Борис Павлович

КУТУЗОВ

Известный историк, публицист, исследователь старообрядчества,

регент  Спасского собора Спасо-Андроникова монастыря

(1931-2017)

_

ПОХВАЛА СЛАВЯНСКОМУ ЯЗЫКУ*

Речь пойдёт о современном церковнославянском языке, живом языке богослужений славянского мира. Неминуемо обличение строгого философа: церковнославянский язык – мёртвый язык, – но позвольте не согласиться, ведь на этом языке молятся миллионы славян, а молитва есть живое общение с Богом.

На Западе латинский язык, используемый католической церковью, дети изучают в школе, а в России после революции церковнославянский язык был изъят из школьных программ, что можно рассматривать, как попытку умертвить этот язык. Подобная попытка умертвить богослужебный язык славян делается и в наши дни различными «русификаторами», призывающими заменить церковнославянский язык, якобы непонятный основной массе верующих, современным русским… А может быть, они правы, эти патриоты русского наречия, даже и в том, что якобы и в церковь-то люди не ходят главным образом по той же причине, и стоит лишь перевести богослужение на русский язык (хотя бы и газетного штампа), как валом повалят в храмы вчерашние комсомольцы, навсегда покинув дискотеки и видеотеки?..

Но Иоанн Кронштадский, причисленный к лику святых, так отвечал современным ему русификаторам:

«Церковь – наша Мать, и мы просто обязаны знать Её язык. Какое оправдание будут иметь особенно те, кто изучил многие иностранные языки, но не удосужился научиться понимать язык Матери-Церкви?»

Трудно ли изучить церковнославянский язык? Практика показывает, что даже малограмотные, но систематически посещающие церковь прихожане прекрасно понимают этот язык. Да и то – почти все корни слов у церковнославянского и русского языка общие, в чём легко убедиться, открыв богослужебную книгу. Пожалуй, всего лишь около ста слов нуждаются в переводе, такие как абие, аще, брение, буий, вскую, ганание, егда, иже, яже, еще и др. Итак, всего лишь 100 слов непонятных, в то время, как даже самый маленький (карманный) англо-русский словарь состоит из 7500 слов. И после этого утверждать, что церковнославянский язык чужд русским и непонятен? Да где, как говорится, совесть?..

«Говорить о русском языке, как о языке отдельном от церковнославянского, никак нельзя», – писал известный русский филолог Ф.И. Буслаев в своей «Исторической хрестоматии церковнославянского и древнерусского языков». Действительно, современный литературный русский язык представляет собой неразрывное сочетание элементов русской речи с элементами церковнославянскими. За примерами не надо далеко ходить: Млечный путь, млекопитающее, прохлада, прозрачный, древесный, животное, – от церковнославянских: млеко, древо, хлад, зрак, живот (в смысле, жизнь). Процесс слияния литературного старославянского языка с живой русской речью продолжается вплоть до наших дней – это подтверждают исторические литературные памятники. Таким образом, «великий, могучий, правдивый и свободный» вышел именно из церковнославянского языка и Священного Писания. Напомним только некоторые крылатые выражения: «бывший во главе угла», «не взирая на лица», «не оставить камня на камне», «имя ему – легион», «правая рука не знает, что творит левая», нет ничего тайного, что бы не стало явным» и пр. Первоисточник этих выражений, прочно вошедших в русский язык, – Евангелие и апостольские послания. Даже знаменитые –«миру мир» и «кто не работает, тот не ест» – тоже из этих же источников! И это лишний раз подтверждает живую связь современного русского языка с церковнославянским.

Современная лингвистика – сложная наука. Основоположник современной структурной лингвистики Ф.Соссюр исходит из того, что язык – продукт общественный и понять его невозможно без связи с другими общественными науками и явлениями: «Язык есть система, которая подчиняется лишь собственному порядку». Известный лингвист А.М. Кондратьев говорит, что между языком, обществом и миром люди моделируют посредством языка, есть своеобразная кибернетическая обратная связь, необычайно сложная для выявления… Первый литературный язык славян – это язык, созданный в IX веке святыми Кириллом и Мефодием, его ещё называют древним, или старославянским.

И профессор А.Х. Востоков, и наш современник профессор В.Ф. Мареш (Венский университет) различают три этапа исторического развития славянского языка со времён св. Кирилла и Мефодия. Церковнославянский язык – на третьем этапе развития, т.е. богослужебный язык современного православия, профессор Мареш называет ново-церковнославянским языком русского типа. Это определение говорит о многом: во-первых, что церковнославянский язык не есть нечто застывшее и мёртвое, он развивается, хотя и не столь быстро, как язык светский. Сравним текст хотя бы Остромирова Евангелия с современным евангельским текстом и убедимся, какие ощутимые изменения претерпел славянский язык и в написании, и в произношении. Исчезли так называемые «юсы», носовые звуки; утрачены глухие гласные «ъ», «ь» и пр. Во-вторых, подтверждается несомненное влияние на церковнославянский язык русского языка, почему первый и назван ново-церковнославянским русского типа.

Таким образом, попытки отнести церковнославянский язык к мёртвым, а также противопоставить и отделить от него русский язык просто не научны. Русскому человеку церковнославянский язык не чужд, а напротив – очень близок, как в определённом смысле исторический праязык современного русского языка. Хотя современная лингвистика и не разделяет существующего мнения, что в средневековой Руси был единый славянский язык, отделяя церковнославянский от живого русского языка, но литературные исторические памятники дают достаточно доказательств оспорить эту позицию. Очень близок к церковнославянскому своего времени язык древнерусских летописей – язык Слова «О законе и благодати» митрополита Иллариона (XI в.), язык писем Ивана Грозного к Курбскому (XVI в.), писем диакона Федора и протопопа Аввакума (XVII в.) – в указанных памятниках постоянно употребляются типично церковнославянские слова и выражения, глагольные формы аорист и т.п.

Одно несомненно, что в результате языковой эволюции, приведшей к современным церковнославянскому и русскому языкам, многие славянские слова обрели жизнь в русских, а русские – в славянских, поэтому нельзя «говорить о русском языке, как о языке отдельном от церковнославянского», тем более нельзя противополагать эти языки, наоборот, следует отметить их глубокое онтологическое родство.

Призывы к русификации богослужения, по-видимому, можно рассматривать как одно из проявлений обмирщения, духовной секуляризации Церкви. Разрушение церковных традиций, как показывает исторический опыт, влечёт за собой размывание и деформацию церковной жизни. В процессе духовной секуляризации Церковь спускается до уровня мира, якобы для того, чтобы быть понятной для мира, в то время, как Она должна возвышать мир к себе, воцерковлять его. В противном случае Церковь потеряет свою духовность, и в земном плане – паству.  Если Церковь становится похожей на мир, то люди уже не находят в ней для себя чего-то принципиально нового. Один из путей духовной секуляризации – различные церковные реформы, которые могут протекать под всевозможными, внешне благовидными предлогами, например: перевода текстов Богослужения на современный язык; календарной реформы, различных богослужебных реформ и т.д.

Со времён античности существуют понятия внутреннего и внешнего языков. По учению отцов Церкви, внутренний – эндиатетический – язык есть язык непосредственного созерцания сущности вещей, созерцания тайн Божиих. Это бестелесная речь духовно совершенных, святых, речь будущего века, которая не нуждается в звуковом выражении, хотя и может быть выражена словами. Св. Григорий Синаит говорит: «Святые в будущем вещают между собой внутреннее слово, Духом Святым изглашаемое».

Внешний – профорический – язык имеет свои корни и истоки во внутреннем языке. Однако, если внутренняя речь исходит из чистого сердца, видящего Бога, то внешнее, профорическое слово исходит из сердца страстного, нечистого, становится его рупором, выразителем аффектов, страстей, греха. «Язык – огонь, прикраса неправды… оскверняет все тело… Язык укотить никто из людей не может. Это – неудержимое зло, он исполнен смертоносного яда» (Иак.3, 5, 6, 8). Именно профорическое слово стало одной из главных помех к достижению духовного совершенства наряду с душевно-рационалистическим умом. Аскетическая проблема «обуздания» языка чрезвычайно трудна.

Поскольку внешние языки являются интерпретацией внутреннего языка, они имеют разную степень приближённости к последнему, но известно, что у древних языков эта приближённость больше, чем у современных. Если древние языки имеют тип мышления созерцательный, то современные – информационный, описательный.  И если переводить древние богослужебные тексты на современный секуляризированный язык, разве не потеряет молитвы свою истинно церковную глубину и проникновенность, воздействуя уже более на разум, а не на сердце? Уж не говорим о более совершенных формах древних языков по сравнению с современными, достаточно открыть Псалтырь на церковнославянском и русском языках, чтобы убедиться в этом. По гибкости, силе выражений, точности,  богатству оттенков и чисто фонетическим достоинствам – благозвучие, музыкальность – церковнославянский язык далеко превосходит современный русский язык. Один из знаменательных оптинских старцев, сравнивая эти языки, образно уподобил их дворцу и трактиру.

Вот отрывок из письма к ученику оптинского старца Макария (Иванов), где даётся совет даже читать святоотеческую литературу предпочтительно на славянском языке: «Читанное вами послание преподобного Иоанна Кассиана к игумену Леонтину в русском переводе вам очень понравилось. Но я советую прочитать оное на славянском… там гораздо лучше найдёте разум духовный. И вообще советую вам не оставлять изучать славянский язык. Вы когда поймёте, то сами увидите оного красоту».

Высоко оценивал церковнославянский язык Святейший Патриарх Пимен:

«Церковнославянский язык – язык богослужебный, язык красоты особой, чистой».

Патриарх отрицательно относился к русификаторским тенденциям.

Псалтырь на церковнославянском известный педагог С.А. Рачинский называл «высочайшим памятником лирической поэзии всех веков и народов» с «оборотами речи неисчерпаемой красоты, силы и нежности». Можно ли это сказать о Псалтыри на русском языке? Как говорится, тут и рассуждать не о чем…

Церковь выработала свой собственный символический духовный язык, который в синтезе с пением, церковной архитектурой и иконописью и образует богослужение. Всё это должно быть выдержано в одном стиле. Стиль – это подчинение, соответствие внешних форм – внутренней идее. К стилю православного богослужения церковнославянский язык подходит идеально. Церковь есть дом Божий, а не человеческое жилище, поэтому в храме всё необычно, и, конечно, богослужебный язык также должен отличаться от обычного, разговорного, каким изъясняются в быту. Как говорил М.В. Ломоносов, идеи горнего порядка должны выражаться языком горним, возвышенным, а о вещах житейской суеты следует говорить языком дольным.

Литературоведению известны различные языковые стили: стиль басни, былин, стиль духовных стихов. И несомненно, что церковнославянский язык образует для молитв и песнопений возвышенный стиль. «В этом отношении, – говорится в «Настольной книге священнослужителя, – церковнославянский язык является неисчерпаемым сокровищем».

«Речь церковнославянская возбуждает в русских некоторое благоговение уже самими своими звуками, хотя понятными, но отличными от ежедневного говора, составляет приличное дополнение торжественности нашей церковной службы»

(Ф.И. Буслаев)

Почему же нынешним русификаторам не понятен церковнославянский язык, может быть, по причине их секуляризированного сознания и рационалистического мышления, для которых это уже не священные звуки?..

Духовная секуляризация, обмирщение церкви есть следствие духовного оскудения её членов, и если этот процесс, развивающийся во всех направлениях, объективно неостановим, то, по крайней мере, верные Православию должны по мере сил стараться затормозить этот процесс, а не ускорять его, как это делают вольно или невольно, сторонники русификации богослужения.

Известный славист и музыковед Иван Алексеевич Гарднер пишет, что секуляризация нашего церковного пения, начавшаяся с середины XVII века, привела к «почти полной замене литургических певческих форм светскими музыкальными формами». Сдвиг богослужебного-сакрального искусства в сторону светской музыки приводит постепенно, но быстро к стиранию «и мелодических, и гармонических, и даже ритмических различий между богослужебным пением и пением светским». Таким образом, в наши дни уже можно говорить «почти о полном обмирщении» церковного пения. Если знаменитый распев был одной из форм самого богослужения, то теперь утверждается взгляд на церковное пение, как на вокальную музыку, привносимую в богослужение для его украшения или для услаждения слушателей…

Достойно сожаления, что вместе с «комсомольцами» за русификацию богослужений выступает и священнослужитель отец Александр Борисов, предлагающий в качестве образца перевод на современный русский язык шестопсалмия, выполненный С.С. Аверинцевым («Новый мир», 1988, 9). Не решил ли о. Александр вместе с «украшением» богослужения вокальной музыкой «украсить» оное также и современной поэзией? Автор перевода, впрочем, утверждает, что его целью было «создать символ преемства между древнееврейской, эллиннистической и русской культурами». Как видим, задача переводчика была достаточно искусственной для того, чтобы на этой почве возникла истинная поэзия; «о чём писать – на то не наша воля», как сказал истинный поэт. Но поэтом, к тому же надо родиться, и мало кому даже из истинных поэтов удавались стихи на религиозную тему, может быть потому, что религия – это молитвы, а в молитве надо быть предельно искренним, как впрочем, и в истинной поэзии – в этом поэзия и молитва смыкаются. Истинная поэзия всегда религиозна, «мы рождены для вдохновений, для звуков сладких и молитв», свидетельствует он. И это так, если даже поэт не знает Личного Бога, и не в этом ли корень трагических судеб русских поэтов, чья глубокая ничем не заполняемая раздвоенность: религиозность собственного творчества и фактическое незнание Личного Бога. Природа творчества сама по себе религиозна, имеет Божественное происхождение, и чем больше поэтический дар, то есть, дар молитвы, тем ужасней трагедия, вероятно, за то, что отдал этот дар на службу земному, а не небесному. В этом смысле можно сказать, что все святые – это несостоявшиеся земные поэты, уподобившие дар Божий по первому назначению. Искусственность, надуманность – это уже корни фальши, когда в итоге «любая тема – поля или моря, и тема гор – всё это будет ложь» (Н. Рубцов). Перевод С. Аверинцева не поэзия даже в современном понимании, более того, критик С. Лобанов назвал его «духовные стихи» мёртвыми.

Но неужели удачные стихи на религиозную тему могут заменить церковнославянский текст молитв? Кто воспримет всерьёз предложение заменить молитву св. Ефрема Сирина пушкинским «Отцы пустынники и девы непорочны»? Насколько условные формы современного рифмованного стихосложения ниже свободного ритмического стиха Священного Писания в славянском переводе! Условная форма рифмованного силлабического стиха пришла к нам из Польши в середине XVII века и насаждалась на Руси во многом искусственными методами. До этого русские воспитывались на церковнославянском стихе  Св. Писания, преимущественно Псалтыри.

А вот что говорил о русской поэзии К.С. Аксаков:

«Как замечательное, глубокое чувство гармонии в русской поэзии является нелюбовь нашего народа к рифме, музыкальность которой слишком груба, материальна, нагла, так сказать. Редко, редко попадается она в важной песне, и то совершенно особым образом. Русский народ употребляет её почти всегда только для шуток, да и часто заменяет ассонансом, не столь осязательным, как рифма… Русский стих рождается и образуется в ту минуту, как он говорится: это есть гармоническое сочетание слов, гармоническое сочетание речи, не подлежащее никаким заранее готовым условиям, и неуловимое внешним образом, возникающее согласно с поэтическим настроением духа».

Рифма, действительно, слишком материальна, силлабический, рифмованный стих, особенно переведённый на музыку, даёт симметричный ритм, провоцирующий на моторные, танцевальные движения, чему до середины XVII века вход был категорически воспрещён в Православии как в церковную речь, так и в музыку. В нынешнем обмирщённом церковном пении симметричный ритм господствует, делаются попытки внедрить рифмованный стих также и в богослужебную речь… Запад даёт нам яркий пример того, как можно церковь превратить в клуб силлабической декламации (сказано же: «читай не так, как пономарь») и умильного партесного пения, можно и с гитарами, и даже синтезаторами. Как тут не вспомнить старообрядцев и не поучиться у них твёрдости в соблюдении церковных канонов!..

Отец Александр (Борисов) уверяет, что отрывок из апостольского «Послания к евреям», читаемый на водосвятном молебне, не понятен даже филологам. Но, во-первых, если славянский текст не поняла Н.Я. Мандельштам, это не означает, что и остальные не понимают. Во-вторых, это один из самых трудных для понимания текстов апостола Павла, требующих определённого уровня богословских знаний, либо частого его прослушивания. Наконец, не на много легче для понимания и русский перевод этого отрывка. Вообще у апостола Павла нередко встречаются в посланиях места достаточно трудные для понимания, о чём упоминает и апостол Пётр.

О том, что текст наших богослужебных книг не идеален, говорить не приходится, но ошибки и различные недочёты следует исправлять, минуя русификацию.

Русский перевод Священного Писания, даже Нового Завета, как наиболее тщательно выполненного, далеко уступает переводу славянскому. Кроме того, есть особые причины отдавать особое предпочтение славянскому переводу…

Дело в том, что русский перевод Ветхого Завета был сделан в XIX веке с так называемого масоретского текста. Масореты – учёные иудеи, которые изобрели и проставили в библейский текст в V-VII веках знаки для гласных и полугласных, а также некоторые диакритические знаки, заодно они намеренно исказили тексты в пользу иудаизма. В связи с этим искажениями священного текста митрополитом Филаретом (Дроздовым) была написана книга «О догматическом достоинстве и охранительном употреблении греческого 70-ти толковников и славянского переводов Священного Писания» (М.,1858 г.).

 В книге говорится:

«Текст еврейский (Священного Писания, – Б.К.) в начале времени христианства был в руках врагов его, и потому мог подвергаться даже намеренному повреждению, как о сём говорит св. Иустин-мученик в разговоре с Трифоном». Перевод Ветхого Завета с еврейского языка на греческий был сделан 70-тью переводчиками за 200 лет до Рождества Христова, «когда еврейский народ не перестал ещё быть народом Божиим, и когда иудеи не имели ещё побудительных причин превращать истинный смысл священных книг неправильным переводом».

В связи с этим «в православном учении о Священном Писании, – говорит митрополит Филарет, – тексту 70-ти толковников надлежит усвоять догматическое достоинство, в некоторых случаях равняющее оный подлиннику, и даже возвышающее над тем видом еврейского текста, какой представляется общепринятым в изданиях новейшего времени». Митрополит Филарет отдаёт предпочтение славянскому переводу Св. Писания не только в связи с масоретскими искажениями текста, но и по иным причинам:

«В российских духовных училищах надлежит изъяснять достоинство славянского перевода Библии и его церковную важность. Сюда относятся следующие соображения:

1. Особенное достоинство и важность принадлежит славянскому переводу Библии по его происхождению. В начале своём он не есть произведение обыкновенной учёности, но плод апостольской ревности святых Кирилла и Мефодия.

2. Древность сего перевода и постоянное сохранение необыкновенны между переводами священных книг на прочие живые языки европейские. Он получил начало в IX столетии по Рождестве Христовом, и язык сего перевода в продолжение 1000 лет продолжает быть живым языком в православной Церкви, хотя ныне уже не общенародным, однако ещё довольно понимаемым внимательными посетителями храмов и читателями священных книг, даже не имеющими училищного образования». Кстати, в нынешних духовных училищах явно недостаточно «изъясняется достоинство славянского перевода Библии и его церковная важность», пожалуй, наоборот, всё более проявляются противоположные тенденции, в чём упрекал руководство духовных школ и покойный патриарх Пимен.

Цитируем далее: «Великую важность славянскому переводу Библии сообщает его употребление в православном церковном богослужении. Язык богослужебный в России ещё понятен прилежным посетителям храмов Божиих, но уже от него далеко уклонилось наречие, находящееся ныне в устах народа. Сколь нужно для веры и назидания народа то, чтобы язык богослужения был понятен, столько нужно стараться о том, чтобы язык славянский, как богослужебный, продолжал быть понятным народу и не сделался мёртвым. А для сего действительнейшее средство есть то, чтобы славянский текст Библии, постоянно обращающийся в церковном, не был отчуждён и от народного употребления». В наше время стопроцентной грамотности населения эффект от реализации этого предложения был бы больше, чем век назад.

«Достоинству, важности и церковной потребности славянского перевода Библии должны соответствовать правила о сохранении оного в постоянном уважении. Правила:

1. При преподавании учения в духовных училищах свидетельства Священного Писания должны быть приводимы с точностью по существующему славянскому переводу». И т.д.

Далеко не вопросы эстетики или национального самолюбия подвинули митрополита Филарета к выпуску предписаний и даже правил (5 пунктов) к охранительному употреблению славянского перевода Библии, усвояя ему догматическое достоинство, – это проблема жизненности самого Православия.

Один из оптинских старцев посоветовал кому-то побольше читать Псалтырь, на что последовал ответ: «Я, батюшка, не понимаю написанное там». – «Всё равно читай! Ты не понимаешь, зато бесы понимают и бегут». Спустя некоторое время воцерковившийся и овладевший славянским языком неоязычник благодарил старца за науку.

Настоятельница Леушинского монастыря игуменья Таисия в своих воспоминаниях об о. Иоанне Кронштадском рассказывает такой эпизод. При чтении Псалтыри в русском переводе о. Иоанн сказал ей: «Послушай, матушка, какой неправильный перевод: «Аз рех во изступлении моем» – переведено: «Я сказал в безумии моем» – ведь это совсем не то? – Я ответила, что надлежало перевести: «Я сказал в восхищении, в восторге чувств», как и дальнейшие слова согласуются: «Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми». Батюшка одобрил мои слова».

В святоотеческой литературе, изданной на русском языке в прошлом веке, цитаты из Св. Писания приводятся на славянском языке, видимо, правила митрополита Филарета по охране славянского перевода, к счастью, довольно долгое время действовали. К примеру, в одной из работ св. Василий Великий замечает об Аристотеле: «Он говорит не по учению Духа, а по мудрости князей века сего, следует обратить к нему сказанное в псалме: «Поведаша мне законопреступницы глумления (умствования, – Б.К.), но не якоже закон Твой, Господи». (Псалом, 118,85)». Русский же перевод этого стиха гласит: «Яму вырыли мне гордые вопреки закону Твоему», – что совершенно не соответствует контексту рассуждения св. Василия Великого.

Или возьмём пример из Евангелия. Славянский перевод: «Аз есмь лоза, вы же рождие» (Ин. 15,5).  Русский перевод: «Я есмь лоза, а вы ветви». «Рождие» — розги, то, что родится от лозы (Христа) и без неё не может существовать. Информативность и семантический смысл славянского слова «рождие» в этой фразе значительно глубже и, можно сказать, церковней, чем слова «ветви».

Понятна становится похвала славянскому языку о. Макария (Иванова) оптинского: «там гораздо лучше найдёте разум духовный»…

Наречия западных народов значительно дальше уклонились от латинского языка, чем русский язык от церковнославянского. Русский (русскоязычный) верующий в этом смысле находится в преимущественном положении по сравнению с западным католиком; церковнославянский язык русскому значительно ближе и понятней, чем итальянцу, тем более поляку латинский язык. Уж если говорить о непонятности богослужебного языка верующим, то, вероятно, именно в католической церкви. Однако даже Римско-католическая церковь не собирается отказываться от древнего латинского языка, потому что знает, в противном случае будет потрясение основ всей церковной жизни.

Некоторые батюшки заменяют славянское слово «живот» – русским «жизнь». А ведь слово «живот» в понимании «жизнь» не ушло и из русского языка, оно вполне понятно людям: «смерти или живота?», «воевал, не щадя живота своего», «положить живот за друзей своих» и т.д. Досаду вызывает подобное русифицирование, особенно у посещающих церковь ветеранов войны, действительно воевавших не щадя живота своего и неоднократно слышавших это выражение из уст политрука, который, кстати, и в церкви-то ни разу не бывал (доказательство слияния славянского языка с русским)… Но в церковнославянском языке используются оба эти слова, потому что смысл их не вполне идентичен. Слово «жизнь» имеет широкое значение – это и физиологическое, и духовное существование всего живого; это и время такого существования, это и образ жизни, деяния, поступки и пр.  Но слово «живот» имеет узкое значение в славянском языке, оно означает лишь физиологическое и духовное существование человека и всего живого, противоположным ему по смыслу является слово «смерть».

Поэтому вполне точен по смыслу славянский текст ектении: «и весь живот наш Христу Богу предадим» – речь идёт о нашем биологическом и духовном существовании. Но если диакон или батюшка произносит: «и всю жизнь нашу Христу Богу предадим», – то выражение теряет точный смысл, появляется некоторая расплывчатость в нём и даже двусмысленность, поскольку жизнь наша состоит не только из угодных Богу поступков, но и неугодных Ему, либо нейтральных.

Выражения богослужебного текста «живот вечный» и «жизнь вечна» имеет несколько различный смысловой оттенок. «Да всяк веруя в Него не погибнет, но имать живот вечный», «Сам Себе предаяше за мирский живот» (молитва священника на евхаристическом каноне) – речь идёт о существовании мира в вечности.

Но «чаю воскресения мёртвых, и жизни будущаго века», здесь уже «жизнь» не только в смысле существования, но и как образ бытия с какими-то действиями и формами.

 Если следовать логике русификаторов, то вместо «со пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом» надо говорить «жизнетворящим…», и вместо «животворящая Троица» – «жизнетворящая», но, вероятно, у самих русификаторов язык не повернётся так сказать.

Развитие современного языка, а точнее, порча его отрицательно сказывается и на церковнославянском языке. Недавно можно было услышать, как в одном из московских храмов молодой диакон возглашал ектению так: «Миром Господу помолимся», «…о спасении душ наших помолимся» и т.д.

Уже и глаза не видят: в Евангелии чётко проставлено ударение: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин.13,35), – нет, по телевидению читают: «…любите друг друга». Ну, по телевидению – понятно, но ведь уже и некоторые батюшки так читают…

Вот образцы церковнославянского языка: «Свет во тме светится» (Ин. 1,5), а не светится»; «светиши отечеству», «молиши за нас», а не светиши», и не «молиши»…

Газета «Православное чтение» (1990, №9) вышла под заголовком «Славянский язык – язык Церкви и молитвы», выступая за охрану богослужебного языка. Это отрадный факт. Эпиграфом воспринимаются слова:

«Умрём мы, пройдёт век наших детей, не станет внуков, а храм православный будет стоять, и будет в нём слышаться славянская речь; народ будет стекаться туда, ища назидания, утешения и поддержки на пути добра и правды». «Необходимо прививать любовь к церковнославянскому языку»

(Святейший Патриарх Пимен)

Вот некоторые цитаты из опубликованного материала. Митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров):

«Избави Бог, если от перевода Библии дойдут и до перевода богослужебных книг (…), содержания которых между тем на славянском языке по преимуществу и является преисполненным и наставления, и благодатного одушевления». Преп. Паисий Величковский: «Самый наш славянский язык, как мне думается, несравненно превосходит многие языки по своей красоте, глубине и изобилию оборотов, а также и поразительной близостью к греческому языку».

В статье «Не человеческое творение он…» говорится: «Именно сейчас церковнославянский язык должен был бы быть намеренно-принципиально положен в основу грамоты – как язык молитвы, как язык Церкви. Поскольку молитва остаётся – и должна оставаться! – существеннейшей частью нашего жизненного обихода, как домашнего, так и общественного, охватывающего всех и вся, в любом возрасте и состоянии, эта грамота постоянно должна была бы иметь приложение. А на неё уже, с большими шансами на успех, могла бы опираться и культура русского языка. Упадок русской культуры знаменовался небрежением к церковнославянскому языку. Мысль об обновлении богослужения есть покушение против Церкви в самых таинственно-благодатных проявлениях её жизни». «…В форме незаметной и как будто не носящей характера богоборчества и отступничества именно это совершается».

«Церковнославянский язык как бы впитал в себя свойства священного текста и самым видом своих письмен, всем строем и духом влечёт в горний мир божественных созерцаний и христианского подвига». И разве не поэтому у нас был уничтожен церковнославянский шрифт? Кому как не антихристу ненавистны священные письмена?.. Два тома Октоиха удалось переиздать фототипическим методом в 1981 году, сохранив таким образом славянские письмена, но 12 томов Миней издаются уже обезличенным гражданским шрифтом, первая Страстная седмица Великого поста – тоже. Вряд ли так непреодолимы были технические трудности, а если так, то те, кто участвовал и участвует в этом деле вольно или невольно служат антихристианскому делу расцерковления.

«Первоочередной долг современного пастыря: прививать всеми силами и способами детям и подрастающему поколению культуру церковнославянского языка, насаждая хотя бы начатки её».

По поводу воцерковления верующих и обновления духовном:

«Помнить надо, что фундаментом всей этой работы является восстановление культуры церковнославянского языка».

____________________

* Опубликовано в ж. «Славяне» (спецвыпуск, 1993 год).