомый ей майор со следами ожогов на руках и лице (возможно, горел в танке?). – Сказано было ведь: если какие следы мужа отыщутся, так обязательно известим. А пока новых сведений нет. В конце концов, он вовсе не один такой… Да чтоб судьбу каждого воевавшего отследить, наверное, еще полвека потребуется! Радуйтесь лучше, что худого не выяснилось. К примеру, мог и в концлагере полицаем стать… Да я вовсе не огаживаю, а встречалось такое уже…

От без вести пропавшего мужа и отца (его единственному сыну, в свою очередь, тоже довелось понюхать пороху на заключительном этапе Великой Отечественной, да еще и в воздушно-десантных войсках) остались три солдатских письма. Окопные «треугольники» с полувыцветшими штампами военной цензуры – изобретение сметливых воинов при дефиците конвертов. Такие весточки сразу, без чтения, извещали, что их авторы живы: похоронки-то приходили в стандартных квадратных.

Василий Михайлович прекрасно помнил, как за день до отъезда на экзамены в военный вуз отец, Михаил Васильевич, обратился к нему:

– А ну-ка, сын, удели немного внимания…

И со дна подарочной коробки из переплетного картона, снаружи обклеенной декоративной оберткой, а изнутри выложенной атласом, – тут он хранил боевые награды – бережно достал плотный коричневый конверт из крафт-бумаги.

– Вот, посмотри… Здесь главная о твоем деде память…

Ейбогин-младший давно знал о существовании фронтовых писем. Однако до того момента в руках их не держал и почему-то полагал, что таковых лишь два. А отец, похоже, мудро ждал, пока сын повзрослеет и сможет по достоинству оценить семейную святыню.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«пущаю писмо 27 августа писмо от вашего мужа и отца вапервых я собщаю я жив и здоров и передаю сердечный привет супруге евдокии степанне и любимому сынку михаилу и целую я вас несчетно раз и желаю всего хорошого на белом свети я воронеже всех видал воронеже нас расфомировали и обмундировали и мы выхали направленье смоленск нас гонют на фрага ну дуняша особенно не расстрайся и ты миша миша узнай снас налог освободят одну третью часть вот и всё я только один из девицы с усманским одним миша зайди жене человека скоким я нахожусь дом № 11 квар 7 кирпичов иван ефимыч етот дом пройди по улице ленина рядом …» (Последнее слово неразборчиво, что-то вроде «синкавед».)

Стыдно сказать, но тогда, по прочтении текстов, накорябанных химическим карандашом на листочках в линейку трудноразборчивым почерком, да еще вовсе без знаков препинания и с массой прочих ошибок, у будущего курсанта мало что в памяти отложилось. Ну, извещает дед, что жив, приветы родным передает, к кому-то и зачем-то сходить просит… Ни тебе про героические бои и кучу лично уничтоженных фрицев, ни про ночные вылазки за «языками», ни про медали. В общем, волнения, душевного трепета у юноши экскурс в прошлое тогда не вызвал.

В следующий раз дедовы письма Ейбогин перечитывал уже спустя двадцать с лишним лет. В середине тысяча девятьсот девяносто девятого, на семьдесят пятом году, скончался Михаил Васильевич. Утром после похорон заплаканная вдова принесла в зал знакомую желтую коробку с откидной, на ленте, крышкой. Дрожащими руками протянула сыну, тогда уже майору, прилетевшему проводить родителя в последний путь.

– Вот, возьми. У тебя они целее будут. А мне, видать, тоже недолго осталось… – И, всхлипывая, засеменила в спальню.

Василий Михайлович с тяжелым сердцем открыл коробку. Фронтовые ордена Славы третьей степени и Красной Звезды, медали «За взятие Вены» (отец рассказывал, что для овладения столицей Австрии в тыл ее целую воздушно-десантную дивизию забрасывали) и «За победу над Германией…» Ага, вот и еще орден – Отечественной войны: этот вручался в год сорокалетия Победы. Нагрудные знаки «Гвардия» и «Парашютист» – с подвешенным на маленьких цепочках медным кружком с накладным числом «55» (количество парашютных прыжков). Медаль «Ветеран труда»… И еще одна, две… пять… девять различных юбилейных медалей послевоенных лет. Пачка удостоверений к многочисленным наградам и даже к значку ГТО первой ступени. Наручные часы «Воину-победителю», врученные в девяносто пятом участнику войны от имени администрации области.

«Человек уходит – награды остаются. Тоже ведь элемент памяти. И немаловажный… – подумал тогда Ейбогин, с трудом сдержав слезу. – С-сука!»

Это Василий Михайлович вспомнил дальнюю родственницу по линии жены. Отец ее скончался пятью годами раньше, и наследница, даже не дождавшись сороковин по родителю, уже оптом сторговала весь его «иконостас». А у отставного командира летного полка, на заре карьеры с боями прошедшего всю войну, одних орденов было восемь, не говоря уж о медалях. Да еще и достаточно редкий нагрудный знак «Заслуженный военный летчик СССР». Позднее женщина яростно ругалась: мол, поспешила, продешевила, лопухнулась…

На дне коробки лежал конверт из крафт-бумаги.

«Тот самый? Ну конечно. Вот и фронтовые письма. А это что? Паспорт? Такого никогда не видывал… Неужели дедовский? Но откуда? Своеобразный, однако, привет с того света…»

Ейбогин удивленно оглядывал книжечку серо-зеленого цвета. Размер ее в точности соответствовал действующему «документу № 1». Но вот оформление… (Впоследствии Василий Михайлович уточнил, что это – типовой образец 1932 года.) На шероховатой крышке, вверху и слева, черным оттиснут герб СССР – величиной со сталелатунный десятирублевик. Справа же, ближе к низу, в шесть рядов красовалось слово «паспорт». Оттиражированное на русском (по-украински имя существительное пишется идентично), а также на белорусском, грузинском, армянском, азербайджанском – это ротный у своих солдат-нацменов потом выяснил – и еще, тут уже потребовалась помощь бюро переводов, – на фарси.

На первой страничке книжечки герб тоже имелся. А по всему полю каждого листа – ромбовидные водяные знаки темного тона и по центру слово «паспорт», крупно отпечатанное снизу вверх стилизованным под старину шрифтом.

«Та-ак, – вчитывался Ейбогин в первые графы документа. – Действителен до 9 сентября 1943-го. ФИО, время и место рождения. Национальность: русский. От кого же я слыхал, что нацграфа эта пришла на смену дореволюционной «вероисповедание»? Социальное положение: рабочий. Неясно: почему не колхозник? Постоянное местожительство: Воронеж. Хм. Но отчего не Девица? Отношение к военной службе: в-обязан. Собственноручная подпись владельца…»

(Позднее Ейбогин узнал, что в паспортные книжки Российской империи неграмотным было принято вписывать рост, цвет волос и глаз, а также особые приметы. Подпись же главным идентификационным признаком человека стала лишь в двадцатом веке.)

Дедовский автограф над двухбуквенной серией «ЦП» и шестизначным номером паспорта оказался разборчив и прост: без единого вензеля. Как бы и вовсе обычное слово выведено. Внук тоже потрудился на листочке родную фамилию сотворить. Сравнил с подписью предка. Разительно схожи! Вплоть до того, что у обоих сличаемых почерков отросток буквы «б» оказался развит и как бы ложился навесом над последующими. Такое характерно для людей-практиков, приученных заземлять свои устремления. Своеобразное доказательство справедливости топорной поговорки: «Гены пальцем не выковыряешь»…

Ейбогин перевернул лист. На всю площадь страницы восьмая графа: «Лица, внесенные в паспорт владельца». Чисто.

Страница три. Кем паспорт выдан: 4-е отделение РК (рабоче-крестьянской) милиции Воронежа. На основании каких документов: паспорта (серия, номер) от 1.9.34, 2-е отделение милиции г. Шахты, и свидетельства о рождении от 12.9.1903. Подписи должностных лиц, фиолетовая печать, дата выдачи: 9.9.1938.

Причину досрочной замены документа подсказал Интернет: с конца 1937-го, для облегчения идентификации человека, в паспорте узаконили вклейку внутреннего фото три на четыре «сэмэ». (Второй его экземпляр хранился в НКВД.)

Располагалось оно у сгиба документа. Дед на снимке запечатлен был в белой рубашке и весьма моложав для тридцати пяти. Чуб аккуратно зачесан набок, вытянутое лицо с длинным подбородком – признак врожденной физической силы; тонкие губы, указывающие на жесткость натуры; слегка курносый нос с круглыми ноздрями – обычно его владельца отличает простота характера. И небольшие глаза: такие люди чаще уравновешенны и упрямы.

«Почему мне знакомо это фото? – терзался мыслями Василий Михайлович. – Да бог ты мой! Как можно было это забыть? Отец же разъяснял…»

В доме бабушки-вдовы над металлической койкой красовался портрет супружеской пары: покрытая черной парадной шалью Евдокия Степановна при крупных бусах и ее муж в белой рубашке и черном пиджаке. Портрет являл собой фотомонтаж, для которого и использовали – видимо, безвариантно – паспортный снимок. Ретушер «одел» деда в пиджак без прорисовки лацканов, замаскировав нашлепнутую на плечо печать да еще и наложив сверху плечо бабушки. Когда сама она скончалась в возрасте уже под девяносто, отец намеревался образы родителей перевесить в зал своей квартиры. Но мать тому решительно воспротивилась и куда-то портрет упрятала. Так что в последний раз искусственно соединенную на стене чету Ейбогин наблюдал лет двенадцать назад, наведавшись во время очередного отпуска к старушке, косноязычившей после инсульта…

Василий Михайлович листал паспорт дальше. Особые отметки: указания мест работы. Штампы «принят» и «уволен» охватывали период с апреля 1937-го по декабрь 1939-го. «Кирпичный завод № 1», «Усманский кожевенный завод “Энергия”», вновь «Кирпичный завод № 1». Ну да, Ейбогин когда-то слышал, что трудовые книжки в СССР появились только незадолго до войны. Но где записи о шахтном периоде? А вот и прописка. Тоже неясно, почему это в общежитии СХИ (Сельскохозяйственного института) города Воронежа… Может, отец бы все эти нестыковки как-то и объяснил, да нынче поди-ка, у могилки-то, спроси…

Из документа вдруг выпала трехрублевка образца 1938 года. Основной цвет купюры – зеленый, сопутствующий – белый, но серия и номер ее на лицевой стороне впечатаны красным. Здесь же – портрет бравого, с сурово-бдительным лицом солдата с винтовкой, в каске, с вещмешком на спине, противогазом через плечо и всякими подсумками на поясном ремне.

«Именно такую форму и носил дед, – невольно подумалось Ейбогину. – Увы, недолго. Это он что, подобным манером еще один привет мне решил передать?»

Никаких водяных знаков на трешнице он на просвет не увидел.

В плотном конверте еще обнаружились три справки. От объединений «Шахтантрацит» и «Севкавуголь», а также треста «Снежнянантрацит». Ими удостоверялось, что товарищ Ейбогин В.М. в разное время (с сентября 1934-го по ноябрь 1936-го) «состоял на работах» на той или иной шахте «в качестве уборщика породы».

Чернорабочий горнорабочий. Ну да, а кем бы он еще мог там горбатиться?

Теперь стало понятным, почему паспорт умалчивал о шахтерской стезе: ведь выдавался он уже после ее завершения. И с «социальным положением» прояснилось: раз на тот момент дед трудился на кирпичном заводе, его рабочим и записали. Ну а «постоянное место жительства» в студенческом общежитии… Может, у завода с вузом на сей счет какая-то договоренность имелась?

В памяти вдруг и детально всплыл давний рассказ отца, услышанный Ейбогиным после чтения дедовских фронтовых писем.

– Через год после великого «голодомора» тридцать второго – тридцать третьего умерла моя бабушка по матери, – делился тогда воспоминаниями Михаил Васильевич. – А дед твой оставил кузню, где чертоломил за трудодни едва не десять лет, а перебивались с хлеба на квас. И года два вкалывал в забоях: под Ростовом и в Донбассе. Подзаработал: родился я в деревянной хатенке, а в конце тридцатых мы кирпичную пристройку к ней с торцевой стороны сеней приложили. Старое же жилье холодной клетью сделали, ну а по теплу я в нем обитался. Друзья шутили: буржуй, дескать, отдельный кабинет заимел. А председатель колхоза, не успели мы стены каменного крыла и на метр над фундаментом вывести, уже на бричке прикатил и давай на батю орать. Летун, мол, рвач! За длинным рублем гоняешься, нет бы об умножении колхозного добра порадеть! Хоромину на какие шиши возводишь?! Обещал даже стукнуть «куда следует» о нетрудовых доходах. Какая там, на хрен, хоромина! Сам бабушкину избу знаешь: потолок низкий, оконца узкие, русская печь больше четверти ее занимает. Ну, батя тогда не пострашился хвост лаятелю укоротить. Остерег, что тогда о его шкурных разживах «энкавэдэ» оповестит. Да присоветовал самогон четвертями не лакать, иначе колхоз на корню пропить недолго. Это вместо умножения-то. Горе-руковод изругался и убрался… После трудов на шахтах отец стал работу поближе к семье подыскивать: в том же Воронеже или в Усмани. Однако перед сороковым годом возвратился в Девицу и в кузню, на старое место, встал. Там войну и встретил. Мобилизовали его в конце августа. Два письма фронтовых от него пришли быстро.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«пущено писмо 1 сентября писмо от вашего мужа и отца василь мих. писмо много уважаемой супруге евдокии и сынку михаилу и шлю я вам свой горячий пламенный привет дуняша и миша я вностоящее время жив и здоров и собщаю что я ехал нафронт по твоей дорожке и что мы сейчас получили оружие и находимся от фронта 25 километров и мы подходим к фронту дуняша и миша все я физические роботы переносил но сейчас я насвои плечи положил тягости что я вынест немогу миша сходи в сельсовет или в рай исполком чтоб с нас част налога скостили бычка зареште себе (дальше два слова зачеркнуты) миша около инкавыде живет паринь он сомной вмести и сходи к нему где находитца я напишу ево адрес дом № 11 к № 7 кирпичов иван ефимович миша сходи это там где живет жена ево адрес мой неизвестный до свидания целую я вас заочно несчетно раз до свидания»

Вот и еще одна непонятность разъяснилась. Со словом «синкавед», завершающим первое письмо. При желании его там можно было прочесть и как «синкаведе» – последняя буква на предпоследнюю наползала, но хвостик «е» из «д» всё же выглядывал. А во втором послании указывалось, что все тот же «Кирпичов» живет «около инкавыде». Изначально всё запутывал слитый с искаженной аббревиатурой предлог «с». И читать следовало: «энкавэдэ»!

А в отношении по-крестьянски сметливо зашифрованной фразы «я ехал на фронт по твоей дорожке» родным всё было понятно сразу. В середине июля 1941-го отца, только что окончившего девять классов, в числе многих других допризывников мобилизовали на рытье окопов и противотанковых рвов и вывезли под Смоленск. С неделю работа кое-как, но шла. Причем спать приходилось прямо на «рабочих местах», на голой земле, а «купались» лишь раз: под проливным дождем. Кормили плохо, потом с едой вообще начались перебои, и народ помалу, а потом всё больше стал разбегаться. В конце концов дали деру и отец с каким-то парнем из Усмани. Дней пять до райцентра на перекладных добирались. Спасибо, кусманом сала и полковригой по случаю разжиться довелось, а то хоть с голоду подыхай. К слову: за побег этот к отцу потом никто претензий не предъявлял.

Впрочем, кого именно дед повидал на мобилизационном пункте в Воронеже, так и осталось неразгаданным. Надо полагать, каких-то родственников…

Открывшаяся же после набора триады «Ейбогин Василий Михайлович» ссылка с именем сгинувшего в огне жестокой войны содержала следующий текст:

«Апрель 1942 потери 926 916 сп 250 сд»

Ниже, продолжением еще на две строки, шли фамилия, имя, отчество деда и далее: «кр; стр; 926 916 сп; 250 сд; Липецкая (Воронежская); Усманский; Девицкий; д. Девица; 1903; 03.04.42; плен (бв _.09.41); донесение ГУП; шталаг…»

Ну, большую-то часть записи Ейбогин расшифровал сразу. Красноармеец, стрелок, номера стрелковых полков и дивизии, где воевавший проходил службу. Область (двойная, поскольку Липецкая была образована лишь в середине пятидесятых слиянием смежных районов четырех других областей, в их числе и Воронежской) и район, откуда он призывался. «Девицкий», вероятно, относилось к сельсовету. Затем – место и год рождения деда. Но третье апреля сорок второго? Неужели это и есть ранее не известная родным дата его гибели? А «плен (бв_.09.41)»? Он без вести пропал в сентябре сорок первого и тогда же, получается, угодил в немецкое окружение? Однако вовсе неясно, что такое «ГУП» и «шталаг».

Впрочем, высветилась-то пока лишь ссылка, пусть и подробная.

Василий Михайлович перешел по ней на нужную страницу. Открылась «Книга памяти 926-го стрелкового полка». Таблица погибшего за войну личного состава подразделения: по годам и месяцам. В апреле сорок второго – тридцать четыре бойца. Сравнительно немного: в марте полегло аж восемьсот тридцать семь штыков, а в мае – сто семьдесят четыре. Ниже, приложением, в алфавитном порядке – краткие индивидуальные записи об этих тридцати четырех скончавшихся. Относящиеся к деду строки во многом дублировали пространную ссылку. Лишь после слова «шталаг» еще раз добавлялось: «Усманский». А вот и разъяснения, как и что здесь следует читать. Интуиция не подвела, и число «03.04.42» на деле оказалось датой смерти павшего. «Плен (бв_.09.41)» – ее причина. «Шталаг» же – место захоронения, а вторичное «Усманский» указывало на военкомат призыва.

«Шталаг, шталаг… – И Ейбогин торопливо-возбужденно набрал слово в поисковике. – «Сокращенное название концентрационных лагерей вермахта…» Значит, скорее всего, могилы деда как таковой не существует. Теперь аббревиатура «ГУП». Набираем… Что за ерунда? «Государственное унитарное предприятие?» Нет, данная ария явно не из нашей оперы…»

Впрочем, связавшись со знакомым отставником-военкоматчиком, Василий Михайлович узнал, что ГУП обозначало еще и Главное управление потерь. Ну да, конечно, кому-то ведь должно было и этими подсчетами заниматься. Во время войны, оказывается, контора серьезная была, кругом засекреченная…

– Ладно, о дате гибели деда я теперь в курсе. Как и о том, что он голову в концлагере сложил. Только вот конкретно в каком? В Интернете указывается, что все они номера имели, а в «Книге памяти» «шталаг» – и точка. Еще где-то следы погибшего поискать можно? – поинтересовался он у военкоматчика.

– Можно, – обнадежил тот. – Есть такое международное общество «Мемориал», оно много чем занимается. В том числе и поиском жертв второй мировой, ну и последующих конфликтов. У них колоссальный архив с учетными данными по погибшим и пропавшим. Набираешь «Мемориал», переходишь на «электронный архив», впечатываешь данные своего родственника. Ну а дальше уж – смотря какой билет из этой «лотереи» вытянешь…

Ейбогин вытянул многообещающий. На странице «Результаты поиска» значились две записи. Причем обе с дедовскими ФИО, с датой-местом рождения. Первую предварял знак красной звезды, вторую – шип колючей проволоки. Повинуясь внутреннему чувству, Василий Михайлович навел курсор мыши сначала на звезду.

Открылась «Информация из донесения о безвозвратных потерях»: столбцом те же данные, что и в «Книге памяти» (для нее их из донесения и почерпнули?), со ссылкой на источник информации: ЦАМО – Центральный архив Министерства обороны.

К «инфе» прилагалась рукописно заполненная страничка из номерного «Именного списка рядового и сержантского состава, родственники которых не имеют с ними письменной связи». С грифом «Секретно (после заполнения)». Дед в списке том числился восемьдесят девятым. В отведенной ему строке «столбцовые» сведения опять-таки дублировались. Но еще указывалось, кто именно подал заявление о розыске и степень родства: «жена, ФИО». Также – с какого времени о разыскиваемом нет известий: «сентябрь 1941». И «Примечание»: «ноябрь 1941».

«Очевидно, сюда заносили официальную дату, когда на пропавшем без вести государство ставило жирный крест, – догадался Василий Михайлович. – И никаких тебе новых сведений. Так, а второй документ?»

В отставном офицере жестко боролись два чувства. Желание поскорее узнать, что же скрывается за шипом «колючки»: вдруг да сейчас прояснится и номер шталага, и его месторасположение? И трепет обиднейшего разочарования: а если откроются лишь те же «зазвездные» сведения, но не более того?

Ейбогин перевел компьютер в ждущий режим и поднялся из-за стола. В раздумьях походил по комнате, на минуту присел на диван… Потом прошел на кухню, сварганил два бутерброда: с сыром и колбасой. Сжевал их, запивая холодным молоком. Вернулся в зал, вновь угнездился за «компом». Глубоко вздохнул и сосредоточенно нажал левую клавишу компьютерного манипулятора…

Та-ак… «Информация о военнопленном»… Неизменные анкетные данные столбцом. Четырехзначный лагерный номер. Приблизительная дата пленения: «Не позднее 17.02.1942». Судьба: «Погиб в плену». Воинское звание: здесь не красноармеец, а рядовой. Ну да, впоследствии было принято указывать именно так. И уже известная дата смерти.

Здесь тоже имелось свое, и огромное, приложение: сводная форма «Донесения о безвозвратных потерях». Основой его послужил трофейный бланк «Truppenkrankenbuch» – шталаговской «Книги записи больных войсковой части», который немцы приспособили под «Журнал больных и умерших военнопленных». Велся он на русском языке. Семьдесят пять многографных разворотов педантично вобрали в себя более семисот трагических судеб. Фамилия Ейбогина-деда здесь значилась под порядковым номером «триста девяносто», открывавшим «трехэтажную» информативную строку узника. Его национальность, звание и подразделение. ФИО и под ними – лагерный номер. Год рождения, место проживания до мобилизации, семейное положение (хотя, казалось бы, какое уж до этого-то дело персоналу лазарета). Дата пленения. Номер барака и день госпитализации. Следом в «кондуите» пропускалась графа: «Указать воинскую часть». Далее – диагноз пациента. И у подавляющего большинства их – причина смерти. (Записей о выписке с улучшением здоровья числилось совсем мало.) А в свободную клетку много лет спустя сотрудник ГУП цинично-бюрократично вписал: «Переучесть из без вести пропавших в погибшие. Умер тогда-то».

Приложение датировалось ноябрем тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.

Медицинские термины бесстрастно итожили судьбу малограмотного красноармейца, канувшего в безвестность для жены и сына. Они так и не постигли планиды мужа и отца. А вот внуку чисто случайно удалось приоткрыть для себя малую тайну великой войны.

Диагноз: «Hemocolitis, стул 10 – 12 раз в сутки, сердечная слабость, отек ног».

Василий Михайлович, не утерпев, тут же созвонился с когдатошним старшим врачом «учебки». Тот разъяснил, что гемоколит – это инфекционное заболевание желудочно-кишечного тракта. В первую очередь проявляется в хроническом кровавом поносе, нередко со слизью, и чаще всего развивается от недоброкачественной пищи. Короче, что-то сродни жесточайшей дизентерии.

Ейбогин положил телефонную трубку и вернулся к экрану монитора.

Причина смерти: «Истощение из-за отсутствия белков, сердечная слабость, сильные отеки. Умер 3.04.42».

Конкретного номера шталага, где приказал долго жить дед, среди вновь почерпнутых сведений, увы, не обнаружилось.

Василий Михайлович долго не мог заснуть в ту душную июльскую ночь. Всё ворочался, вставал попить воды и наконец вышел на балкон. С высоты седьмого этажа задумчиво обозрел прилегающий к дому ландшафт. Под круглой луной, в полумраке, он принял особую, неизъяснимую окраску… Ейбогин перевел взгляд на бесстрастные звезды. Не возвещают ли они волю высших существ? И, подобно тому как древние астрологи в различных группах ночных светил усматривали каких-то героев из легенд, Василию Михайловичу вдруг показалось, что на небе проступили звездные очертания размахнувшегося для удара молотобойца.

«Что, в сущности, еще знаю я о деде? – задал сам себе вопрос отставник.

 И память услужливо извлекла из своих кладовых давний эпизод.

 Летом восемьдесят второго Михаил Васильевич привез окончившего военное училище сына-лейтенанта на погляд в родную деревню. В избе у бабушки за праздничным столом в тот день собралось немало народу. Ее сестра Зинаида – меж своими Зена – и брат Иван Большой, оба с благоверными. Дедова вдовая сестра Варвара и его двоюродный брат Спиридон. Кума Нюра с мелкорослым супругом Ваняткой припожаловали. Соседи с обеих сторон: древний дед Еврашка (Евграф) с бабкой Елисеевной и потерявшая мужа почти накануне победы тетка Феклушка. А еще дядька Сергей, бабушкин крестник и одноклассник отца, друг его детских игр и забав.

Под окрошку, отварную курятину и блинцы – тончайшие, уложенные горкой и пропитавшиеся сливочным маслом; под яичницу-глазунью, розовую ветчину и огурцы-помидоры, только что сорванные с грядки, разрезанные пополам и круто посоленные, старая гвардия выпивала аккуратно: маленькими стопочками. А когда в застолье сделали перерыв, мужчины дружно удалились в палисадник. Расселись на длинной скамье меж двух довоенной посадки берез, сосредоточенно задымили. Тогда-то Иван Степанович – высоченного роста могутный старик, тоже хлебнувший лиха в немецком плену, – как-то так, куры-гуси, да и поведал лейтенанту, почему летом тридцать четвертого его пропавший без вести дед променял кузню на шахту.

– О ту пору у вас ночью лошадь из конюшни увели, – повествовал он. – Василий, поутру пропажу усмотрев, сейчас нож сапожный и гирьку на ремешке в карман – да в погоню. У Белогривки-то его подковы узорчаты были: штучная работа. Даром, что ли, столько лет в кузне мастачить… Но воры сперва кобыле копыта тряпками обернули: для бесшумства. Следы всё же угадывались. Потом, в лесу, маскировку сняли. Так сутки он за похитителями без роздыху гнался! Не настиг… Возвратился еще через день с пустыми руками – а председатель, гад, уже в «энкавэдэ» настучал. Прогульщик, мол, ату его! Ну, вскорости из района чекист приехал. Расследовать, стало быть, злодеяние. Мужик уж в годах, под пятьдесят. Фамилии нынче не упомню, а вот с именем точно старинным – Братислав. Учитель истории потом растолковал: борющийся за славу, так надо понимать. Василий ему, чекисту, и толкует: «Это, значит, как оно получается? Моим же салом меня и по сусалам? Вы бы лучше похитителей словили…» Председатель ему в пику: «А ты вот сперва докажи, что кобылу всамделишно украли! Небось сам, скрыв от жены, скотиняку цыганам и сплавил, а деньги прокутил да на полюбовницу извел. Не у нее ли эти двое суток, заместо работы, и прогужевался, чем економике колхозу нанес неисчислимый урон?» Василий в обратку: «Окстись! Я сроду ни с кем не распутствовал! Зато про твои шашни со счетоводихой всё село ведает. И что к обеду ты уже «папа-мама» не выговариваешь. А за два пропущенных по большенной беде дня я уже молотом втройне отмахал». Тут председатель примесно наябедничал, что сутками раньше он с Василием лично разбирался. Тот же мало что не повинился, но наизворот: ему, коммуняке и руководу, угрожал и едва по обличью не хрястнул. А он способен! Ежели однова кулаком со всей дури поднесет, так и прямиком в инвалиды! Чекист и залюбопытничал: неужто, мол, взаправду столь ужасную силу имеешь, чтоб человека с единого стука – и в увечные? Василий ответствует: «Человека – избави Бог, а быка кулаком меж рог на колени завсегда роняю». В кабинете, на подоконнике, подкова лежала, «энкавэдэшник» и затребовал на ней силушку выказать. Ну, для молотобойца то была не задача. Враз в полосу ее распрямил. Чекист далее интересуется: «А сковороду железную руками порвать слабо?» Василий признал: слабо, испытывал. Вот в трубку скрутить – это да, хоть сей секунд готов. Чекист улыбнулся да председателю и выговаривает: «Кончай напраслину на мужика возводить. Ему и без того теперь семью вдвойне трудней прокормить будет, безлошадному-то…»

Иван Степанович затушил окурок о подошву праздничного хромового сапога и продолжил:

– Тут Василий насмелился: а дозвольте, значит, товарищ, наедине с вами перемолвиться… Ну и попросил посодействовать с разрешением выезда на заработки, чтоб другого конягу справить. В те времена-то нам, деревенским, паспортов не выдавали, население контролировать без них проще было. А учет колхозников – чтоб знал – велся по особым поселенным спискам. Так Братислав, не знаю отчества, председателю указал: мол, не препятствуй! Иначе другое дело открою. За пустопорожний вызов да за бесстыдную амораловку. Обозленный руковод единственно месяц отсрочки выторговал: чтобы Василий замену себе в кузню подготовил. Помню, старый кузнец поначалу тоже побухтел. Но помощнику навстречу всё же пошел. Ну, обучил дед твой основам молотобойного ремесла толкового крепкого парня. Да разве ж с ним самим сравнить? Так председатель, когда справку с указкой причины выезда и места перемещения подписывал – а без нее в те годы за околицу и шага не ступи, равно в старину без подорожной грамоты, – едва от злобы пеной не изошел. Чекист же, по своему почину, Василия еще письмом заручительным снабдил. Насчет работы. В Ростовскую область, в город Шахты. Там у него какой-то родич на настоящей шахте в начальниках рулил. Уважал, стало быть, «энкавэдешник» силушку-то мужескую крутую…

Василий Михайлович переступил с ноги на ногу: хоть и середина лета, а всё-таки недвижимо стоять на балконе в ночи прохладновато. Какой, однако, великий контраст между вечной фееричностью загадочных звезд и быстротечной красотой земной жизни, лично для него уже катящейся под горку…

И отставной майор отправился спать.

А поутру, завершив свою двухкилометровую пробежку, приняв душ и позавтракав, достал наследственную коробку с атласным нутром. И взялся перечитывать фронтовые письма деда.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

«пущаю писмо 26 сентября пишу писмо на коленях писмо на родину от супруга вашего василь михалыча добрый день или вечер дорогая супруга дуся и дорогой сынок миша и передаю я вам свой горячий пламенный привет и желаю быт здоровым и быт веселым еще передай привет всем родным и знокомым и сообщаю о том что я жив и здоров и я нахожус напервой линии и наша задача от бросит врага вот и все мои новости дуняша я прошу вас чтобы вы прислали писмецо пропишите как твоя здоровья и что миша учица и что з бычком зделала и сколько картофель нарыла и с писмом незадерживайся и пиши покороче что только нужно и пропиши что ты скирпичовой женой познокомилас ли я нахожус иваном вместе и спим рядом а мише пожелаю всего хорошаго успеха в учебе и еще пропиши что был у нас еще набор моих годов аль нет и писат больше нечево до свидания целую я вас заочно несчетно раз и еще до свидания»

Над первой строкой письма, начатого не с самого верха тетрадного листа, на свободном поле, перекувыркой к остальному тексту, было приписано: «а еврашке скажи насчет пройденого нашого разговора он зря думал я дома буду поскоку в кузне броню дадут а я здесь напервой линии»

«Что ж, двадцать шестого сентября дед был жив-здоров, – размышлял Василий Михайлович. – Предположим, «пишу на коленях» подразумевало «из окопа». А в целом все послания грустно-трогательны своей безграмотностью и однообразно неконкретны. Кроме разве упоминаний Смоленска да «первой линии». Зато о тяжести службы – ни слова. Да рядовым солдатам вообще мало о чем дозволялось сообщать. Вот о своей любви к ближним – валяй, сочиняй хоть сто порций. И еще беспокойство за родных чуть не в каждой строке прослеживается: как они там в лихую годину-то и без кормильца?»

С высоты своих пятидесяти трех лет отставник рассуждал вполне здраво. Ведь на закате перестройки читывал он в журнале «Советский воин» подборку писем с передовой, но только молодых бойцов. И та оказалась куда многограннее и сущностнее. Полная увлекательной любовной лирики, порой с цветистыми угрозами за мыслимую измену. Откуда бы столь образные слова у парней брались?

Э-эх, фронтовые весточки! Строки, связующие воедино время и память, живущих и забвение…

Придя к такому образному выводу, Ейбогин вновь полез в сеть. Отдельного материала о боевом пути 926-го стрелкового полка, где бился с фашистами дед, там не обнаружилось. А вот касаемо дивизии, куда был причислен этот полк, – да.

Итак, одна из многих драм великой войны. Конец сентября сорок первого. Западный фронт, 30-я армия. Входившая в нее 250-я стрелковая дивизия тогда упорно обороняла двадцатипятикилометровую линию, прикрывая город Белый Смоленской области (сам Смоленск был сдан врагу еще в июле). Второго октября немцы предприняли массированное наступление по всему этому фронту, начав новый этап стартовавшей тридцатого сентября на Брянском фронте операции под кодовым названием «Тайфун». Самой грандиозной из проводившихся когда-либо войсками вермахта на одном направлении. После трех дней беспрерывных боев отступающее соединение оказалось в арьергарде армии и прикрывало отход ее и соседней, 29-й, в район Ржев – Зубцов. Силы таяли, боеприпасы кончались. И седьмого октября немцы замкнули кольцо окружения восточнее Вязьмы. Образовался огромный Вяземский котел. А чуть раньше на соседнем Брянском фронте случился и соразмерный Брянский. Оба являли наглядные примеры слива противнику живой силы из-за полководческой безграмотности. В плен общим числом угодило более полумиллиона штыков. И если дивизия понесла серьезные потери, то потери именно 926-го полка расценивались как «непомерно большие». Из плотного вражеского кольца вырвались лишь разрозненные группы бойцов, в связи с чем остатки воинской части в том же месяце были расформированы…

Ейбогин непонимающе наморщил нос. А как же «Книга памяти»? Там-то помесячный урон расписан включая июнь сорок пятого… Октябрьский же, сорок первого, в ней указан, по крайней мере, не «непомерным»: триста двадцать человек из штатной численности примерно в две с половиной тысячи личного состава.

Впрочем, ларчик открылся просто. Оказалось, что в состав дивизии, вместо разгромленного полка и на его штатной основе, быстро включили другой, 916-й, позже присвоив ему тот же 926-й номер. Тут-то Василий Михайлович и вспомнил, что дед в таблице безвозвратных потерь числится по месяцу фактической гибели в шталаге, в сорок втором. Вероятно, как и многие прочие пропавшие без вести в том котле, чьи следы потом удалось разыскать в трофейных архивах.

Теперь оставалось лишь догадываться, сколь трудно выживал в огромном мешке Ейбогин-старший целых четыре месяца до пленения. Один из великого множества вычеркнутых из жизни государством красноармейцев… Где и с кем обретался, как грелся, чем питался дед в ту лютую зиму? О чем думал долгими стылыми ночами? Уж навряд ли беспрестанно «о Родине, о Сталине». Но о милом сердцу селе, полукругом вдающемся в смешанный лес; о тихой рыбной речушке, в которую упирался низ отчего огорода; о луговом разнотравье «выше лошади».

Да еще – о застилаемой дымом кузне, в средине которой высилась громадная наковальня, рядом – двухъярусный стол для инструментов (молотки, напильники, пробойники, зубила, точила), а на пеньке – кузнечные тиски. У входных ворот большой ящик с углем, за ним, под окном справа, специальный верстак. По центру же дальней стены – кирпичный горн, соединенный с воздуходувными мехами. Оторванный от привычного мира окруженец наверняка представлял, как старый кузнец Демид Силыч, сивоусый, с багровым в факельном пламени лицом, привычно извлекает клещами из горна раскаленную заготовку. Тут-то и наступал звездный час деда: аккуратное действо десятикилограммовым боевым молотом. Орудие труда дед ладил под себя сам. С наварным сталью бойком и едва ли не метровой рукоятью из комлевой березы. Навесной, максимальный по силе, почти полнокружный удар! Еще удар! И еще – теперь уже средней силы: плечевой. И еще слабее – локтевой. Где именно бить, Силыч указывал молотком-ручником на рябиновой ручке, а вслед за тем филигранно завершал ковку. Плющил, гнул, рубил… В знак окончания процесса ручник клался на наковальню, а вскоре обработанная поковка громко шипела в двухсотлитровой бочке с водой.

(Аккурат в ту кузню, лишь переоборудованную надлежаще времени, Михаил Васильевич сына-лейтенанта тоже приводил-«предъявлял». Того самого Силыча внуку, тоже уже сивоусому. Тогда-то отец молодому офицеру и поведал, где и что здесь имелось полсотни лет назад. И даже удары молотом продемонстрировал: отдельные секреты «горячей» работы подростком от родителя перенял.)

Главное же – безусловно, тосковал брошенный державой на произвол судьбы мужик о своей Евдокии, с которой навряд ли теперь доведется вместе встретить старость. Печалился о сыне-старшекласснике: кто его теперь выведет в люди? Но все-таки теплилась в простом солдате крохотная надежда: а вдруг да и выйдет он с боями из плотного немецкого кольца, повоюет еще за русскую землю да и – Бог даст! – когда-нибудь воссоединится с семьей…

Человек предполагает, а Господь располагает. Оказалось, не судьба…

С того дня отставной майор еще не раз представлял себе деда, запертого в фашистском котле. Ведь наверняка мыкался он там не в одиночку, а входил в какую-то – по численности трудно сказать – группу военнослужащих. Пытались ли они прорваться к своим? Возможно, даже и не единожды. Удалось ли это хотя бы кому-то? Неизвестно, а теперь уж и не узнать: время ушло… Эх, если бы родные продолжали поиски… А ведь незадолго до кончины отца Василий Михайлович интересовался у него на сей счет.

– Пойми меня правильно, сын, – тяжело вздохнув, пояснил тогда Михаил Васильевич. – Я на фронте, перед боем у подножья Австрийских Альп, в партию вступил. После войны исторический факультет пединститута окончил. Стал общественные науки в техникуме преподавать. И вдруг бы да выяснилось, что отец, попав в концлагерь, себя неподобающе повел… Понимаю: маловероятно, крайне, но – вдруг? Да в пятидесятые меня бы без разговоров и из партии, и с преподавательской работы вышибли в одночасье! Ну а позднее, при Брежневе… Как-то уже особой необходимости поисков не ощущал. Привык, наверное. Скажи спасибо, что бабушке стали какие-то копейки за без вести пропавшего кормильца выплачивать. А то ведь, при вожде народов приснопамятном исключалось: «Пропал без вести? Оставить навечно под подозрением…»

Новостями о прояснившейся судьбе деда Ейбогин щедро поделился с друзьями в «Одноклассниках» и с бывшими сослуживцами, больше – телефонно. Старшей сестре, обосновавшейся в их родительском доме после смерти матери, тоже позвонил. Особого интереса к этой информации не выказал никто. Даже «родная кровь».

– Ладно: вот узнал ты, где и отчего он умер, так и дальше-то какой прок с того? – осведомилась она.

– Ну… – удивился Василий Михайлович. – Я, можно сказать, главную тайну нашего рода разгадал. Неужели совсем не любопытно?

– Похвальней было бы трудоустроиться, чем днями от великого безделья по Интернету шарить, – осуждающе резюмировала несклеившуюся беседу сестра.

«Н-да-а… Понятно, с чьего голоса единоутробная-то поет, – подумал тогда Ейбогин. – Клал я на твои «умнющие» советы, самому уж шестой десяток…»

Несколько дней спустя он отправился в Свердловский райвоенкомат – по месту жительства. Выяснил, что без вести пропавшими и погибшими на войне занимается одна из помощниц начальника второго отделения. Дождался приема…

– Я не совсем понимаю, чего вы от нас хотите, – заявила пергидрольная мадам бальзаковского возраста, бегло просмотрев распечатанные документы «Мемориала». – У вас же и так всё известно.

– Всё, да не всё, – возразил Василий Михайлович. – Мне конкретный номер шталага, где дед погиб, установить надо, ну и место его дислокации.

– Простите, а зачем?

– Неужели неясно? Да чтоб самому туда съездить, праху предка поклониться.

– Даже если окажется, что шталаг располагался в Австрии или Франции?

– М-м-м… Туда, конечно, посложнее будет попасть, нежели в любую точку России. Только давайте сначала всё же точно выясним, что это был за лагерь.

– А я вам тут ничем не помогу, – с неприязнью отодвинула от себя бумаги мадам, тряхнув «кукурузными» волосами. – Для составления соответствующего запроса обращаться нужно именно в тот военный комиссариат, откуда мобилизовывали вашего родственника. Уманский, Воронежской области…

– И вовсе Усманский, а Умань – она вообще где-то на Украине. Кстати, район этот давно Липецкой области переподчинен…

– Да какая разница? Говорю: не мой вопрос. У вас всё? Мне работать надо…

Отфутболенный и разобиженный, Ейбогин удалился восвояси. Два дня усиленно думал, а на третий поехал уже в облвоенкомат, к начальнику его второго отделения.

– Фактически наша сотрудница права, – выслушав сбивчивый рассказ отставника, подтвердил полковник. – Мы только на областных уроженцев запросы оформляем. А вам действительно либо самому надо в Усмань ехать, либо… Можно и от своего имени в ЦАМО написать. Нынче не возбраняется.

– А как писать-то? Установленная форма есть?

– Да есть вообще-то… Ладно, погуляйте пока по коридору, я распоряжусь…

И минут через десять вручил Василию Михайловичу три экземпляра пустых бланков «Запроса о подтверждении периодов (факта) прохождения воинской службы (работы) и других данных на военнослужащих, проходящих военную службу по призыву, поступивших на военную службу по контракту, на лиц гражданского персонала Вооруженных Сил Российской Федерации, а также на граждан, пребывающих в запасе (отставке)».

– Отдельной запросной формы для военнопленных не существует, – упредил старший офицер возможный вопрос. – Наш угловой штамп убран, так что дерзайте самолично. Ну, к этой бумаге еще желательно письмо приложить: кто вы да что плюс всё, что в «Мемориале» удалось разыскать…

Уточнив фамилию, имя и отчество действующего начальника Центрального архива Минобороны, воспрянувший Ейбогин отправился домой. Полвечера прокорпел над составлением запроса и сопроводительного письма к нему. Собственно, частично не смог он ответить лишь на шестой пункт бланка: «Вид (род) Вооруженных Сил, номер, полное наименование, подчиненность, фамилия командира и место дислокации воинской части в запрашиваемый период». Подобные данные разглашению в письмах родным никак не подлежали – военная тайна, так поди узнай теперь, кто там у деда в те окруженческие дни был комполка. Если Интернет его фамилии не выдает. Касаемо же места дислокации… Да, в первом письме, в конце августа, дед сообщил, что эшелон выехал «направленье Смоленск». Но город-то к тому времени был уже под немцем. Значит, боевое крещенье он получил где-то на краю Смоленской области? Отступая до Ржева. Но этот город относился уже к Тверской области.

Похмыкал Василий Михайлович и над девятым пунктом: «Государственные награды», где в скобках предписывалось не указывать: «медали за оборону, освобождение и взятие городов, а также юбилейные медали». Какие же тогда надлежит вписывать-то? «За отвагу на пожаре», что ли? Или «За освоение целинных земель»? Дуристика… Впрочем, всё одно: не заслужил дед за свои мучения в окружении да в плену никаких наград. Равно как и миллионы других таких же бедолаг…

Назавтра запрос был отправлен заказной бандеролью в Подольск: именно там базировался ЦАМО. Теперь оставалось лишь дождаться ответа. И надеяться на его всеисчерпанность… Пока же суть да дело, Ейбогин решил навестить малую родину. В райцентре, где оканчивал школу, он не был уже лет пять. А в фамильном селе и все десять. Старшее поколение отцовских родственников уже всё отошло в мир иной, а с единственной сестрой отношения у отставника сильно подпортились при дележе наследственного дома. Ну, в третьем тысячелетии подобным разве кого удивишь: всяк ведь упористо тянет одеяло на себя.

– Куда тебя черти несут? – рьяно возмущалась жена по поводу намеченного мужниного вояжа. – Нормальные мужики, наоборот, и в возрасте постарше твоего трудятся, дополнительную копейку в дом несут. Он же мало что телевизор с компьютером беззаработно оккупировал, так теперь еще и – ишь ты, поди ж ты! – путешествовать возжелал. Скоро вся пенсия на дурацкие причуды уходить будет! Вот, заработай сначала, а уж потом мчись белым лебедем… Да хоть в Антарктиду!

Тогда Василий Михайлович с супругой крепко разругался. Ладно еще, что дети благоразумно не стали влезать в родительский конфликт. А получив очередную пенсию, решительно располовинил ее. Пятьдесят процентов «деревянных» вручил вторично вознегодовавшей жене – за коммунальные услуги заплатить и на продукты – и столько же уготовил на поездку. Ну, полторы тысячи рублей на плацкартный билет до малой родины сразу отминусовались, да столько же на обратный путь отложить. На остатнее, конечно, сильно не пошикуешь. Однако если с ночлегом перебиваться у друзей детства, не платя изрядных сумм за гостиницу, то недели на две отдыха хватит. Даже учитывая, что с пустыми руками «на постой» являться негоже.

Вояжника в Усмани принимали разно. Кто-то – с хлебосольно накрытым столом, с грустинкой вспоминая о младых летах, с радушным предложением двух-трехдневного ночлега. А другой и чашкой чаю не угощал, ограничиваясь коротким выспросом на общую тему: «Как дела?» С дальнейшим недвусмысленным: «Ну, ты тут на отдыхе, визитируешь, а мы в поте хлеб зарабатываем, так что извиняй, особо трепаться недосуг». И от ворот поворот.

Через несколько дней отставник прикатил в ту самую Девицу, откуда и пошел его отцовский род. Невдалеке от предпоследней остановки пригородного автобуса, где вышел Василий Михайлович, высилось порядком облупленное здание сельского клуба. Когда-то на этом месте располагалось давнее, заложенное еще до революции кладбище. Здесь были захоронены родители, дядья и тетки деда и бабушки и преставившаяся двадцатилетней от чахотки ее младшая сестра Ганя. В памяти бывшего ротного сам собой всплыл пронзительный эпизод: он, второклассник, стоит меж отцом и двухметровым Иваном Большим. Мужчины дружно костерят экскаваторщика, выгребающего ковшом землеройной машины из потревоженных могил ломкие кости. Рабочий ответно огрызается, не переставая двигать рычаги. Год спустя, аккурат к столетию со дня рождения главного советского вождя, на тех останках, до которых строители не докопались, и было фанфарно воздвигнуто культурно-просветительское учреждение.

«Одиозная российская черта: молодое поколение частенько в прямом смысле обязуют сплясать на прахе пращуров, – невольно подумалось Ейбогину. – И уже, в кои-то веки выбравшись из городской лености, ты и захочешь, а не сможешь поклониться родным. Увы, увы, умирают и погосты…»

Знакомой серповидной дорогой прошел он от большака до маленькой, на десяток домов, Перовки. Название этого кусочка местности пошло от фамилии свободного и удачливого крестьянина Перова. В середине девятнадцатого века именно он первым поставил тут просторный крестовый дом под железной крышей, который в гражданскую войну завистливая босота спалила дотла. Потомки же оборотистого мужика бесследно сгинули в ту лихую годину.

А вот и изветшалая бабушкина изба. Когда-то перед нею высилось одиннадцать ветел: отец говорил, до войны их высаживали дюжину, но один стеблевой черенок засох. Сейчас старых деревьев с серебристо-шелковистыми, мелкопильчатыми по краю листьями оставалось лишь четыре. Но зато – толстенных. Ейбогин погладил пепельно-серую, глубоко растресканную кору ствола одного из них. Кажется, именно к нему щуплый и ловко лазавший по сучьям кум Ванятка давным-давно привязывал качельную веревку, ладил сиденье из дощечки с торцевыми вырезами. Незабываемое ощущение из раннего детства и строки из стихов Агнии Барто: «Качели взлетают то влево, то вправо… Взлетают качели то взад, то вперед»…

Из шатровидной кроны раннецветов в мае слышался гул работающих пчел. Однажды от пасечника принесли банку золотистого меда из нектара, собранного с ветловых, светлых, как грезы, сережек. Ох и душист оказался тот медок! Кстати, кора ветлы тоже шла в дело: бабушка ею шерсть красила, а отвар использовала против перхоти и как жаропонижающее, при головных болях и простуде.

Знакомые светолюбивые березы в палисаднике, по поверью, ветвями своими с черешковыми листьями преграждающие нечистой силе путь в жилище. Их посадили в день венчания Василия и Евдокии. Но уже нет меж белокорыми деревьями длинной скамейки, на которой когда-то, в перерыве основательного обмытия лейтенантских погон продолжателя рода, со вкусом дымили мужики.

На низенькой голубоцветной двери в избу красовались классический сажевый крест – опять-таки в заслон нечисти – и амбарный замок. Маленькое оконце в палисадник сильно запылилось. Василий Михайлович осторожно протер носовым платком оконную створку – сквозь нее проглянула почти пустая комната. Лишь слева от двери и вдоль стены до красного угла, где раньше под потолком висело несколько дешевеньких, украшенных позолоченной либо серебряной фольгой икон – из-за чего их просторечно именовали «фольговыми», – сиротливо притулился узкий жесткий диван оранжевого цвета, отец называл его коником.

К слову, наследственные образа, как и портрет-фотомонтаж, мать после смерти бабушки напрочь не приняла. Отец пытался отстоять хотя бы центральную икону: полуметровой высоты Божию Матерь в остекленной деревянной раме-киоте, украшенную вышитым полотенцем. Но натолкнулся на железобетонное: «Никогда! Она вся шашелем изъедена! Всю квартиру мне заразить хочешь?» Вот и пришлось святыни старушки, строго следившей за своей духовной чистотой, раздаривать ее богомольным подругам.

Что ж, судя по внутреннему виду, жилье было заброшено. А ведь Михаил Васильевич его продал под пасеку, и задешево. Нет, хотя и конец лета, а ни единой пчелы рядом не вьется. Спасибо еще, что изба вообще уцелела: вон от крытой соломой деревянной хатенки деда Еврашки и фундамента не сыскать. С дома же тетки Феклушки кто-то умыкнул весь верх – видать, для возведения какого-нибудь личного сарая. И раскрытая краснокирпичная коробка уже пошла трещинами, выщербинами… Зато громадную черемуху перед плесневевшей фасадной стеной пока щадили и природа, и человек.

Так буйно возрастает зелень на кладбище, возле могил. А здесь… Здесь умирала целая улочка рода Ейбогиных…

Покинув палисадник, отставной майор вдоль изгороди прошел к другой калитке: через нее на пастьбу выводили корову. Прошагав меж торцевой стеной избы и завалившимся погребом с погребицей, Василий Михайлович обходным путем попал в огород. Конечно, никаких тебе ульев… Зато ближе к подворью появилось несколько молодых плодовых деревьев. (Бабушка-то все свои яблони, груши и сливы, когда в середине пятидесятых на них непомерно подняли налог, извела подчистую.) Вот овощами тут даже и не пахло. Появляется ли новый хозяин здесь хотя бы изредка? А может, дом уже три раза перепродан?

Вдоль сильно затравевшего, наклонного книзу огорода – поближе к воде бабушка когда-то выращивала привередливый, но денежный табак, – Василий Михайлович спустился к речушке, обрамленной зарослями ивняка. По чавкающим под ногами кочкам подобрался к самому краю берега. Раньше на этом месте располагалась одна из многочисленных купален. Ныне же полукруглый заливчик весь зарос высоким камышом с бархатными метелками и остролистной жесткой осокой. За ними, в густой зеленой ряске, плавали крупные листья и белые цветы лилий. Дальше безнадежно темнела покойная тинистая гладь. И стеной – ивняк противоположного, «некупального» во все времена берега.

Надрывно орали лягушки. Изобиловали комары и стрекозы. Остро пахло болотом. Водоем тоже умирал, медленно и мучительно. Вспомнилось приписываемое Гераклиту: «В одну реку нельзя войти дважды».

По рассказам Михаила Васильевича, речушка до войны была и глубже, и шире, и чище. И он по утрам в купальный сезон, проснувшись, первым делом мчался к желанному заливчику и телешом нырял туда: «расширенное умывание».

«А ведь наверняка и дед мальчишкой действовал точь-в-точь, – подумалось Ейбогину. – Что ж, эдакого утреннего моциона ни в каком пятизвездочном отеле не укупишь. Впрочем, всё в далеком прошлом…»

Засим память сделала временной пируэт в середину – конец шестидесятых. Тогда, летними воскресеньями, отец любил наезжать в гости к бабушке, куда в выходной привычно подтягивались родственники. Чаще всего Михаил Васильевич прируливал на велосипеде марки МВЗ (Минский велозавод), на раме которого крепилось дополнительное седельце для маленького сынишки, а к передней вилке – педальки для его ног. Но уже после окончания первого класса, в поощрение за хорошую учебу, мальчишке приобрели «Школьник», на котором он сопровождал отца в двухколесных путешествиях, попервоначалу катаясь «под рамкой». Ноги от такой кособокой позы быстро уставали, еще и требовалось зад постоянно отклячивать, чтобы бедром о раму не стукаться, синяков не набивать. Сестра, напротив, поездки в деревню совсем не любила.

После обеда с непременной чарочкой, блинцами и глазуньей (отец не раз упоминал, что на фронте упорно мечтал, как, возвратясь домой после победы над фрицами, с наслаждением от пуза наестся знаменитой бабушкиной яичницы) застольники обязательно спускались к речушке. Там-то хмельные мужики однажды втихаря и поднесли десятилетнему Васе маленькую стопку водки. И весьма удивились, когда тот залпом опрокинул спиртное и вовсе не заплакал, а схватился усиленно нюхать горбушку ржаного, бабушкой испеченного хлеба.

По рассказам старших, именно такой домашний хлеб дед прямо-таки обожал. Уходя в кузню, вместе с кулешом, салом, луком и литровой бутылкой молока обычно четверть ковриги прихватывал. Как всё это переваривалось в луженом желудке, не ведавшем кулинарных изысков, – русская загадка.

Еще картинка из детских лет: отец и дед Иван Большой вытягивают на берег отяжелевший бредень, мотню которого волокет дядя Спиридон. Караси и красноперки, окуньки и ерши, сазаны и щучки… Это помимо всякой мелочи и раков, которые по тем временам и за лакомство не считались. Кум Ванятка, разжегши костер, вбивает рогатины, подвешивает на них поперечную жердину. А с колодезной водой для большого котелка из нержавейки уже подоспевает дед Андрей, муж бабки Зены. Из полотняного мешочка достаются картофелины и луковицы, из пакетика – зелень и специи. Вся мужская компания берется за остро наточенные ножи: чистить, потрошить, вырезать плавники, выдирать жабры…

Ни с чем не сравним тот вкус свежесготовленной, заправленной пшеном и осветленной обмакиванием в котелок горящей головешки – убирающей запах болота, – простой рыбацкой ухи, в которую для умягчения юшки влито немного водки! И вот уже дед Иван, на правах старшего и как более других потерпевший от войны – не раз пытался бежать из плена, да ловили, да люто били, да в карцер бросали, да три шталага сменил, – провозглашает под тарелку ароматного варева укоренившийся здесь тост: «За всех тех, кто голову за Победу сложил, чтобы мы могли белу свету еще вдосталь порадоваться! За Василия, за Григория (старший брат дяди Спиридона), за Николая (муж тетки Феклушки), за Прохора и Терентия (сыновья деда Еврашки), за Фрола (младший брат кумы Нюры)… Вечная им вселюдная память!»

Всё это было, было, было… Но – без деда-молотобойца. Кто скажет, приходил ли он на этот берег августовским утром сорок первого, перед тем как направиться в райвоенкомат, чтобы остатно умыться родными водами? Прощался ли с заповедным, когда-то графским лесом, который на много километров от дома исходил вдоль и поперек? И сколь безвозвратно упущено время: теперь уж не выспросишь, какие именно слова произнес простой русский мужик, обнимая в последний раз, перед расставаньем навечно, жену и сына, которому полтора года спустя тоже предстояло встать на защиту Отечества и с боями пройти три страны…

Ейбогин закусил губу. Окинул прощальным затуманенным взглядом так не порадовавший его заливчик. Прихлопнул здоровенного комара на щеке, другого на шее и решительно зашагал прочь от задыхающейся, гибнущей реки.

Вновь оказавшись перед палисадником наследственной избы, он совсем уж было хотел возвращаться на автобусную остановку, да раздумал. Хотелось пить и умыться не помешало бы: взопрел, даром что август. А и пройти-то до цели нужно лишь сотню метров. Мимо бывшего огорода деда Еврашки (ты смотри, а землю-то эту кто-то возделывает) и дальше завернуть за дом дядьки Сергея. Именно там находился общественный шахтный колодец-«журавль» Перовки со стволом из железобетонных колец, прикрываемым деревянной крышкой.

Откинув ее и неумело зачерпнув ведром, подвешенным на крюке-карабине к вертикальной жерди «журавля», холодной водицы, Ейбогин с удовольствием, до ломоты в зубах, утолил жажду. Умываться, расплескивая здесь же воду, было бы явно неприлично. Вот если намочить носовой платок да им и обтереться?

– Мужчина, а вы вообще-то кто?

Из дома давно покойного дяди Сергея (кстати, тоже Ейбогина, равно как и дед Еврашка, и тетка Феклушка: ну, она-то по мужу) вышла аккуратная старушка. Явно городского обличья, начиная с брюнетистой прически под мальчика и заканчивая белыми кожаными босоножками на низком каблуке, с выбитыми узорами.

– Так я вообще-то родовое гнездо проведать приезжал. Во-он там, против ветел, которые выжившие, – ткнул Василий Михайлович за угол палисадника, куда карманом вдавался уличный колодец. И дополнил: – Внук я Евдокии Степанны.

– Неужели Василий? – удивленно-обрадованно всплеснула руками старушка.

– Он самый, – растерялся Ейбогин в догадках. – А вы-то сами кто? На жену дядьки Сергея не похожи, и уж точно не его дочь Надюша: она мне ровесница.

– Сейчас объясню, – продемонстрировала добротную металлокерамику собеседница. – Мой отец и дядя Сережа – сводные братья по их отцу. Только с большой разницей в годах. Дед Федор второй раз женился, когда бабушка в двадцать третьем от тифа умерла. Старшему сыну их Павлу, моему отцу, тогда уже четырнадцать сравнялось. А сам дядя Сережа рожден в двадцать пятом. Мы же с сестрой предвоенные: она тридцать восьмого, а я сорокового. Ну а Надюша – это да, много моложе. Последыш. Не забыл, что у нее еще сестра Люба, чуть не на десять лет старше, имеется? Ну?

– Так вы тетя Нина или тетя Валентина? – припомнил родословную бабушкиных соседей через двор Василий Михайлович.

– Слава богу, признал. Валентина я. В последний-то раз мы давненько виделись. Вы тогда с отцом к дяде Сереже заходили. Ты в курсантской форме, весь такой бравый. А мы с Ниной на выходной приезжали. Это, дай господь памяти… Точно, в восьмидесятом было.

– Эхх! Где они, те мои двадцать лет? В отставке я, и уж не первый год. И даже не пятый.

– Да, время – оно не дремя. Ладно, чего тут стоим, пошли в дом. Пошли-пошли, не стесняйся. Поговорим, заодно и покормлю. Можешь, пока на стол накрывать буду, во-он в летнем душе ополоснуться: вижу ж, взмок. Туалет там рядом.

Вдруг старушка прыснула:

– Что мне вспомнилось-то… В шестьдесят четвертом я как раз институт закончила и перед первым выходом на инженерную работу у родителей отдыхала. Ну, отрядила меня мать с утреца корову пасти, а тут и вы с бабушкой рядом за своей доглядываете. У тебя на отдельном круглом половичке игрушки: машинки, зверюшки. И тут буренка ваша большенную кучу наложила. Ты у бабушки и спрашиваешь: почему, мол, Голубке попу никто бумажкой не вытирает?

…Отобедал Василий Михайлович знатно. Окрошкой на белом квасе из ржаной муки и с отдельно поданной разварной картошкой. Омлетом, сальцем с розовой прослойкой, помидорно-огуречным салатом с подсолнечным маслом. Тетя Валентина и стаканчик самогона – покрепче водки – поднесла. Навспоминались они про старшее ейбогинское поколение всласть. Ну и каждый о себе обсказал. Валентина с сестрой, как выяснилось, с молодости осели в Воронеже. Ныне трижды бабушки обе. Ежегодно с середины апреля они в Девицу приезжают: огород возделывать. Теперь вот и с прихватом бывшей деда Еврашки землицы.

– Жаль только, Нина позавчера уехала: муж прихворнул. Сама-то она пока бодрится… Дай-ка я тебя на телефон щелкну, потом хоть на фото посмотрит, – предложила женщина. Сделав несколько снимков, она вдруг поинтересовалась: – В дом-то бабушкин, внутрь, попасть хочешь? А то ключ имеется: пасечник на всякий случай оставляет. Сам же третий год как носу сюда не кажет: овчинка, мол, не стоит выделки – медопроизводство здесь содержать.

– Конечно, хочу! – обрадовался Василий Михайлович.

Входя в сени, он внушительно приложился лбом о низкий верх дверного проема. А вот и приколоченный к стене сине-серый резиновый мячик – забава дошкольных лет маленького Васи. Будучи под хмельком, дед Иван Большой раз так наподдал сапогом эту игрушку, что нечаянно продырявил ее об острый сучок ветлы. Исправляясь, виновник «поломки» на следующий день вручил мальчишке купленный в райцентре, в «Культтоварах», большой яркоцветный мяч. А маленький, проколотый, с тех пор мягко стопорил металлическую дверную щеколду, раньше громко бившуюся о стену своим крупным кольцом.

Наследством от бабушки в сенях остался огромный ларь для зерна. И в углу, на массивном табурете, притулился допотопный керогаз.

Отворив дверь в комнату – опять с сажевым крестом, – Ейбогин чихнул и решительно шагнул через порог.

– Ну, ты, наверное, желаешь один здесь побыть, – тактично заметила тетя Валентина. – Так и посиди, а я пойду. Дел еще… Да подумай: может, заночуешь?..

Василий Михайлович пытливым изучающим взглядом зашарил по голым стенам. Вот здесь и здесь когда-то висели фотографии. Меж окнами на задний дворик размещались довоенные снимки. Какие? Ага: три девицы на выданье, бабушка с сестрами. В расшитых сарафанах и бусах, с толстыми косами. Рядом – мужской квартет, конца тридцатых. Дед и муж бабки Зены стоят, дед Иван Большой и отец-подросток сидят. Все в светлых льняных рубахах и темных кепках. Нерезкое – увеличенное с паспортного? – фото седовласой бабушкиной матери, Татьяны Егоровны: сморщенное «печеное» личико, темная блузочка в горошек. Рядом – богато украшенный виньетками ростовой портрет с Первой мировой: бабушкин отец Степан и его младший брат Максим. Оба с густыми и длинными усами с закручивающимися вверх кончиками, в форме с унтер-офицерскими погонами, с шашками наголо на фоне каких-то резных ворот. У Степана – медаль и два «георгия», у Максима – медаль и один крест. Была там и фотография деда Василия перед самой женитьбой: сидит на стуле нога на ногу, в костюме и сапогах. А чуть сбоку и сзади, в какой-то старомодной шляпе и широкополом пальто, стоит его круглолицый отец, и почему-то с портфелем. Изображения дедовой матери, прабабки Анны, не сохранилось. В отдельной рамке висело крупное «выпускное» фото класса матери и отца (в девятом и десятом он пешком ходил на занятия из Девицы в Усмань). С датой: 30-е июня 1942 года.

Эхх! Где они теперь, все эти давнопрошлые снимки? Нет ответа…

На другой стороне, над коником, в застойные годы красовались фотографии более поздних лет. Портрет демобилизованного отца с фронтовыми наградами. Его студенческие изображения. Маленькие Василий с сестрой. Они же с родителями. Дед с бабушкой по матери. Сестра с мужем после регистрации в загсе. Какие-то из снимков – тут память не срабатывала – со временем закрыли курсантским и лейтенантским «погрудниками» самого Василия Михайловича.

А еще правее первого окна, над снимками, висели ходики в форме черной кошачьей головы, у которой в особых прорезях в такт маятнику двигались глаза, и отрывной календарь. Дальше располагалось зеркало с осыпавшейся местами амальгамой в замысловатой потемневшей рамке – часть бабушкиного приданого. Под ним и вторым окном во дворик теснились бельевой и одежный сундуки: шкафов в этой избе никогда не имелось. Кажется, за сундуками и перед большой, у дальней стены, кроватью еще втискивалась кадка с фикусом.

Ейбогин перевел взгляд вправо: по диагонали от красного угла стояла массивная русская печь. Когда кормилицу перекладывали, в боковую стенку ее, за которой находилась каменная лежанка, бабушка вмазала пузатую крынку: в ней так ловко было просушивать варежки или носки. Из болезненного любопытства экскурсант в прошлое шагнул вперед и сунул в крынку ладонь: пусто. Ну а на лежанке – заглянул и туда – валялась какая-то скомканная цветастая тряпка. В кухонном же углу, напротив устья печи, до сих пор с потолка свисала толстая проволока с крюком на конце: сюда цепляли ведро с питьевой водой и кружку. Под ними всегда стояла большая лохань для грязной воды.

Кое-как смахнув носовым платком пыль, Василий Михайлович уселся на даже не скрипнувший коник: грубую мебель сработали на века.

На этих самых досках, под образами, бессчетно раз сиживал дед. Хлебал пустые щи, заедал картошкой, запивал молоком, поглядывая во дворик. Приносил на коромысле из того самого уличного колодца – тогда еще с деревянной шахтой – свежую воду и вешал ведро на проволочный держак. В давным-давно ныне сгнившем или сгоревшем уже платяном сундуке хранил парадную пиджачную пару. Молился на простенькие «фольговые» иконы. Словом, жил…

Упоминавшийся портрет-фотомонтаж висел именно на дальней, глухой стене. Рядом с огромным черным бумажным репродуктором.

В семидесятом отцу вручили юбилейную медаль: «В ознаменование столетия со дня рождения В.И. Ленина», и вскоре возле громкоговорителя появился еще один портрет. Михаил Васильевич, уже заметно полысевший, на нем был снят в пиджаке, галстуке и с наградными планками. Ниже, до самого кроватного покрывала, ту стенку украшал яркий дешевый коврик с изображением пятерых разношерстных котят, раскатывающих клубки из корзинки с вязальными спицами. Где нынче та широкая койка с панцирной сеткой, с никелированными шариками наверху, в изголовье и изножии, с несколькими подушками и периной? Ушла в переплавку? Ржавеет на какой-нибудь свалке? Короче, по-своему умерла…

А ведь на том железном ложе когда-то прошла первая брачная ночь юных тогда Василия и Евдокии…

И волной прихлынули сумбурные мысли-фантазии о деде, сумевшем с того света, через Интернет, дать о себе знать. Его мобилизация, короткий путь на фронт, передовая, тяжелейшее сражение. Отступление, последний многодневный бой… И – позорный Вяземский котел. Но это был еще не конечный земной итог молотобойца. Ведь выживал он в окружении, в ледяную зиму, и долго. Только как?

Где-то Ейбогин читал, что ни одна фраза, ни единый жизненный эпизод из истории человечества не исчезает бесследно. И в будущем люди научатся по своему желанию отыскивать и просматривать, вроде фильмов, любые эпизоды из временного существования всякого индивидуума, когда-либо обитавшего на земле.

Сейчас Василий Михайлович, по недопонимаемым до конца им самим причинам, желал бы увидеть момент пленения деда. Немцы наткнулись на тайный схрон, где бедовала группа окруженцев? Кто-то предал их, прячущихся под полом либо на чердаке крестьянской избы? Или отчаявшиеся бойцы сами вышли и сдались на милость врага? Нет! Не в характере крестьянина-силача, бойца по натуре было так спасовать, сколь ни жестоко сложилась бы жизненная ситуация…

Переночевав у тетки Валентины, Ейбогин следующим утром уехал в Усмань, а еще через два дня возвратился к жене и детям. Свои впечатления от поездки он сокурсникам по училищу рассылать не стал. Да и сослуживцам по «учебке» если о ней что и поведал, то крайне скупо. Так же, кстати, как и семье.

Зато теперь подолгу сидел в сети, выискивая всё новые подробности о битве под Смоленском, о Брянском и Вяземском котлах. Об оставлении Ржева осенью сорок первого – без борьбы за него, из тактических соображений; и особенно затяжной, самой замалчиваемой историками Ржевской битве. С перерывами между массовыми наступлениями не затихавшие здесь ни на день бои длились с января сорок второго (дед тогда еще не был пленен) по март сорок третьего (к тому времени он уже год как стал прахом). И наконец завершились самоликвидацией пресловутого Ржевско-Вяземского выступа¹ – враг втихую отошел на заранее подготовленные позиции.

А безвозвратные потери «ржевской мясорубки», или «прорвы», – именно так ее окрестили очевидцы – вместе с плененными оказались не определены точно и поныне. Во всяком случае, счет там шел на многие сотни тысяч человек.

Василий Михайлович завел особую голубую папку-портфель из пластика с множеством отделений и наклеил на нее листочек с набранным крупным жирным шрифтом единственным словом «ДЕД». Сюда теперь собиралась вся найденная и распечатанная информация, прямо или косвенно касающаяся родственника-окруженца. В первом отделении папки, в прозрачном файлике, хранились дедов паспорт и справки о его работе на шахтах.

Жена время от времени продолжала шпынять отставника, требуя от него трудоустройства. Тот вяло отнекивался, упирая всё на ту же невозможность найти

в России третьего тысячелетия стоящую работу, если ты уже пожилой и без связей, а по большей части молчал. Чем дополнительно гневил слабую половину.

Пожалуй, самое чудовищное впечатление на отставного майора произвел разысканный отрывок из мемуаров фронтовика Петра Михина, начавшего свой боевой путь рядовым солдатом как раз под Ржевом. Кто-то наверняка бы попенял автору за чрезмерный натурализм его строк, но… Таково его видение событий.

«Мы наступали на Ржев по трупным полям. В ходе ржевских боев появилось много «долин смерти» и «рощ смерти». Не побывавшему там трудно вообразить, что такое смердящее под солнцем месиво, состоящее из покрытых червями тысяч человеческих тел. Лето, жара, безветрие, а впереди – вот такая «долина смерти». Она хорошо просматривается и простреливается немцами. Ни миновать, ни обойти ее нет никакой возможности: по ней проложен телефонный кабель – он перебит, и его во что бы то ни стало надо быстро соединить. Ползешь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад неподвижно висит над долиной. Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, трупы сваливаются на тебя, осыпая червями, в лицо бьет фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова – вперед»2.

Что ж, Василий Михайлович, по крайней мере, сумел документально отследить не так и мало подробностей из короткой военной страды деда. А судьба огромного числа красноармейцев, полегших в «долинах смерти», так и останется для их потомков великой неразгаданной тайной. Эхх! Если бы еще удалось установить номер шталага, где нашел кончину предок…

Письмо из ЦАМО пришло в конце октября. И вновь – как когда-то, обнаружив на сайте «Мемориала» имя деда, предваряемое изображением шипа колючей проволоки, Ейбогин долго собирался с духом. Наконец аккуратно, бритвочкой, взрезал верх конверта. И…

«Уважаемый…» Так, понятно… «Ваш родственник такой-то…» Дальше, дальше… «Пленен не позднее…» Да знаю, знаю… «Содержался до смерти, последовавшей 3.04.1942, в шталаге № 126 (г.Смоленск). Копию карточки военнопленного прилагаем».

Двусторонний бланк карточки включал четырнадцать граф. Причем под каждой на немецком языке был подпечатан и русский перевод. Ну а сами сведения об окруженце заполнялись тоже на русском и от руки. Его анкетные данные: имя, фамилия, дата и место рождения. Оттиснутый мастикой номер шталага. Место пленения: деревня Домашино, Ржевского района. Чин: солдат. Воинская часть: пехота (без подробностей). Номер военнопленного в лагере. Особо Василия Михайловича удивила запись о профессии: «Земледелец». Впрочем, чему уж тут изумляться: в гитлеровской Германии слова «колхозник» не ведали… Имя отца. Незаполненными остались: «имя матери», «адрес ближайших родственников» и «номер в собственной части».

Ейбогин поспешил включить компьютер, набрал в поисковике: «Шталаг № 126, г.Смоленск».

Высветилось изрядное число страниц со ссылками. Василий Михайлович внимательно прочел не менее двух десятков из них. И уяснил, что…

Шталаг № 126 оккупационные власти открыли в июле сорок первого на базе нескольких бывших военных складов на улице Краснинской и на окраине еще только частично захваченного города. По воспоминаниям небольшого числа выживших узников, протекающие, неотапливаемые, полуразрушенные бараки с выбитыми стеклами отгораживались колючей проволокой, и за каждым закреплялась специальная команда полицейских во главе со старшиной. При вместимости помещений в четыре тысячи человек в них порой содержалось до тридцати тысяч, так что спали на грязном полу по очереди. А естественные потребности приходилось отправлять прямо на землю рядом с собой. Но куда страшнее были муки постоянного голода. Кормили дважды в день: мучной либо картофельной баландой (ржаная мука затхлая, картофель неочищенный, нередко уже разложившийся) плюс сто пятьдесят – двести граммов эрзац-хлеба с добавлением пятидесяти процентов опилок. Из-за жуткой бурды массово возникали истощающие поносы и голодные отеки. А ведь заключенные обязаны были каторжно работать! Как итог – громадная смертность: до трехсот – пятисот человек в сутки. Больных же отправляли в особый барак, где лечением их никто не занимался, и если человек через несколько дней сам не вставал в строй, таких отравляли, либо расстреливали. Расстреливали и случайно выявленных людоедов – каннибализм в лагере прижился. Голые трупы сбрасывали в общую могилу-ров тут же, за лагерем, бесконечно удлиняя ее, так что, в конце концов, она протянулась вдоль ограды длиннющей лентой.

С особым почтением Ейбогин вглядывался в фотографии огромного монумента, возведенного в 1975-м на месте Братского кладбища узников. Здесь нашли последний приют более сорока пяти тысяч заключенных. Где-то среди них покоился и дед-молотобоец. Ряды кровавого цвета бетонных плит тяжело давили на сознание, кричали о варварской трагедии. А на мемориальной плите, в круговом каменном венке, высеченная надпись: «Зверски замученным, казненным, но не покорившимся – вечная память».

Как оказалось, только в Смоленской области во время Великой Отечественной имелось около сорока шталагов, дислоцированных в школах, больницах, казармах и зданиях всяких животноводческих комплексов. А сколько же их было всего сотворено гитлеровцами в разных странах? Интернет тут же дал ответ и на этот вопрос: общее количество концентрационных лагерей, их филиалов, тюрем и гетто в самой Германии и оккупированных ею странах превышало четырнадцать тысяч.

«Конечно, этот смоленский шталаг по количеству жертв невозможно сравнивать с Освенцимом или Майданеком. Однако с Бухенвальдом, Равенсбрюком или Дахау – вполне», – подытожил отставной майор.

Какое-то оцепенение охватило его, всматривающегося в фотоснимки алых плит мемориала, застыли мысли, и глубокая боль внезапно на миг пронизала сердце.

Василий Михайлович поспешно выключил компьютер. Что ж, всё, что он хотел, он уже узнал. Всё? Нет, отнюдь…

– В общем, так. В следующем месяце получаю пенсию и еду в Смоленск, – объявил Ейбогин жене тем же вечером. Та разом посунулась вперед и открыла рот, явно собираясь возражать. Упреждая назревающий скандал, муж поспешно пообещал: – А вот когда вернусь, сразу начну подыскивать работу. Слово офицера!

Жена все-таки немного пошипела на тему: «Это еще вилами по воде писано, где и когда ты потом что-то найдешь, а вот семейный бюджет в который раз разоряешь», – но как-то быстро и замолчала. Более того, позднее даже помогла найти вариант, у кого, без трат на отели, возможно остановиться в городе-герое на два-три денька. Там ныне проживала дочь одной из ее школьных подруг. Причем в весьма комфортных условиях двухэтажного коттеджа.

…Билет на поезд Василий Михайлович взял на пятое ноября: ему захотелось попасть на могилу деда именно в старый красный день календаря, седьмого числа. Свою очередную пенсию отставник снял со сберкнижки полностью и вновь, как и летом, честно располовинил.

Вечером, накануне отъезда, Ейбогин специально улегся пораньше. Нет, сон никак не шел. Сейчас Василий Михайлович невольно представлял себе деда в лазарете шталага, в последний час перед кончиной. Обессиленного гемоколитом. Истощенного. Голодного. Отечного. С болями в сердце. И – в этом отставной майор просто не сомневался – мысленно обращавшегося к жене и сыну. «Слышите ли вы меня, самые близкие и родные? Будете ли помнить вашего мужа и отца? Люблю, целую бессчетно раз, желаю жить долго и счастливо на свободной русской земле. А я в нее ухожу навеки. Прощайте, мои милые. Навсегда…»

И тут внук молотобойца внезапно почувствовал сильную давящую боль за грудиной, в области сердца. А ведь по кардиологической линии он проблем никогда не испытывал… Полежал недвижно несколько минут в надежде, что приступ пройдет самостийно. Напротив: боль усилилась. Появилась нарастающая одышка, на лбу выступила обильная испарина, и человека вдруг охватил смертный ужас.

«Неужели мой час пришел? Зачем? Почему так рано? Не хочу-у-у…»

Ослабевшим голосом Василий Михайлович трудно докричался до жены: они давно уже спали в разных комнатах из-за его «тигриного» храпа.

 – Господи! Да у тебя же все губы синие! – испуганно воскликнула она, зажёгши в комнате свет.

Пока жена звонила по ноль-три, у Ейбогина появился густой надрывный кашель и началось обильное отделение розовой пенистой мокроты.

Когда приехала «скорая», отставной майор был еще жив и в сознании. В минуту уяснив ситуацию, врач сразу же сунул ему под язык таблетку нитроглицерина, сделал несколько внутривенных инъекций, померил давление – оно не определялось. Тогда срочно принялся вызывать реанимобиль. Увы: хотя он и приехал быстро, но оказалось уже слишком поздно.

Перед самой кончиной Василию Михайловичу немного полегчало, и он, не выпуская из ослабевших рук ладони жены и сына, с трудом произнес:

– Простите… если что… – И уже еле слышно: – Сейчас увижу… всех стариков… и деда, навер…

Фразы он не окончил, голова безвольно завалилась вбок, а рот так и остался открытым.

Жена заголосила. Сын бросился за мобильником: срочно сообщить сестре о внезапно свалившейся беде. За окном холодно сияли загадочные звезды.

Вскрытие показало тромбоз венечных артерий левого желудочка и, как следствие, – острый инфаркт миокарда…

Уже на поминках вдова тихо поплакалась сидящей рядом сестре покойного:

– Это его Интернет и поиски деда до срока убили. Свихнулся прямо на этом. С утра ведь собирался поездом в Смоленск ехать, где концлагерь дедов был: дознался-таки, на свою голову, через архивы. На братской могиле заключенных там побывать собирался и не знаю уж, где еще… Зачем, для чего?

– Ты билет-то хоть неиспользованный сдала? – практично поинтересовалась сестра.

– Куда там… – безнадежно махнула рукой вдова. – Я о нем вспомнила, только когда уж и гроб заказали, и кафе… Да еще и не сразу нашла: он его в боковой карман дорожной сумки упрятал.

– Да уж… Выходит, купил он себе билет… к деду на тот свет, – горько сострила сестра.

– А я ведь ему талдычила: на кой ляд ты вообще туда рвешься? Полюбовался на фото мемориала – и вполне достаточно. Что она изменила бы, эта поездка? Три четверти века ничегошеньки про деда не знали, однако жизнь не останавливалась.

– Я ему то же по телефону разъясняла. И все-таки ты во многом виновата, что не уберегла. Вот запретила бы этот дурацкий компьютер ставить – глядишь, и пожил бы еще. А теперь сплошные растраты, да прикинь, как дальше на одну свою гражданскую зарплату куковать будешь, – поучающе изрекла сестра.

– Ага, конечно! – тут же окрысилась вдова. – Ума палата! Мне что с ним, драться надо было?

– Мама, тетя, вы что, в самом деле?! – одернул женщин сын. – Нашли время разборки устраивать…

Параллельно с этой распрей кто-то из бывших сослуживцев Василия Михайловича, с бокалом в руках, в очередной раз перечислял заслуги покойного.

Возвратясь в ейбогинскую квартиру, сестра жестко затребовала у вдовы все относящиеся к погибшему в концлагере документы.

– Ты сама нам не родная кровь, а вот детей твоих он, как и Василия, через эти бумаги тоже к себе до времени утянуть может. Да и меня, если уж на то пошло. Давай-давай, так всем спокойнее будет.

– А что ты с ними делать собираешься? – уточнила вдова, безропотно передавая золовке нетолстую голубую папку.

– Одевайся, и пошли на улицу. Увидишь…

Женщины спустились к мусорным бакам. Вскоре в запаленный костерок полетели паспорт молотобойца и справки о его работе с шахт, распечатки из архива «Мемориала» и ответ из ЦАМО. Следом огонь пожрал все найденные в сети статьи о Вяземском котле, Ржевской битве и шталаге № 126. Жадное пламя моментально превратило в пепел три столь бережно сохраняемых ранее фронтовых письма и неиспользованный железнодорожный билет, но вот с самой папкой-портфелем воевало дольше.

По указке тетки сын покойного еще и многие «военные» сведения из компьютера поудалял.

С вынырнувшим из толщи прошлого призраком деда-окруженца было покончено самым решительным образом. Раз и навсегда.

Фёдор Ошевнев

__________

¹ Ржевско-вяземский выступ – плацдарм, образовавшийся в обороне немецких войск в ходе наступления советских войск зимой 1941/42 года на западном направлении. Имел размеры до 160 км в глубину и до 200 км по фронту (у основания). Здесь было сосредоточено около двух третей войск группы армий «Центр», против которой действовали основные силы Калининского и Западного фронтов. Войска последнего прикрывали кратчайший путь на Москву – до столицы оставалось около 150 км – и связывали колоссальное число вражеских сил. За четырнадцать месяцев советские войска провели здесь четыре кровопролитные наступательные операции: две Ржевско-Вяземские и две Ржевско-Сычевские, не давшие осязаемых результатов: немцы оставили город сами в марте 1943-го. Узаконение термина «Ржевская битва» оспаривается и сегодня, а значение боев под Ржевом историками трактуется по-разному.

2 П.А.Михин. «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»: Мы умирали, чтобы победить», М., 2006.

Читайте по теме:

Мечта десантника