Работа (труд, исследование – даже не знаю, как назвать), которая сейчас лежит передо мной, мучила меня давно, отнимая силы и тревожа, расшатывая воображение. Как я не старался забыть о ней, уйти в сторону, заняться другим делом, ничего из этого не выходило и вот первые три главы уже завершены и ждут строгого читательского суда.

Разговор пойдет о поэзии, тончайшей, изящной, неуловимой сфере художественного творчества. Но нет ничего более бесполезного, чем пересказывать и объяснять поэзию средствами неуклюжей прозы, навязывая читателю свою точку зрения. Речь о другом – о связи поэзии с близкими, сопредельными ей искусствами – живописью и музыкой. Искусства эти имеют много общего: переливаясь и взаиморастворяясь друг в друге, они сообщаются между собой, по-видимому, на одном из высших, сокровенных уровней. Художник, напевая полюбившийся мотив, пишет маслом картину, поэт сочиняет строчку за строчкой, выхватывая танцующие в воображении образы, музыкант нашептывает стихи, выпуская в полет сотканную сердцем мелодию. Раньше других почувствовали нерасторжимую связь музыки и цвета композитор Скрябин и художник Чюрленис. Был придуман термин – “светомузыка” (или “цветомузыка”), призванный объединить два искусства в одно, подчеркнуть их внутреннее родство. Хочется и мне поделиться своими ощущениями, впечатлениями от прочтения стихов – это все жизнь моей души, ее непрекращающееся скрытое биение.

Что касается названия, то выражение “живая стихия” выбрано не случайно и означает связь поэзии с живописью и музыкой, слова с формой и звуком, подчеркивая их звуковую и ритмико-цветовую общность. Взяв с полки книжку стихов, пролистывая беспорядочно, в задумчивости, страницы, ощупывая строчки глазами, я замечал, как, теряя зримые очертания, где-то там, за гранью смысла и логики, слоги и звуки приобретают иную, колеблющуюся пространственную форму со всеми свойственными ей признаками и особенностями. Это ощущение появлялось не сразу, но лишь по прочтении определенного количества стихов и когда удавалось отвлечься от их конкретного содержания. Скользишь по гласным, как по безбрежной водной глади, легко и свободно, подпрыгивая и взлетая на звонких согласных, будто на волнах, спотыкаясь на непокорных твердых согласных, и вдруг летишь вниз, тонешь в круговороте мутных глухих согласных. Причудливо сплетаясь, звуки магическим образом влияют на сознание. Приступим…

I глава –Блок, Рубцов и Некрасов (поэзия гармонии)

Александр Блок

Если попытаться одним словом охарактеризовать силу и чудодейственную мощь таланта Блока, это, безусловно — гений. Не так много имен в русской истории, наделенных абсолютным поэтическим и историческим чутьем, сверхъестественным пророческим даром и божественным предназначением. Блок – среди них. Не потому ли стихия ветра, бесконечного и всепоглощающего движения так сильна в его творчестве? Блок – это головокружительный танец, порыв, плач, то ласковый, безвольный, то мягкий, иссушающий, то знойный, зовущий, молитвенно-страстный. Бесконечное круженье, повторенье возвращающегося движения. Блока трудно любить, ему нужно поклоняться, как неземному существу, он требует этого поклоненья, нуждается в нем, ибо заслужил его своим беспредельным страданием. Неразгаданная тайна, я всегда прикасаюсь к ней с трепетом и восторгом, и мне страшно ее разгадывать. Да и как разгадывать — Блок, он ведь бесплотен, невесом, он везде и он нигде, как воздух, прозрачный, легкий и чистый. Почтительно-одинокий и величественно-скромный.

Гонимый судьбой по смутному бездорожью на срыве времен, он оставил потомкам помимо стихов загадочные поэмы – “Соловьиный сад”, “Роза и крест”. В этом же ряду и “Двенадцать”, гениальная карикатура на перекошенного злобой красноармейца, ослепленного обидой и жаждой наживы, написанная яркой народной речью, пересыпанной частушками и площадной бранью. Точный слепок безумного времени, преступившего вся и все. И кто нашел в этой поэме революционную правду (если вообще таковая имеется)? Только слепец мог не заметить в ней едкой иронии и грусти, выразившейся в бессмысленном освящении крестного хода красноармейцев фигурой Иисуса, чего не должно и не могло быть.

Тихий, безмятежный свет утешения брезжит в стихах Блока, об этом говорит весь его звуковой строй, опирающийся в значительной степени на звонкие и мягкие согласные. В какой-то степени буквы – это те же краски в палитре поэта и их чередование формируют некий умственный настрой, влияя на подсознание читателя и подготавливая его ответ на изображаемые события. Светлая, радостная личность, устремленная к любви и гармонии, Блок отобразил и темный спектр жизни, дав развернутый портрет целой вселенной человеческих чувств и переживаний. Бесконечно можно купаться в водопаде звуковых струй, порожденных его поистине божественным талантом.

Совершенство стихов Блока настолько велико и безупречно, что, растворяясь в самом себе, оно уходит на задний план, в тень, добровольно уступая лидерство мягкой, ненавязчивой и несколько приглушенной авторской интонации. Это понимаешь с некоторым запаздыванием, возвратившись в обычную, земную жизнь и сбросив с себя колдовские чары поэзии, но все еще ощущая на себе отголоски остывающей магической силы.

Поэтическое наследие Блока почти все в равной степени гениально и очень трудно что-либо выделить, поэтому остановлюсь на стихотворении, которое мне ближе и чаще других всплывает в памяти –

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю.
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече.
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

Об этом стихотворении можно говорить долго – о волшебном хороводе звуков, переливающемся всеми красками, точно радуга, вспыхнувшая при дожде, о вечной, неумирающей в душе надежде, о жалости, как кровной связи, удерживающей родство душ, о неизведанном детском сознании — но объяснить его невозможно, как невозможно, например, объяснить красоту озерной лилии, расцветающей ночью под сиянием бледной молчаливой луны.

Чтобы объяснить читателю метод своего исследования, я решил ввести понятие звуковой волны. Для меня все поэты располагаются как бы по кругу, каждый вдоль своей звуковой оси, и таким образом происходит естественное расслоение поэтов, классификация по звуку. Думаю, звуковая волна поможет читателю глубже проникнуть в механизм скрытых связей поэзии и живописи (и, разумеется, музыки как основного связующего начала). Определяющим, основным параметром звуковой волны является ее тип, который и означает частотную характеристику звука, зависимость ее от плотности употребления букв, характер волны отражает эмоциональное поведение этой характеристики, амплитуда измеряет глубину проникновения поэзии в сознание и определяет размах творческой силы поэта Цвет и символ волны не поддаются прямому толкованию и объясняются субъективными ощущениями.

Итак, для Блока параметры волны будут следующими: тип волны – легкий, гармонический; характер – нежный, ровный, непрерывный, амплитуда парит в поднебесье, отчего порою кажется размытой. Цвет волны — прозрачно-голубой, символ звука – играющее море.

Николай Рубцов

Из современных поэтов ближе всех к Блоку по звуковой волне Николай Рубцов, яркий, талантливый вологодский поэт, кометой прочертивший свой след на рубеже шестидесятых-семидесятых годов. Масштаб дарования Рубцова более скромен, чем у его великого предшественника, и наследие, оставленное им, подчас неровно, но звонкая чистота, проникновенность его лучших стихотворений, свежесть рифм и предельная искренность чувства ставит Рубцова в один ряд с Александром Блоком. Достаточно вспомнить строки

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…

чтобы убедиться, что Рубцов и Блок — братья по звуку и порождены оба одним, и, кажется, неиссякаемым, источником.

Появление Рубцова прошло незамеченным для тогдашнего общества, умами которого владели идеи “шестидесятников” (отмечу попутно, что преданность идеалам демократии и служение поэзии не одно и то же) и лишь нелепая, трагическая смерть привлекла к нему внимание столичных критиков и культурной элиты общества. Стихи Рубцова получили широкую известность и признание, их стали издавать массовыми тиражами и его имя вошло в антологию русской поэзии, заняв достойное место.

Но откуда, каким образом паренек из глухого архангельского детдома мог услышать, почувствовать тягу к поэзии? Оставшись сиротой при живом отце, скитаясь из угла в угол без куска хлеба на каждый день, учась, работая, где придется, Рубцов пишет стихи, которые никак не увязываются с его образом жизни и которые сейчас можно определить как музыку русской души с ее вечной неустроенностью, широтой и поклонением красоте. Сейчас можно с полной убежденностью сказать, что с приходом Рубцовым возродилась и обрела новое дыхание русская поэзия в ее классических, традиционных формах.

О чем бы не говорил Рубцов, какие бы темы не затрагивал, его волшебный звук, озаренный любовью и радостью, завораживает и пленяет, и невозможно уйти, освободиться из этого плена, ибо имя ему – красота. Весь мир вокруг нас пронизан красотой, повсюду простираются ее тонкие невидимые нити и Рубцов заостряет наше зрение, помогая увидеть красоту по-детски непосредственно в самых будничных, простых и, казалось, примелькавшихся вещах. В его стихах словно ожила сказка, тихая, доверчивая и хочется закутаться в эту сказку, как это часто делал сам Рубцов, защищаясь от бытовых и семейных неурядиц. Природа преподнесла невыносимо роскошный подарок поэту, наделив его абсолютным, «моцартианским» слухом. Но болезненно обостренное чувство прекрасного не добавило счастья поэту, превратив его жизнь в сплошной клубок неразрешимых противоречий.

Главным стихотворением Рубцова, отразившим направленность его духовных поисков и соединившим проникновенно-светлое начало с тончайшей, совершенной пластикой звука, стали “Зеленые цветы” –

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом.
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.

За нами – шум и пыльные хвосты,
Все улеглось! — одно осталось ясно.
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы.

Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает.
Но даже здесь чего-то не хватает,
Недостает того, что не найти.

Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы.

Для Рубцова это не просто цветы, а нечто большее, собирательный символ, надежда, опора и мечта, тоска по несбывшейся мечте и отчаянный прорыв в прошлое, кажущееся счастливым сквозь дымку исчезнувших лет.

Остается определить звуковую волну Рубцова: тип – гармонический, как и у Блока, но синусоида искажена и не так совершенна; характер – неровный, ломаный, но без особенных скачков и без разрывов; амплитуда – значительно ниже, чем у Блока, но достаточно заметна. Цвет волны – светло-зеленый, как первая трава, символ звука – цветущий луг.

Николай Некрасов

Неожиданным и даже странным кажется соседство в звуковом строю рядом с Блоком и Рубцовым Николая Некрасова, поэта-гражданина, глашатая демократии и свободы. Идейный противник самодержавия и крепостничества, заступник угнетенных и униженных, он умел оставаться поэтом там, где не рядился в идеологическую тогу. Некрасов — один из первых отечественных стихотворцев, которого можно читать просто так, легко и свободно, безо всякого напряжения, перечитывая и наслаждаясь его душистым и теплым, родным, как деревенский свежевыпеченный хлеб, слогом. Даже когда в яростном гневе он громил, обличал господ, чиновников и помещиков, интонационно-ритмический, звуковой строй стихов говорил чуткому сердцу больше, чем все его передовое демократическое мышление. Когда же течение мыслей, предмет изображения совпадали с внутренним биением слога, и душа поэта получала возможность изливаться естественно и свободно, из-под пера Некрасова выходили настоящие шедевры русской поэзии. Со школьной скамьи я запомнил строки

У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку леса попросила.
Отвечал: ”Нет лесу и не жди – не будет! ”.
— “Вот приедет барин – барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка
И велит дать лесу”, – думает старушка…

но не потому, что я что-то там ребенком понял – нет, меня увлекла задушевность и простота повествования, неизъяснимое обаяние некрасовской интонации. Сам того не понимая, я полюбил эти строчки и они сделались мне близкими и понятными, оставшись надолго в памяти. Существует, и я в этом уверен, звуковое облако наиболее употребительных для русской речи звуков, являющимися ее главными, характерными обертонами; Некрасов отгадал это облако и остался в благодарной памяти русского народа. Во всей отечественной поэзии не сыскать роднее и ближе простому человеческому сердцу строк, чем его стихотворения, посвященные русским детям, природе, крестьянам и крестьянскому труду.

Выбрать небольшое стихотворение так, чтобы оно целиком характеризовало Некрасова как художника и человека, нелегко – короткая форма нередко сбивала поэта на декларации и демократические отступления, заставляя отдавать дань шумному времени (и это приносило ему немало хлопот, мучая издерганную под конец жизни душу). Поэтому я сошлюсь на строчки из тех же «Крестьянских детей» —

Опять я в деревне. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши – живется легко.
Вчера, утомленный ходьбой по болоту,
Забрел я в сарай и заснул глубоко.
Проснулся: в широкие щели сарая
Глядятся веселого солнца лучи.
Воркует голубка; над крышей летая,
Кричат молодые грачи…

Тут весь Некрасов – легкий, молодой, счастливый (и охотно делящийся со всеми своим счастьем), добрый и радостный. И об этом кричит его звук, омывая читателей теплой, душистой, материнской волной.

Теперь о звуковой волне Некрасова: тип – мягкий, гармонический, синусоида плавна, уверенна и округла; характер – тихий, незлобивый, как взгляд любящей матери; амплитуда – невысока, но обладает поразительной проникающей способностью. Цвет волны – желто-коричневый, как пшеничное поле, символ звука –дом, изба.

Заключение к первой главе

Не желая утомлять читателя, ограничусь тремя поэтами – думаю, этого достаточно, ибо общие признаки поэзии гармонии уже найдены и обозначены. Это устойчивый, ровный, синусоидальный характер звуковых колебаний и в значительной степени равномерно распределенный частотно-буквенный спектр, что дает с полным основанием назвать поэзию гармонии поэзией естественного равновесия. В силу этого обстоятельства поэты, звучащие на этой волне, независимо от тематики стиха или от выражаемой мысли, неизбежно несут читателю радость и восторг, бесконечную свободу и парящую легкость, ибо такова природа звука – приводить в движение те стороны души, на которые он потаенно и скрыто воздействует.

Завершая первый рассказ, должен отметить, что в России своим рождением поэзия естественного равновесия обязана Александру Пушкину, который “пригладил грубый, неотесанный” язык Ломоносова и Державина, сообщив ему изящество и музыкальность и приспособив к выражению тонких и нежных душевных чувств.

II глава – Ахматова, Заболоцкий и Мандельштам (поэзия сгущения)

Анна Ахматова

Тот, кто читал стихи Ахматовой, помнит то великолепное состояние сжавшейся в комок восхищенной души, застывшей в томительном, напряженном ожидании. Скажу прямо, читать Ахматову – непростое занятие, оно как погружение в бесконечную морскую впадину. С каждой глубиной (строфой, строчкой) давление нарастает, мрак окружает, сгущается и (странное дело!) все время не покидает ощущение, будто на тебя кто-то смотрит. Будто окаменевший, хочешь и не можешь тронуться с места. Тут одним усилием Ахматова срывает завесу и нагая истина ослепительно и беспощадно предстает перед тобой. Отныне – ты ее пленник («Встает один, все победивший звук…»).

Провидческую миссию Анны Ахматовой трудно переоценить – кажется, она знает все о женской любви, о чувствах, переживаниях, мучительных и неразделенных, бурных, томительных, больше того — она как бы видит, проницает тебя насквозь, парализуя твою ослабленную волю. И этому способствует звук, плотный, густой, звонкий, ласковый и непокорный, как сама женская душа. Пластика стихов Ахматовой такова, что подобранные слова стоят так близко и тесно, что образуется упругая цепь, как змея, готовая к решительному прыжку, и сам звук выстраивается в кольцо, окружая и перехватывая дыхание.

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливыются уста
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья…

Судьба подарила ей исключительную власть над умами и чувствами современников, предложив взамен полный неожиданностей и горьких потерь долгий жизненный путь, и Ахматова выдержала испытание, не сломавшись и не согнувшись. Как искусный укротитель, наводила она порядок в своих книгах и ей повиновалось упрямое слово, но жизнь текла по своим законам, превращая Ахматову в своего летописца –

Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Начало войны она встретила достойно и бесстрашно, ее горькое слово набатом прозвенело по всей стране, войдя в каждый дом и в каждое сердце, окончательно растворяясь в многочисленных людских судьбах родной земли, пропитанных слезами, потом и кровью.

В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.

Пожалуй, ни у какого другого поэта мы не найдем столь простых и ясных строк, исполненных спокойного, непреклонного и чистого благородства.

Но годы противостояния не могли пройти даром, стихи уже несли на себе усталость от борьбы со временем, беспощадным и равнодушным, и здоровье звука, замыкаясь в себе, теряло постепенно былую красоту и величие — шел естественный и неотвратимый процесс старения, накладывая свой отпечаток на уходящее творчество.

Выбирая стихотворение, отражающее характерное звучание строгого письма Анны Ахматовой, ее стиля и творческого дыхания, я обращаюсь к началу века, 20-ым годам, когда поэтесса находилась в зените славы –

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.

Как видно из этих строк, поэзия сгущения не содержит в себе и доли той легкости, свободы и непринужденности повествования, каковые неизбежно являются приметами поэзии естественного равновесия. Преобладающая плотность и пышное великолепие письма затормаживают поэтическое движение, останавливают его, давая возможность читателю разглядеть ближе и пристальнее архитектуру самого стихотворения, его отдельные черты. В связи с этим огибающая поэзии сгущения по своей форме во многом напоминает колебательный процесс, когда кривая, стремительно поднявшись вверх, постепенно затухает возле некоторой верхней отметки.

Теперь о звуковой волне Анны Ахматовой: тип – плотный, тугой, кривая едва ощущается, почти недвижима; характер – властный, непреклонный и гордый; амплитуда – очень высока, в отдельных случаях определить верхний предел просто невозможно. Цвет волны – темно-бронзовый, символ звука – литая чугунная ограда.

Николай Заболоцкий

Ярким, характерным представителем поэзии сгущения можно назвать Николая Заболоцкого, автора блистательных строк

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Пожалуй, это наиболее последовательный, убежденный сторонник сдержанной поэзии и ярый недруг всякого «бормотанья сверчка и ребенка». Пробуя себя в разных жанрах (от знаменитых «Столбцов» до крупных поэм и бесчисленных переводов с грузинского), он ни разу не изменил выбранному стилю, который я бы назвал академическим. Ибо все компоненты и составляющие, свойственные этому выверенному веками и придирчивыми взглядами старых мастеров направлению, как нельзя более соответствуют той утонченно-великолепной, в лучших традициях русской поэзии повествовательно-философской манере, которой оставался верен Заболоцкий до конца своих дней. Конечно, с течением времени поэт менялся, пересматривал свои взгляды, и к этому его подталкивала сама жизнь, когда, пополнившись печальным опытом пребывания в «местах, не столь отдаленных», его лирика приобрела иной, щемяще-пронзительный оттенок.

Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мерзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед…

Бесхитростная, горькая история о гибели двух стариков, узников ГУЛАГа, не сумевших примириться с отпущенной участью, история, суровой правдой заставляющая вспомнить библейские притчи. Вообще, поздняя лирика Заболоцкого заслуживает отдельного разговора – это одна из вершин русской психологической поэзии, достаточно вспомнить «Некрасивую девочку» или замечательный цикл «Последняя любовь».

Проникая в структуру звуковой волны поэта, нельзя не отметить, что плотность ее определяется количеством погруженной в нее мысли. Понятно, что бессмысленных стихов не бывает, выраженная неявно, даже вскользь авторская мысль так или иначе присутствует в каждом стихотворении. Но, переступая границы, положенные природным равновесием звука, мысль стремительно захватывает пространство стиха, насыщая собой волну, что приводит к ее закрепощению и неизбежному уплотнению.

Когда на склоне дней иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы, —
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зеленый этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу…

Я люблю поздние стихи Заболоцкого – в них мне слышится душевное сочувствие, теплота, мудрость, граничащая с высшим покоем, и над всем этим романтически окрыленная, почти юношеская порывистость чувств.

Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою,
Отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далеком краю?
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму, —
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.

Эти строки отчетливо раскрывают стилевые особенности творческого почерка поэта – простота, ясность и твердая продуманность повествования, порою глубоко драматичного.

Перейдем к звуковой волне Николая Заболоцкого: тип – сдержанный, пластичный, кривая ощущается, но слабо; характер – спокойный, тихий, вдумчивый; амплитуда – средняя, не очень заметна. Цвет волны – плотно-серый, символ звука – корни деревьев, их переплетение.

Осип Мандельштам

Страстный искуситель смыслов и гармоний, как в увеличительную лупу глядевший в нутро русского языка и наизнанку вывернувший его морфологическую плоть, неуловимо-радостный оборотень, обращавшийся со звуком, как жонглер с горящими угольями, как дрессировщик с дикими зверями, перевернувший традиционное представление о поэзии и создавший свое, особенное видение звуковой пластики – таким предстает мне Осип Мандельштам и его сочная по-рубенсовски поэзия. Похоже, это один из самых живописнейших художников слова, для которого звуки как густые масляные шарики на палитре – он катает их увлеченно и сладостно по безразмерному холсту, прихотливо смешивая смыслы, понятия, века, цивилизации и храня верность лишь избранной звуковой нити. Непостижимо, как он подбирает слова, безошибочно угадывая их магическую суть и нанизывая на нежную трепетную нить звука.

О, как же я хочу,
Не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.

Погоня и игра с уже пойманным звуком составляет, по видимому, сердцевину поэзии Мандельштама, которую вполне можно назвать скульптурной – до такой степени выпуклы и зримы ее очертания, что, кажется, еще немного и коснешься рукой.

В лицо морозу я гляжу один:
Он – никуда, я – ниоткуда,
И все утюжится, плоится без морщин
Равнины дышащее чудо.

А солнце щурится в крахмальной нищете –
Его прищур спокоен и утешен…
Десятизначные леса почти что те …
А снег хрустит в глазах, как чистый хлеб безгрешен.

Игра эта завораживает и удивляет, погружая читателя в омут сладчайшего звука, но и она имеет свой предел и ограничения, вытекающие из особенностей стиля. Поставленная в подчиненное положение, страдает и распадается смысловая основа стихотворения, обращаясь в легкий туман, сопровождающий звуковую волну. Сюжета в привычном смысле слова нет – есть только плотные, многостраничные кружева звука, и это уже не Рубенс, а скорее Матисс или даже Малевич.

Тонко понимавший природу русского языка и открывший миру его новые возможности, Осип Мандельштам чувствовал себя неютно в России, не принимая ее культуры и страшась ее многовековой истории. Вынести бремя жизни нелегко, тем более поэту с хрупким, обостренным чутьем, но писать, когда тебя не понимают и ты никому не нужен, когда сознание сжимается железными тисками бесчувственного сталинского времени…Оно в конце концов и добило поэта.

А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя…

Строки эти имеют для меня особенное очарование — они как последний выдох, дуновение потерявшего силу ветерка, как манившая и несостоявшаяся надежда…в них как в янтаре я вижу трагическую судьбу поэта, оставившего сложный, яркий и неповторимый след в русской поэзии.

Выделить одну звуковую волну из звукового пространства Мандельштама означает обеднить, упростить его словесную палитру, правильнее было бы говорить о совокупности или пучке звуковых волн, признаки которого легче поддаются определению. Итак, тип звуковой совокупности – гладкий, отточенный, общая кривая четкая и вполне проявляется; характер – плотный, изменчивый, скачкообразный; амплитуда – достаточно высока, но проникающая способность невелика. Цвета совокупности – спектр радуги, ее плотная часть, звуковой символ – радуга.

Заключение ко второй главе

Как и в первой главе, остановлюсь на трех поэтах, принимая во внимание, что дарование поэтов и разнообразие их почерков уже достаточно очертили признаки поэзии сгущения – замедленный, уплотненный ход звуковых колебаний, частотно-буквенный спектр, активно насыщенный звонкими и мягкими согласными, и повышенное содержание верхней, видимой части интеллектуально-рассудочной составляющей стиха.

По моему глубокому убеждению, поэзия сгущения появилась в России вместе с Михаилом Лермонтовым, чей нежный и тяжелый гений первым представил на суд читателя великолепные образцы плотной, ясной и драматично-осмысленной поэзии, сравнимой по внутренней музыке разве что со скульптурными работами Микеланджело.

III глава –Ходасевич, Пастернак и Андреев (поэзия разрежения)

Владислав Ходасевич

Немногим поэтам удавалось достичь такой ошеломляющей силы искренности, беспощадного самоанализа и уничтожающе-логического откровения, когда по одним названиям книг можно проследить стремительное развитие болезненно-гордого духа.

Ходасевичу это удалось, он оставил нам достоверную историю сожжения собственной души. “Молодость“, “Счастливый домик“, “Путем зерна», “Тяжелая Лира“, “Европейская ночь“ — как глиняный сосуд при столкновении с молотом, жизнь рассыпается под ударами судьбы и в один миг рушатся неосуществленные надежды и теряются последние очертания всякого смысла происходящего. Ощущение тяжелой и неотвратимой потери нарастает с первой же книги и автор уже не может удержать раздражения по поводу мелких и назойливых радостей бытия.

Должно быть, жизнь и хороша,
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа
То отвращеньем, то восторгом?

За каждой строкой, как за спиной, стоит призрак Ходасевича, нервно переминаясь с ноги на ногу и ожидая с нетерпением беспристрастной оценки. Но как не просто вместить в себя рваную, мятущуюся душу поэта, когда все смешано, перепутано, раздроблено и почти не осталось сил ни верить, ни любить – только пустота вокруг.

С берлинской улицы
Вверху луна видна.
В берлинских улицах
Людская тень длинна

Дома – как демоны,
Между домами – мрак;
Шеренги демонов,
И между них – сквозняк.

Особое внутреннее, «разъедающе-кислотное», зрение позволило Ходасевичу взобраться на скалистые вершины самодостаточного философствующего духа, где он с необыкновенной, ужасающей легкостью поставил вечные вопросы, подвергнув сомнению основы природного человеческого бытия. Ничто не исчезает и не пропадает бесследно и пренебрежение к жизненным ценностям оборачивается трагической потерей самой жизни.

Все бьется человечий гений:
То вверх, то вниз. И то сказать:
От восхождений и падений
Уж позволительно устать.

Нет! полно!…

Манера традиционного письма Ходасевича проста только на первый взгляд – утонченное изящество стихотворной конструкции крепится на разветвленном каркасе изысканной мысли, требующем высочайшего литературного мастерства, блестящих приемов и безупречного владения звуком (чего стоит только сонет “Похороны”, написанный одним словом в строчку!) – и тут я должен признать за Владиславом Ходасевичем место крупнейшего русского поэта ХХ века.

К числу особых его заслуг следует отнести создание разреженного звукового пространства, легковесного, острого и ядовитого, позволяющего с поразительной точностью передать болезненные колебания души, ее неверия, сомнения и разочарования. Удивителен сам звуковой строй, опирающийся преимущественно на глухие и твердые согласные и создающий полную иллюзию рисунка камнем по стеклу, капризного и жесткого.

Думается, стихотворение “Ищи меня” отражает сказанное, с большой степенью приближения воссоздавая звуковую и смысловую поэтическую атмосферу Ходасевича:

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь – как взмах неощутимых крыл.
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он – вот, он был, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простертые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Еще одно усилье для меня –
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Перейдем к звуковой волне Владислава Ходасевича, но прежде несколько общих слов о графике разреженного звука. Огибающая поэзии разрежения мне видится в форме гиперболы, по характеру сходной с апериодическим процессом, когда кривая взлетает и зависает возле верхней сдерживающей отметки.

Тип звуковой волны Ходасевича – легкий, острый, звенящий; характер –беспокойный, нервный; амплитуда рассеянна, но заметна. Цвет волны – голубовато-серый, символ звука – летний туман.

Борис Пастернак

Одним из самых устремленных, страстных и тонких художников русского слова, проделавшим невероятно сложный и противоречивый путь творческого становления и сумевшим при жизни подняться до мирового общественного признания, был Борис Пастернак. Опираясь на повседневную разговорную речь, он выработал свой, без вычурности и пышных манер, доверительный и простой, порывистый, проникновенный и дерзкий по новизне словаря язык. К последнему обстоятельству особенно трудно привыкнуть и, лишь пробираясь постепенно в глубь авторского замысла, начинаешь понимать, как глубоко и счастливо связаны между собой эти слова, рифмы, звуки, связаны одной непобедимой интонацией —

Это – круто налившийся свист,
Это – щелканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьев поединок.

Поиски языка шли долго и натужно, вплоть до творческого перелома, озарения, пришедшегося на начало 30-ых годов, когда раздробленный, хаотически мятущийся звук, довлеющий над смыслом, сюжетом, над всей тканью стиха, сменился философски уравновешенным единством строки и душевного чувства — звук, вволю набушевавшись, успокоился и просветленный, наконец, затих.

Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

С новой силой, свежо и страстно, зазвучали прекрасные строчки, воспевающие неутолимую любовную тоску, вечное притяжение мужчины к женщине. Я не знаю другого русского поэта, который так исступленно, до боли, до крайнего языческого самопожертвования поклонялся бы женщине –

Быть женщиной – великий шаг,
Сводить с ума – геройство.

Это подтверждает, как бы подводя черту, стихотворение “Женщины в детстве”, исповедальность которого трудно оспорить. Вообще, исповедальность как высшая форма искренности, приходит к поэтам в минуту полного напряжения всех духовных сил. Читая Пастернака, невозможно отделаться от впечатления одной, беспрерывно длящейся исповеди, накал которой близок к температуре плавления сердца. Мощное многомерное пространственное зренье, сопоставимое по зоркости с солнечным телескопом, позволяет поэту выхватывать из повседневности незначительные детали, становящиеся впоследствии ключевыми для лепки образов и вязания бестелесной как лесная паутина строфы. Поклонившись в пояс русской поэзии и восприняв душой ее идеалы, Пастернак распахнул границы отечественного стиха для нового звука и остался непобежденным даже после Нобелевской травли. Его самобытный поэтический строй и поистине жемчужная звуковая нить до сих пор магическим образом действует на любителей поэзии и на самих поэтов, притягивая к себе поклонников и убежденных последователей.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли своей.

Признаюсь, меня долго не отпускала фантазия – яркое, хаотическое нагромождение блестящих, остроконечных кристаллов льда, хрупких и переливчатых, чистых, синезвонких. Такой мне представлялась поэзия Пастернака, сейчас ощущения расширились, стали богаче, разнообразнее, но первые впечатления не стерлись и ушли на дно, составив прочный фундамент общей картины.

Выбрать одно, лучшее стихотворение Пастернака очень сложно, наследие его во многом равновелико и огромно, и все же есть строчки, раскрывающие существо его поэтического метода. Например, эти –

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.

Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Пастернак остро, мученически переживал свою принадлежность поэзии, подчинив ей жизнь и неуступчивую судьбу, и это давало ему право говорить о невиданных, бездонных глубинах мятущегося духа.

Звуковая волна Бориса Пастернака мне видится следующей: тип волны – рассыпчатый, любвеобильный, восторженно-хрупкий; характер – страстный, мужественный; амплитуда несильная, но ясно вычерченная и стойкая. Цвет волны – бледно-фиолетовый, символ звука – кристаллический лед.

Даниил Андреев

Щедрая, гостеприимная русская поэзия приютила под своим крылом еще одного замечательного, светлого лирика Даниила Андреева, больше известного как автора знаменитой книги «Роза Мира». Однако, знакомство с книгой стихов «Русские Боги» меняет представление об авторе, обнаруживая в нем исключительную чуткость к звуку, что позволяет говорить о большом поэте. Радостное богатство и чистота внутреннего мира, пленяющее разнообразие фантазии и тончайший дар провидения подтверждают эту догадку. И хотя поэтическое наследие Даниила Андреева невелико, оно, как распахнутый сказочный ковер, узоры которого просты, понятны и возвышенны. Надо только прочесть написанное.

Поздний день мой будет тих и сух:
Синева безветренна, чиста;
На полянах сердца – горький дух,
Запах милый прелого листа.

Поэзия Андреева не содержит в себе новаторских претензий, громких и шокирующих, но она и не вполне традиционна. В ней нет глубоких психологических откровений, драматических коллизий и переживаний, зато она просто наводнена метаисторическими и провидческими размышлениями о судьбах России и ее культуры, занимая место между светской поэзией и сакральными медитациями. По существу, это благостная вечерняя молитва, рвущаяся из переполненной счастьем души. И никак не догадаться, что на долю этой души выпало столько тяжких испытаний (больше десяти лет Даниил Андреев провел в сталинских застенках).

Центром, дышащей силой поэзии Андреева является любовь к России, но не властная и слепая, безрассудная, а уравновешенная и чистая, основанная на глубоком конкретном знании, простирающемся через всю тысячелетнюю историю русской государственности в будущее.

Ведь любовью полно, как чаша,
Сердце русское, ввысь воздето,
Перед каменной матерью нашей,
Водоемом мрака и света.

Пронизанная насквозь мягким и добрым светом, поэзия Даниила Андреева наделена уникальной способностью сущностного видения, когда изображаемые исторические события как бы подсвечены изнутри предельно-ясным, высшим пониманием естественного мирового хода вещей. Так называемое “вестничество” позволило поэту нарисовать новыми красками картину мирового искусства, обозначить на ней место России и дать замечательно-меткий, живой портрет русской художественной культуры, представить на суд читателя целую галерею выдающихся образов.

Настоящей удачей автора, вершинным взлетом его поэзии явились циклы стихов “Русские октавы” и “Святые камни”, среди которых горят, переливаются строки о соборе Василия Блаженного, в которых словно собрана мудрость и боль политого кровью, страдальческого пути России XX века, заплутавшей в поисках универсального секрета народного счастья.

То ль – игра в цветущей заводи?
То ль – веселая икона?
От канонов жестких Запада
Созерцанье отреши:
Этому цветку – отечество
Только в кущах небосклона,
Ибо он – само младенчество
Богоизбранной души…

Будто, чуя слухом гения
Дальний гул веков грядущих,
Гром великого падения
И попранье всех святынь,
Дух постиг, что возвращение
В эти ангельские кущи –
Лишь в пустынях искупления,
В катакомбах мук. – Аминь.

Немногим художникам дается возможность прозреть движущие пути взрастившей их родной культуры — только самозабвенная и жертвенная любовь способна принять на себя ответственную и навряд ли благодарную миссию поводыря отечественной духовности. Но именно такой путь был дарован поэту Даниилу Андрееву и по этой причине с таким трудом находят его стихи своего читателя.

Первые стихи Андреева, которые сразу поразили меня своей щемящей проникновенностью, и по сей день не утратили для меня своего обаяния, являясь образцом нежной, вдумчивой и беспечально-грустной поэзии, чистой как дуновение детской мечты.

Сохраню ль до поздних лет, до старости,
До своей предсмертной тишины
Грустный камень нежной благодарности,
Неизбежной боли и вины?
Ведь не в доме, не в уютном тереме,
Не в садах изнеженной весны –
В непроглядных вьюгах ты потеряна,
В страшный год безжалостной войны…

В моем представлении звуковая волна Даниила Андреева принимает следующие очертания: тип – ласкающий, нежно-склоненный; характер – ровный, стойкий, спокойный, амплитуда слабая и едва заметна. Цвет волны – незримо-белый (до боли в глазах); символ звука – угасающая лампада.

Заключение к третьей главе

Поэзия разреженной волны зародилась в начале XX столетия и стала основным инструментом поэтического мироощущения представителей «серебряного века». Структура волны, опирающейся на глухие и твердые согласные, на шипящие звуки, затихающий ход ее колебаний расширили границы поэзии, сообщив ей новое количество свободы, и как бы дополнительно, изнутри высветили хрупкость и незащищенность земной цивилизации, подвергшейся безмерным испытаниям в период резкого нарастания и взлета технического прогресса.

Сергей Круль