«Видите, какие люди здесь лежат?»

Когда-то, теперь уже давно, я жил в Ташкенте и заведовал отделом информации в газете «Вечерний Ташкент», которую редактировал хороший журналист, писатель и правильный человек Сагдулла Караматов. Возглавлял он также «вечёрку», выходящую на узбекском языке, которая называлась «Тошкент окшоми».

Эти газеты появились вскоре после ташкентского землетрясения 1966 года. Правда, штатное расписание, т. е. количество сотрудников, было утверждено только на одну газету, зато гонорарный фонд на две. Почему так случилось никто не понял, да особо и не разбирался — не до того было.

Решив, что позже всё отладится, на две газеты утвердили одного главного редактора, тот набрал сотрудников и пошло-поехало.

Но, как известно, нет ничего постояннее временного: обе ташкентские «вечёрки» так и продолжали делать вполовину урезанным штатом. Нагрузка, конечно, была высокая, зато гонорарный фонд делили не на   полный штат корреспондентов, завотделов и внештатных авторов, а наполовину.  Поэтому жилось нам совсем неплохо.  В материальном смысле. Ну а в духовном… Впрочем, и на это грех было жаловаться. Или мне так кажется? Ведь одно из свойств памяти – забывать плохое. Но, как бы то ни было, сегодня, когда лоб в поту, а душа в ушибах, едва ни всё минувшее вспоминается с теплотой, снисхождением и доброй улыбкой. А тогда…

Тогда в нашей редакции, впрочем, как и в любом творческом коллективе, время от времени возникали склочно-конфликтные ситуации. И охота за сенсациями, писание заметок, репортажей, отодвигалось на третий план, так как на первом оно никогда не было. Коллектив дробился на группки и группировки, плёл и расплетал всевозможные интриги и был готов в массовом порядке приступить к написанию анонимок, а заодно «открытых писем». Вслед за которыми, как известно, прибывают комиссии, и начинается что-то невообразимое.

И вот в момент, когда руки особо нетерпеливых моих коллег уже вставляли листы бумаги в пишущие машинки, чтобы просигнализировав, куда надо  разоблачить «злодеев», по кабинетам веером разносились звонки внутренних телефонов, оповещающие голосом редакционной секретарши Марины, что все сотрудники срочно приглашаются на собрание к главному редактору.

Гуськом и в полном молчании мы переступали порог его кабинета, как правило, не подозревая, зачем он нас собирает. Может, с целью огласить некую важную директиву руководящих органов, продемонстрировать нас очередному иностранному гостю, попутно, вроде бы ненароком, обронив: «В нашем коллективе трудятся представители одиннадцати национальностей…», а может, попрощаться в связи с переводом на другую работу? Впрочем, наше любопытство удовлетворялось довольно быстро, ибо Сагдулла Музафарович витиеватых фраз не любил, а предпочитал конкретность.

— Опять, значит, кто-то начинает, — буравя взглядом каждого в отдельности и всех разом, говорил он, когда мы рассаживались по своим местам. — Надо, значит, работать, а они начинают. Комиссии, понимаешь, хотят. Проверки всякие…

Сказав это, он приподнимался с кресла и со всего маха ударял кулаком по крышке письменного стола. Как рассказывали редакционные ветераны, из-за этой своей привычки он несколько раз вдребезги разбивал лежащее на нём стекло и даже как-то поранил руку. Но когда я поступил в «вечёрку», на караматовском столе был уже плексиглас, который его кулаку не поддавался.

— Ничего не думаете! — повышал голос Караматов. — А нам, значит, уже всё известно. К вашему, бездельники, счастью — известно.   На моей родине в Бухаре люди говорили: хитрую птицу за клюв ловят. Вы поняли? Нет? Тогда проще скажу: два арбуза под мышкой не удержишь.

Произнеся эти полные тайного смысла и восточной мудрости слова, он подходил к окну и, глядя в него, с некоторой грустью продолжал:

— Если бы не женщины, я бы вам сказал…

И снова обернувшись к коллективу:

— А потом бы и женщинам сказал. Но без вас, понимаешь… А теперь, если вы такие бездельники и ишаки, мы все вместе поедем на кладбище… Чтобы через десять минут все были внизу! Автобус я уже вызвал…

— Так ведь набор нужно засылать, — пытался возразить ответственный секретарь Дмитрий Никитич Теплов.

— Все на кладбище! — рявкал Караматов.

— А дежурная бригада? — еле слышно шелестел Теплов.

Караматов морщил лоб и снова начинал постукивать кулаком по своему столу. Но уже легонько.

— Разрешаю остаться только корректуре, — выносил он окончательный вердикт, — и тебе, Никитич.

Конечно, случайный человек, при всём этом присутствующий, мог подумать, что редактор просто сбрендил, и оказался бы неправ. У Сагдуллы Музафаровича был свой, особый метод наведения порядка, который, в частности, включал и коллективные посещения кладбищ. Предпочтение отдавалось Боткинскому, на котором, кстати, были похоронены  отец, мать и старшая сестра Александра Фёдоровича Керенского — Надежда Фёдоровна, а также ее муж, известный ташкентский архитектор, профессор, один из основателей Ташкентского университета Георгий Михайлович Сваричевский, скончавшийся в 1936 году.

Примечательно, что литая ограда могил, в которых они покоятся, и крест из черного мрамора, были изготовлены по проекту Г.М. Сваричевского в Петербурге. Он же завещал похоронить его рядом с горячо любимой супругой. Об этом однажды мне рассказал его внучатый племянник — Виктор Владимирович Сваричевский, работавший в конце 70-х фотокорром журнала «Огонёк» по Узбекистану. От него, кстати, я также узнал, что Федор Михайлович Керенский скончался в 1912 году в Петербурге. В оцинкованном гробу его тело доставили в Ташкент и захоронили рядом с телами жены Надежды Александровны, скончавшейся в 1905 году, и старшей дочери, скончавшейся в 1911 году.

Не знаю, как сейчас, но во времена, когда я жил в Ташкенте, имен Керенских на крестах не было. Их сбили по просьбе семьи Сваричевских, опасавшихся привлечь к себе внимание властей, а также во избежание надругательства над могилами.

Недалеко от Керенских-Сваричевских, как вспоминаю, находились могилы видных служителей Ташкентско-Среднеазиатской епархии — митрополитов Никандра и Арсения, архиепископа Гавриила, архимандрита Бориса (Холчева) и потомков канонизированного в святые архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого). Там же покоились историк, этнограф, редактор выходившей в Ташкенте до революции «Туркестанской туземной газеты» Николай  Остроумов, филолог, лингвист, автор «Толкового словаря русского языка», по которому, кстати, все мы учились, Дмитрий Ушаков, тюрколог, автор ставших хрестоматийными русско-узбекских словарей Виктор Решетов, создательница Ташкентской ассоциации пролетарских писателей Анна Алматинская.

Чуть поодаль — на бывшем Коммунистическом кладбище, которое давно слилось с Боткинским, могила автора прославивших его на всю страну  «Районных будней», опального прозаика, драматурга, журналиста Валентина Овечкина. В Ташкент он переехал весной 1963.  Этот поступок, удививший многих, как правило, объяснял семейными соображениями. Но это была лишь часть правды. После попытки самоубийства Валентин Владимирович, как считает его биограф, сотрудник Института русской литературы РАН Петр Бекедин, хотел избавиться от сочувствия-любопытства друзей, знакомых, защитить себя от предрассудков недругов[1]. И узбекская земля встретила русского писателя весьма гостеприимно: «принят я был товарищами по перу по-братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильём и прочим»[2].

В Ташкенте Овечкин прожил до конца своих дней. Но, несмотря на гостеприимство узбекской земли, очень тосковал по России. В одном из писем к Александру Твардовскому (от 1 янв. 1965) он писал: «Я подумываю просто о России, о каком-нибудь областном или не областном городе, но чтоб было своё, русское, родное. Только не в Москву. Туда меня не тянет. Но и для переезда не в Москву, никаких реальных возможностей у меня нет, главная причина — денег нет…»[3].

Живя в Узбекистане Валентин Владимирович готовил большую работу о знаменитом колхозе «Политотдел» и его легендарном председателе Ман-Гым Григорьевиче Хване. В сентябре 1966 года в письме к Твардовскому он сообщал: «Да, я не отступаюсь от своего намерения написать об этом колхозе. Рассказ о «Политотделе» переплетается с моими воспоминаниями о нашей коммуне, где я председательствовал, о первых шагах колхозного движения… Колхоз «Политотдел» — это тот идеал, который мерещился нам, первым голодным коммунарам в Приазовье, когда мы зачинали свою нищую (в то время) коммуну»[4]. Но эти планы остались неосуществлёнными. 27 января 1968 года Валентина Овечкина не стало.

А еще здесь же на Боткинском покоятся режиссёр и педагог, один из создателей узбекской оперы Эмиль Юнгвальд-Хилькевич — отец кинорежиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевич, выдающийся геолог, профессор Самаркандского и Среднеазиатского университетов, благодаря открытиям которого возник город Алмалык — Борис Наследов, и масса… цыганских баронов.

Ну, то, что на этом кладбище похоронены, например, Керенские — понятно. Их семья прожила в Ташкенте 20 лет.  И почему здесь покоятся известные ученые, писатели, композиторы мы тоже понимали: Боткинское для Ташкента, что Новодевичье для Москвы. И даже, почему здесь, а не в Бронксе похоронен родившийся в Нью-Йорке чемпион Америки в легком весе, заслуженный тренер СССР по боксу Сидней Львович Джексон мы тоже догадывались: именно Ташкент, где его почитали ничуть не меньше, нежели бразильцы  Пеле, считал он своим домом. Но почему именно в Ташкенте так любили завершать земной путь цыганские бароны — загадка. Ну не потому же, что созданный в 1972 году местный театр музыкальной комедии неизменно включал в репертуар оперетту Иоганна Штрауса «Цыганский барон».

Хотя всё может быть. Цыганская душа она ведь не менее загадочна, нежели русская, узбекская, еврейская, немецкая, украинская и прочие души. Поди, разгадай её, когда мы не могли объяснить даже такой, казалось, пустяк, как цыганский обычай обсыпать свои могилы стреляными гильзами. Или обычай корейцев перед выносом гроба с телом покойного разбивать тарелку о порог его дома. Воистину кладбище – уравнение многих неизвестных с немногими известными.

И все же почему для вразумления коллектива Караматов применял столь необычный метод, как посещение кладбища для меня, так и осталось загадкой.  Тем более что во времена СССР подобные вольности не очень приветствовались. Хотя в нынешнем, демократическо-самостийном Узбекистане представить нечто подобное просто невозможно.

…Когда наш автобус подкатывал к главным кладбищенским воротам, у которых группировались нищие и прочий соответствующий этому месту люд, то, выйдя из него и сбившись в кучку, мы поначалу выглядели несколько странно — все с постными лицами, но без венков, а главное — без покойника. Потом появлялась «Волга» главного, из которой выпрыгивал заметно повеселевший Караматов и, тяжко покряхтывая, вываливался тогдашний его зам по русской газете Михаил Пругер.

— Все на месте? — оглядывал нас Караматов. — Никто, понимаешь, на поминки не сбежал?

— Все тут, — нестройным хором тянули мы.

Удовлетворенно хмыкнув, не то своей шутке, не то нашей дисциплинированности, Караматов направлялся к воротам, где его уже поджидал директор кладбища Алексей Акимов и руководитель похоронных оркестров Ташкента Сатвалды Нурмухамедов, если, конечно, последний не был занят очередным «жмуром», как именовались в их среде усопшие.

Тут я сделаю маленькое отступление, дабы сказать несколько слов о Сатвалды Нурмухамедове. По национальности он был таджик, который вырос в Белоруссии, в детском доме, и поэтому таджикского языка практически не знал, но зато обожал картошку, которую называл бульбой, селедку — не пользующуюся у настоящих среднеазиатов авторитетом, и водку — авторитетом пользующуюся. Еще он был знаменит своей дочерью — певицей Натальей Нурмухамедовой (может, кто помнит кудрявую, тяготеющую к джазовым композициям симпатичную девушку?) и тем, что имел на Боткинском кладбище персональную могилу, со старинной оградой, оформленную на чужое имя. На мой вопрос: «Зачем она вам?» дядя Сатвалды, почему-то шепотом ответил:

— Ты, дружок, вижу, уверен в завтрашнем дне, а вот я в своих родственниках — нет. Ведь не похоронят, подлецы, не похоронят…

— А куда же они вас денут? — спросил я.

— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Нурмухамедов, с которым мы, кстати, жили в соседних подъездах, — мне и самому хотелось бы это узнать. Но ведь, юлят, проходимцы. И вообще, когда знаешь, где ляжешь, — легче ходишь…

…Итак, поприветствовав директора кладбища и его свиту, наша скорбная процессия начинала обход надгробий. Время от времени Караматов останавливался перед одной из могил и говорил:

— Видите, какие люди здесь лежат?! Читайте. Догадываетесь какие, значит, страсти в их душах кипели?! А ведь лежат и молчат…

Пройдя еще несколько метров, он останавливался, оборачивался к нам, шагающим сзади, чтобы произнести следующую сентенцию:

— Мы сейчас не будем оценивать Иосифа Виссарионовича. Не то место, не та ситуация, но я вспомнил, что в 1945 году его с Победой и окончанием войны поздравил де Голь. Знаете, что на это поздравление ответил товарищ Сталин?

Мы знали, так как в последнее наше посещение Боткинского Сагдулла Музафарович этот вопрос уже задавал, но молчали.

— Сталин на это его поздравление ответил: «В конце концов, побеждает смерть». И он прав. А вот в чем-то другом товарищ Сталин был не прав. Но не нам его судить. Нам лучше помнить, что жизнь — это только дорога к смерти, и поэтому не нужно пытаться сократить ее. Она и так коротка… А всякие там анонимки, доносы, сигналы жизнь сокращают. Вы поняли? Лучше о том, чем недоволен, что волнует, сказать открыто. Придти ко мне и сказать. Прямо. И мы обсудим. Подумаем. Исправим, если что не так. Внесем ясность. Мы же с вами одна семья. Причем интернациональная. Поэтому и приехали на Боткинское кладбище. Оно тоже интернациональное. Вы поняли?

— Поняли, поняли, — соглашались мы.

— Тогда скажите: часто задумываетесь, что такое счастье? — не унимался Караматов

— Наверное, оно у всех свое и разное, — ответил Александр Сафронов, заведовавший отделом строительства. — Кому-то побольше денег хочется, кому-то славы или купить квартиру кооперативную…

— Ты прав, но не полностью, — улыбался Караматов. — Счастье — это когда тебе, Сафронов, завидуют, а вот нагадить не могут.

— По-доброму, выходит, завидуют? —   уточнил Сафронов.

— По-доброму, не по-доброму, но кроме чужих неприятностей существует много других радостей жизни. Вот, что вы должны осознать. Для этого мы и пришли сюда. И вообще все под Богом ходим, но только у каждого свой Бог. И он все видит. И каждому из вас воздаст. Вы поняли?

— Поняли, — отвечали мы.

— Врете. Но мы вам верим. Авансом. — И, помолчав, добавлял: — читайте надписи на могилах. Это письма мертвых живым. В них мудрость. И вообще цените жизнь, она коротка. Не тратьте ее на глупости.

— Не будем, — обещали мы.

— Тогда все свободны, посетите своих родных или друзей, а через полчаса в автобус и в редакцию, — говорил Караматов. — Нужно работать.

… Как правило, после таких экскурсий в коллективе действительно наступало затишье. Но чтобы действительно оценить мудрость Караматова (тогда я с приятелями ценил эти экскурсии исключительно за возможность в рабочее время пропустить по кружке пива 6-го пивоваренного завода в павильоне, что был недалеко от кладбища), мне потребовались годы, за которые случилось много всякого.

… Умер Сагдулла Музафарович неожиданно. В годы горбачевской перестройки, которую на советском Востоке вожди партийно-родовых кланов использовали исключительно для сведения личных счетов, его вначале «ушли» с редакторства «вечерок» и «выбрали» секретарем Союза писателей Узбекистана. Затем, уже «по собственному желанию», он ушел и оттуда. Через несколько месяцев Караматова не стало. Травли его сердце не выдержало.

К сожалению, чем-то ему помочь в тот момент я не мог. Меня самого   «уходили» с должности редактора республиканской «молодёжки». По всей вероятности, люди, осуществлявшие эти «кадровые перестановки», редко заходили на кладбище и мало задумывались о том, что зло имеет свойство возвращаться. Но не бумерангом, а сучковатой дубиной.

В этом я убедился, когда спустя много  лет снова побывал в  Ташкенте и узнал, как сложилась судьба тех, а главное судьба их детей, кто травил Караматова, и организовал мое снятие с привлечением следственных органов, парткомиссии и даже психиатров. Впрочем, об этом достаточно подробно в своей книге «На должности Керенского в кабинете Сталина»[5], рассказал работавший в перестроечные годы заместителем прокурора Узбекистана Олег Гайданов. Если кому интересно, почитайте.

Признаюсь, узнав, как сложились, чем закончились или продолжаются жизни тех, кто травил меня доносами, особой радости я не испытал, хотя некое чувство удовлетворения меня все же посетило. Но такое, знаете, с грустинкой.

Зашел я и на Боткинское кладбище. В отличие от города оно хотя и изменилось, но мало. Здесь, как я мог судить, почти ничего не снесли, не выкорчевали, не переименовали. Напротив, некоторые надгробья, установленные до революции, даже реставрировали. Интересно кто?

Я шел к могиле  похороненного здесь моего тестя Григория Михайловича Газиянца, рассматривая надгробия, и размышляя,  что предреволюционную, советскую и недавнюю историю Ташкента  можно  узнавать именно на Боткинском, читая фамилии на нем похороненных и надгробные эпитафии – своеобразные письма мертвых в мир живых, как говорил Сагдулла Музафарович или напротив письма живых в мир мертвых.

Правда, одно изменение все же бросилось в глаза: расположенная здесь церковь Святого Александра Невского, находящаяся в юрисдикции Московского Патриархата Русской Православной Церкви, стала, если такой эпитет конечно уместен, наряднее.  Раньше, в советский период, когда она была одной из трех официально разрешенных православных церквей, действующих на территории республики, ее здание было серо-неприметным. А вот теперь обрело первозданно лубочный (в самом хорошем смысле этого слова) окрас.

Этот храм заложили в ноябре 1902 года, а возвели в 1903-1904 годах на средства, выделенные военным ведомством Туркестанского края. Само же кладбище, занимающее территорию порядка 40 гектаров, возникло в 1872 году за пределами городской черты тогдашнего Ташкента на участке, принадлежавшему купцу Николаю Ивановичу Иванову – владельцу винокуренных, пивоваренных заводов, а также заводов по производству искусственного льда, минеральных  и фруктовых вод, в месте, именовавшемся «Дача купца Иванова». Следует заметить, что коммерции советник Н. И. Иванов пользовался особым уважением со стороны пастырей Туркестанской епархии, поскольку в течение 25 лет, прожитых им в крае (он скончался 13 февраля 1906 года), неоднократно жертвовал значительные средства  на строительство и благоустройство храмов, а также домов презрения и приютов.

Но не только поэтому вспомнил я Николая Ивановича, начавшего  деловую карьеру в пятнадцать лет «мальчиком на побегушках», не окончившего даже школы, но благодаря личным способностям и упорству, ставшим крупнейшим ташкентским предпринимателем, удостоенным почетного титула коммерции советника, награждённого несколькими орденами, на предприятиях которого трудилось около трех тысяч рабочих.  Те, кто жил и бывал в Узбекистане до начала горбачёвской перестройки, и пробовал местные вина, наверняка согласятся, что качества они были отменного. Так вот, выпуск марочных вин, таких, к примеру, как «Семилион», «Султани», «Мускат», «Сиабчашма» и других начал именно купец Иванов. Он же первым в Ташкенте наладил выпуск пива, знаменитого 6-го пивзавода, о котором я упоминал выше, и которое славилось едва не на весь Советский Союз. Кроме того, Иванов занимался в Туркестане добычей каменного угля,  содержал единственный почтовый тракт, связывающий Туркестан с центром России, протяженностью полторы тысячи километров, учредил в 1881 году в Ташкенте Среднеазиатский коммерческий банк, построил  завод по производству сантонина в Чимкенте, который, кстати, действует и ныне. Вот такой удивительный человек, ныне напрочь забытый, жил в Ташкенте. Ну а похоронен он и его супруга Александра Петровна вблизи храма Святого Александра Невского. Памятник над их могилой приметный – с большим мраморным крестом на высоком постаменте.  Так, что, если окажитесь в Ташкенте, зайдёте на Боткинское, и случайно его увидите, будете знать, кто под ним покоится.

Раньше на этом православном кладбище имелись карты, в просторечии «квадраты», для протестантских, иудейских и католических захоронений, границы которых давно уже не соблюдаются. Да и многие надгробья над могилами здесь покоящихся исчезли. Через дорогу от Боткинского располагалось так называемое «коммунистическое кладбище», на котором в советский период хоронили без учёта национальной или конфессиональной принадлежности — выдающихся деятелей науки, искусства, партийных и государственных деятелей. Кстати, имена сюда в 2000 году перенесли и захоронили прах 14 Туркестанских комиссаров, расстрелянных в январе 1919 года во время «антисоветского Осиповского мятежа» и покоившихся в Александровском сквере, переименованном в советский период в сквер им. Кафанова. Сделали это в память о видном большевике М.П. Кафанове, скончавшегося в 1923 году и похороненном здесь же, в Александровском сквере.

Кроме них здесь покоились генерал-лейтенант, после революции 1917 года перешедший на сторону советской власти Александр Востросаблин. Прославился он многим, в том числе тем, что осенью 1917 года получил приказ надежно спрятать до особого распоряжения в крепости Кушка золотовалютного фонда военного управления Закаспийской области, которое до этого находилось в Ашхабаде, что он с точностью и исполнил, первый председатель ЦИК Узбекистана, или как еще его называли «узбекский Калинин», Юлдаш Ахунбабаев, первый узбекский генерал Сабир Рахимов, известный узбекский поэт Хамид Алимджан, один из основателей Ташкентского госуниверситета Абрам Бродский…

Позже здесь открыли мемориал, установили памятную стелу, зажгли «Вечный огонь», с которым в горбачёвскую перестройку было много проблем. Дело в том, что у этого самого огня бродяги приспособились греться и варить-жарить всевозможную снедь. Сделать с ними ничего не могли. Общественности недостойное их поведение было по барабану, милиции без них дел хватало, и тогда этот самый огонь подняли на недосягаемую для бродяг высоту, в результате чего он стал походить на «олимпийский», только в миниатюре. Ну а потом советская власть рухнула, огонь потух, мемориал демонтировали, прах здесь покоившихся частью перезахоронили, а в 2008 году территорию сквера перепланировали и установили памятник узбекской советской поэтессе – Зульфие, скончавшейся в 1996 году. Зачем? Почему? Не представляю. И никто не представляет.

Вообще Ташкент, как точно подметил писатель, поэт и сценарист Алексей Устименко, всегда был странным городом. Мифическим, ирреальным. В нём живущие были убеждены, что именно здесь сохранился неиспорченный московский говор, невостребованная московская порядочность и питерская интеллигентность. Почему? Да потому, что почти два столетия набивали эту окраину империи ссыльными людьми не из самых худших семей и не с самым худшим образованием. Интеллигенты-инженеры, аристократы, писатели, поэты, учёные… От великого князя Николая Константиновича Романова, до поэтессы Черубины де Габриак и друга Карла Маркса революционера Германа Лопатина, от кандидата на патриарший престол митрополита Арсения Стадницкого и  архиепископа Луки (в миру Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого) – хирурга, профессора медицины, удостоенного в 1946 году  Сталинской премии, проведшем в ссылке 11 лет, причисленному в ноябре 1995 года к лику святых и до Героя Социалистического Труда, лауреата одной Ленинской и шести Сталинских премий писателя, поэта  Константина Симонова, повздорившего с всесильным Никитой Хрущевым и в результате, очутившемся в Ташкенте.

 Вместе с людьми сюда ссылались книги, особенно советские, — подальше от центра. И в кишлачных магазинах можно было свободно купить труды   Алексея Лосева, поэзию Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, прозу Михаила Булгакова, Юрия Домбровского, Олега Волкова, труды Льва Гумилева, Николая Бердяева… То есть такие о которых москвичи, питерцы, рижане, новосибирцы и прочие «европейцы» даже мечтать не смели.

Все это, естественно, влияло на людей здесь живущих. Точнее —    живших, ибо от того Ташкента, который запечатлелся в моей памяти, мало что сохранилось. И особо ощущается это на Боткинском кладбище, на котором, кстати, в декабре 1928 года похоронили упомянутую выше поэтессу и драматурга Елизавету Ивановну Дмитриеву (в замужестве Васильеву), более известную под литературным псевдонимом-мистификацией как Черубина де Габриак.

Назвать эту высокообразованную, свободно владевшую несколькими европейскими языками женщину красавицей, по воспоминаниям современников, было нельзя, но многие мужчины (да какие!) буквально теряли рассудок ради того, чтобы быть с нею рядом. Достаточно сказать, что Николай Гумилев и Максимилиан Волошин именно из-за нее стрелялись на дуэли. К счастью, оба промахнулись, но остались врагами и при встречах не здоровались.

В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Васильева, приняла его фамилию и уехала с ним в Туркестан. Тогда же одновременно с литературной работой (стихотворения, пьесы, преимущественно для детей) главным ее делом становится антропософия[6], что собственно и явилось основной причиной ссылки в 1927-м в Ташкент.

Находясь там, по совету близкого друга философа, востоковеда, китаиста и переводчика Юлиана Константиновича Щуцкого, заехавшего проведать ее по пути в командировку в Японию, она создает еще одну литературную мистификацию — цикл семистиший «Домик под грушевым деревом», написанных от имени «философа Ли Сян Цзы», сосланного на чужбину «за веру в бессмертие человеческого духа».

Скончалась Елизавета Дмитриевна в возрасте 40 лет, немного не дожив до окончания ссылки. Похоронили ее на Боткинском кладбище.

Да, кстати, знаете ли, почему это кладбище называют Боткинским? А потому, что расположено оно рядом с Боткинской улицей. Ну а та названа в честь русского врача-терапевта, ученого и общественного деятеля Сергея Петровича Боткина никогда, к слову, в Ташкенте не бывавшего. Но местные острословы, которые ради красного словца не жалеют и родного отца, убеждали доверчивых гостей-туристов, что улицу, а заодно и кладбище назвали так не в честь Сергея Петровича, а в честь его отца – Петра Кононовича Боткина. Почему? Да потому, что у того было 25 детей, правда не от одной, а от двух жен. И этот факт, по их словам, очень восхитил ташкентские власти: много детей, две жены, вдобавок умный – значит почти узбек.

 Но Петр Кононович, продолжали шутники, был купцом первой гильдии, владельцем крупной чайной фирмы, поэтому, мол, ташкентские руководители, опасаясь гнева Москвы (время-то было твердокаменно коммунистическое) официально объявили, что названа она в честь его одиннадцатого ребёнка – Сергея Петровича. Ну а потом, переходя на шёпот и оглянувшись по сторонам, добавляли: «Однако дулю в карман вложили?»

— В каком смысле? — тоже шепотом спрашивали наивные московские, питерские, таллиннские и прочие туристы.

— Как «в каком»?! – Деланно потрясались ташкентцы. — А в том, что его сына звали Евгением Сергеевичем, и был он лейб-медиком семьи последнего русского императора Николая II, которого вместе с царской семьёй большевики расстреляли в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16 на 17 июля 1918 года!

Позже, когда в Кремле воцарился Ельцин они стали добавлять:

— Ну того самого, который в сентябре 1977 года по команде вашего Бориса Николаевича снесли, а пепел по ветру развеяли.

— Да-а-а, — вздыхали российские туристы, — он ещё немецким оркестром в Берлине дирижировал. Видели?

— Конечно.

— А перед этим, когда с официальным визитом в Бишкеке был, то подкрался к президенту Аскару Акаеву и давай деревянными ложками на его голове «Барыню» выстукивать.

— И в Ташкенте ведь осрамился.

— В Ташкенте?!

— Ну да, 12 октября 1998 года. Прилетел, значит ваш ЕБаэН со всей своей сворой прихлебателей, журналюг, политологов, охранников, типа с государственным визитом. Естественно, принял на грудь и спрашивает Ислама Каримова: «А чего это, понимаешь, у вас в правительстве русских нет?» Ну а Каримов, глазом не моргнув, отвечает: «А у вас?».

— Конфуз, — жмурятся гости, — крепко подсёк.

— Не расстраивайтесь, — отвечают ташкентцы, — зато наш Каримов поболе вашего Ельцина памятных домов повыкорчёвывал. Да и мы хороши: своего Романова ведь тоже не сберегли.

— Романова? — не понимают гости-туристы. — Какого такого Романова?

И тут наступал, что называется, звёздный миг экскурсовода.

— Николая Константиновича — сына великого князя Константина Николаевича, который приходился российскому императору Александру II Освободителю младшим братом.

Подозреваю, что сегодня мало кто знает, чем отличался Александр Первый от Александра Второго. Ну а людей знакомых с биографией Николая Константиновича, пожалуй, ещё меньше.  Впрочем, и во времена, о которых вспоминаю, русские цари с их родственниками широкой популярностью тоже не пользовались.  Хотя нет, в Ташкенте, особенно в кругах интеллектуалов трудно было найти человека не интересующимся судьбой великого князя. Более того, нежелавших рассказать какую-нибудь историю, связанную с ним. Вот и я расскажу вам одну историю.

Разновеликие дела великого князя

Великий князь Николай Константинович родился 2 февраля 1850 года в Санкт-Петербурге. Человеком он был талантливым. Например, первым из Романовых окончил высшее учебное заведение — Академию Генерального штаба, да ещё с серебряной медалью.  Было у него и хобби — собирал западноевропейскую живопись. И всё бы хорошо, если на одном из бал-маскарадов он не познакомился с американской танцовщицей Фанни Лир, с которой у них начался роман (ох, уж эти танцовщицы: Айседора Дункан, Матильда Кшесинская, Анна Павлова). Впрочем, стоп! Мы же о другом вспоминаем.

Связь великого князя (Фанни Лир успела побывать замужем, и у неё была малолетняя дочь) встревожила родителей и отец нашёл вполне подходящий предлог, чтобы удалить его из Петербурга: в 1873 году Николай Константинович, имевший к тому времени звание полковника,  отправился в составе русских экспедиционных войск в поход на Хиву.  Боевое крещение он выдержал с честью и был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени и золотым оружием. Но вот от Фанни не отказался, любовная связь между ними продолжилась, и это стало причиной крупного семейного скандала.

В 1874 году мать Николая Константиновича — Александра Иосифовна (в девичестве немецкая принцесса Александра Фредерика  Генриетта Саксен-Альтенбургская) случайно обнаружила пропажу трёх дорогих бриллиантов с оклада иконы, которой  император Николай I благословил её брак со своим сыном Константином. Была вызвана полиция и вскоре бриллианты обнаружили в одном из ломбардов Санкт-Петербурга.

В ломбард, как выяснилось, их сдал адъютант великого князя Е.П. Варнаховский. Но на допросе он категорически отрицал причастность к краже и говорил, что только отнёс в ломбард камни, которые ему вручил великий князь.

Князь Николай, присутствовавший на допросе, поклялся на Библии, что не виновен. Отцу же он сказал, что готов, выручая Варнаховского, не просто адъютанта, а своего товарища и взять вину на себя. В результате к расследованию подключили шефа корпуса жандармов графа Шувалова и пришли к выводу, что бриллианты были похищены Николаем Константиновичем, а вырученные деньги должны были пойти на подарки его любовнице — Фанни Лир.

На семейном совете — общем собрании членов монаршей семьи после долгих дебатов (как варианты предлагались: отдать в солдаты, предать публичному суду, сослать на каторгу) было решено признать великого князя Николая душевнобольным, а затем он по указу императора навсегда высылался из столицы империи. Фанни Лир выдворили из России с запрещением когда-либо даже пересекать её границы. Забегая несколько вперёд, отмечу, что с великим князем она больше никогда не встречалась. Зато история их любви стала сюжетом нескольких бульварных   романов. Так, черты Фанни Лир можно угадать в героине михалковского «Сибирского цирюльника».

А вот Николаю Константиновичу на семейном совете фактически было объявлено два приговора. Первый — для публики — состоял в признании его безумным. Это означало, что отныне и навсегда он будет находиться под стражей, на принудительном лечении, в полной изоляции. Смысл второго приговора — семейного — состоял в том, что в бумагах, касающихся Императорского Дома, запрещалось упоминать его имя, а принадлежавшее ему наследство передавалось младшим братьям. Он также лишался всех званий, наград и высылался из Петербурга навечно с предписанием жить под арестом в том месте, где ему будет указано. Позже Фани Лир в мемуарах писала, что в столице великого князя держали в смирительной рубашке, накачивали лекарствами и даже били. «Солдаты, — писала она, — сторожившие Николу, куражились над ним, хотя вчера ещё он был для них недосягаем, и предлагали арестованному детские игрушки. Случись такая пропажа в семье обыкновенных людей, её там скрыли бы. Здесь же, напротив, подняли на ноги полицию…».

Сам же Николай Константинович, судя по оставленным им записям, очень сожалел, что не попал на каторгу.

Хотя родители и родственники великого князя были уверены, что причиной кражи явилась нехватка средств на удовлетворение прихотей Фанни Лир, при обыске в его письменном столе обнаружили сумму, гораздо большую полученной в ломбарде за бриллианты. Да и мнение о виновности Варнаховского и непричастности великого князя, судя по воспоминаниям современников, так и не исчезло.

Николая Константиновича увезли из Петербурга осенью 1874 года. До прибытия его в Ташкент летом 1881 года, то есть за неполные семь лет, он сменил, по меньшей мере, десять мест жительства. И нигде не давали ему купить квартиру или дом, заняться каким-либо делом. И только в Оренбурге он, наконец, обрёл относительный покой — там продолжались боевые действия, Туркестанский край ещё не покорился, и поэтому, местным властям было не до великого князя.

Именно там, в Оренбурге, 27-летний Николай опубликовал работу «Водный путь в Среднюю Азию, указанный Петром Великим», вышедшую, без указания имени автора. Подготовил проект и экономическое обоснование необходимости постройки железной дороги из России в Туркестан. Там же, зимой 1878 года он тайно обвенчался с дочерью городского полицмейстера Надеждой Александровной фон Дрейер. Когда об этом узнали в Петербурге, то специальным указом Синода Русской православной церкви брак был расторгнут, а семейству Дрейер приказано покинуть город. Однако Надежда Александровна (наполовину немка, наполовину казачка) была из семьи потомственных военных и обладала твёрдым характером, поэтому расстаться с мужем категорически отказалась. К слову, она была отличной наездницей, метко стреляла, и может, поэтому Николай Константинович именовал её «княгиня Искандер», в честь, как он говорил, Александра Македонского.

В конце концов, не без помощи младшего брата Николая — Константина, Александр III разрешил узаконить этот морганатический брак, но молодоженам было предписано отправиться жить ещё дальше от столицы — в Туркестанский край, в Ташкент. В 1899 году после многочисленных ходатайств матери Николая Константиновича, и его младшего брата Константина Константиновича, Надежде Александровне и детям было дано высочайшее право именоваться князьями Искандер. Ну а сам великий князь жил в Ташкенте под именем полковника Волынского, хотя все конечно знали, кем он в действительности является.

Позже Николай Константинович женился ещё раз — на очень юной жительнице Ташкента Дарье Часовитиной, принадлежащей к казацкому сословию. И стал всюду появляться одновременно с двумя жёнами, чем весьма шокировал общество.

Кроме того, время от времени, он грозился «надеть все свои ордена и выйти к народу», который, по его мнению, должен был бы освободить ссыльного. И вообще был он человеком непредсказуемым. Так, получив от императора 300 тысяч рублей на постройку дворца для себя и семьи, пустил их на строительство здания театра. Правда, дворец, по проекту архитекторов В.С. Гейнцельмана и А.Л. Бенуа, тоже воздвигли и он, пожалуй, был и остаётся одним из самых элегантных зданий Ташкента.  А ещё дворец хранит тайны. В нём, как говорили, было несколько тайников, в которых князь прятал картины и скульптуры, похищенные им во время, когда был он выездным и путешествовал по Европе. Говорили, что, явившись, допустим, на приём к какой-нибудь венценосной особе где-нибудь во Франции, Германии или Австрии, он, улучив момент, снимал со стены понравившуюся картину и передавал денщику, поджидавшему под окнами. Но это все фантазии, придуманные в начале 20-х годов XX века для привлечения народных масс в музей искусств (позже музей искусств Узбекистана) открытый в здании дворца. Хотя, ради объективности отметим, что основой и гордостью музея действительно была и остаётся коллекция картин  живописи (Репин, Крамской, Поленов, Левитан, Ренуар, передвижники, Нестеров, Кустодиев, Беллоли, первоклассные западноевропейские мастера XVI-XIX веков), собранная великим князем и привезенная им из Санкт-Петербурга.

Там же, т. е. в музее, который теперь находится в другом месте, можно увидеть скульптуру Фани Лир — женщины и вправду ослепительно-соблазнительной. А история создания скульптуры такова. Во время одного из путешествий в Европу Николай Константинович и Фанни Лир побывали в Риме на вилле Боргезе. Здесь великий князь был сражён знаменитой скульптурой Антонио Кановы, изображавшей обнажённую Полину Боргезе, младшую сестру Наполеона, лежащую на мраморном ложе в виде Венеры-победительницы с яблоком в левой руке. Николай Константинович тут же заказал скульптуру Томазо Солари копию этой дивной работы, но вместо Полины на мраморном ложе должна была лежать мраморная Фанни.

Солари работу выполнил и скульптуру отправили в Санкт-Петербург, а спустя годы, когда великий князь уже жил в Ташкенте, его мать, Александра Иосифовна, сделала ему подарок. Во время прогулки в парке, она случайно наткнулась на скульптуру полуобнажённой женщины с яблоком в руке и узнала в ней Фанни Лир, повинную, по её мнению, во многих, если не во всех бедах, обрушившихся на её старшего сына. Скульптуру, по указанию Александры Иосифовны, упаковали в деревянный ящик и отправили в Ташкент Николаю Константиновичу. А вот позже, уже в советское время, она стала одной из «жемчужин» ташкентского музея.

Отметим, что Николай Константинович был человеком не только эксцентричным, но и щедрым. Так, он учредил десять стипендий для выходцев из Туркестана, которые были талантливы, но не могли оплатить учебу в главных учебных заведениях России.

Еще он был успешным предпринимателем: открыл мыловаренный завод, предприятия по переработке риса, занимался строительством и эксплуатацией хлопкоочистительных предприятий,  ирригационными работами, в частности субсидировал прокладку  100-километрового оросительный канал, оживившего 40 тысяч десятин земель, заложил более десяти поселков для переселенцев из Центральной России, активно помогал коренному населению, чем снискал большое уважение.

Кроме того, великий князь субсидировал и активно участвовал в археологических работах, разбил несколько садов, которые плодоносят и ныне, озеленял, особенно так любимыми им дубами, новые улицы и замащивал их камнем. По его указанию в Ташкенте был проложен первый водопровод, построены дома для  ветеранов-туркестанцев, которые поддерживались стотысячным капиталом, выделенным им на их нужды.

В 1877-1878 годах великий князь не только субсидировал, но лично возглавил две исследовательских экспедиции, побывавшие в поймах Сырдарьи и Амударьи, в песках Кызылкумов, Каракумов, в отрогах Гиссарского и Чаткальского хребтов, других, порой ещё безымянных местах Туркестанского края.

Николай Константинович открыл в Ташкенте фотографические мастерские, бильярдные, наладил продажу кваса… На деньги, получаемые от предпринимательской деятельности, им был построен первый в Ташкенте кинотеатр (тоже как бизнес-проект) — «Хива». Потом ещё четыре кинотеатра.  Он собрал библиотеку в пять тысяч томов. Правда, владение всем этим было оформлено на «старшую» жену — Надежду Александровну, главная задача которой заключалась в том, чтобы не мешать и ни во что не вмешиваться.

А еще Николай Константинович (и когда только успевал?!) был человеком любвеобильным.

Кроме Надежды Александровны, от которой имел двух сыновей, упоминавшейся Дарьи Елисеевны Часовитиной: два сына и дочь, у него была связь с Александрой Александровной Демидовой (урожд. Абаза), родившей ему сына и дочь. Попутно, в 1901 году он умудрился обвенчаться с 15-летней Варварой Хмельницкой, но этот брак признан не был, а всю семью Хмельницких, выслали из Ташкента в Одессу. Хотя, как думаю, эта депортация стала для них скорее благом, нежели наказанием.  Ещё у князя была связь с танцовщицей, имя которой история не сохранила, и, как приписывает молва, с супругой видного общественного деятеля и учёного Иеронима Ивановича Краузе – Екатериной Матвеевной Краузе (урожд. Халиной), родивших ему по сыну. Количество же любовниц и содержанок великого князя подсчету, как пишут биографы, не поддаётся.

Не берусь утверждать, что связь между великим князем и Екатериной Краузе действительно имела место, но то, что женщина она была красивая – факт.  В течение ряда лет Екатерина Матвеевна возглавляла Ташкентский отдел Туркестанского благотворительного товарищества, в котором работала вместе с Ф. М. Керенским – отцом небезызвестного Александра Федоровича Керенского. Ну а её законный супруг — Иероним Краузе бесспорно являлся одним из самых ярких исследователей природных ресурсов и медицинских традиций Туркестанского края. Видный общественный деятель, ботаник, аптекарь, статский советник Иероним Краузе, был отмечен многими высокими наградами: орденами святой Анны, святого Станислава, святого Владимира, орденом Золотой Бухарской восходящей звезды, медалями «За Хивинский поход», «За походы в Средней Азии 1853-1895 гг.». Именно он открыл в Ташкенте первые аптеки, первую химическую лабораторию, первый маслобойный завод европейского типа, на котором также выпускалось мыло ореховое, кунжутное, маковое, подсолнечное, льняное и даже – дынное. С его именем связано появление в крае первого кинематографа. Именно Краузе заложил на участке рядом с домом генерал-губернатора сад для «разведки местных дикорастущих растений, которые могли бы войти в садоводство или составляли бы интерес для ботанических садов». Ныне этот парк очень любим ташкентцами — он находится на левом берегу Анхора, прямо за зданием Сената Олий Мажлиса, перед мостом через канал, но вот кто его заложил мало кто знает.

Еще он занимался археологией, благотворительностью – опекал Ташкентский детский приют. Впрочем, стоп! Перечислять благие дела этого человека можно очень долго. Скончался Иероним Иванович в 8 августа (21 августа по Новому стилю) 1909 года. В Ташкенте ему был установлен памятник, который после революции снесли. А вот могила на Боткинском кладбище сохранилась.

Но возвращаемся к Николаю Константиновичу — человеку совершенно непредсказуемому. И в том числе в делах сердечных. Взять хотя бы ситуацию, в которой он предложил руку и сердце 15-летней Часовитиной. Эта юная особа вообще-то должна была выйти замуж за другого человека, но свадьба по причине, что приданного было меньше, чем должно было быть по сговору с родителями невесты, расстроилась. Разгневанный жених устроил скандал, сквернословил, объявил, что обманут, что под венец с такой разэтакой не пойдёт. И в этот момент невесть откуда возникает великий князь и бросается на помощь к отвергнутой невесте. Как он сам вспоминал, рыдающая Даша показалась ему такой несчастной и такой красивой, что, подхватив её на руки, он вскочил в поджидавшую молодых (но не князя!)  пролётку, украшенную свадебными лентами, и помчался в церковь, где их обвенчали. Правда, для убедительности своих благородных намерений, князю пришлось упереть пистолет в бок священнику, но это уже другая тема.

А потом Дарье был куплен дом на окраине Ташкента, где та и поселилась, а князь её навещал. А ещё, отправляясь на званые приёмы и балы, вместе с «главной» женой, стал брать с собой также Дашу, чем, как уже отмечалось, чрезвычайно смущал местное общество.

Закономерен вопрос: почему эти и другие великокняжеские художества терпела Надежда фон Дрейер? Наверняка хотела оставаться пусть официально не признанной, но всё же связанной узами церковного брака с одним из Романовых. Поступала так ради детей, которым впоследствии высочайше была пожалована фамилия «Искандер» и княжеский титул. А ещё боялась, хорошо зная крутой нрав Николая Константиновича. Да и грешок, за который она едва не поплатилась жизнью, у неё был. А случилось вот что.

В 1886 году великий князь приступил к «выводу» сырдарьинской воды, желая, во что бы то ни стало оросить хотя бы часть Голодной степи между Ташкентом и Джизаком. Ни личных денег, работы, связанные с проведением канала, обошлись ему в миллион с лишним рублей, ни сил он не жалел. В 1892 году в районе, где велись работы, была зафиксирована вспышка холеры. Для борьбы с нею из Санкт-Петербурга выписали санитарный отряд. Тогда же в этот регион из Ташкента прибыл великий князь с супругой. И надо же было такому случиться, что между Надеждой Александровной и доктором столичного санитарного отряда, (к слову, внешне ничем не примечательным) возникла не то взаимная симпатия, не то мимолётный роман.  Донесли об этом князю или сам он их застукал неизвестно, но гнев его был велик и необуздан.

Надежду Александровну он повелел зашить в мешок и, «чтоб моментально утопла», скинуть в только что вырытый ирригационный канал. Однако слуги, которым было поручено исполнение приговора, проявив христианское человеколюбие, чего-то «недоглядели» и та, выскользнув из мешка, исчезла среди камышей. Два дня, рискуя быть разорванной и съеденной тиграми или кабанами, которых в те времена водилось здесь в избытке, она просидела в камышах, молясь своему ангелу-хранителю. И ангел сберёг ей жизнь. А вот комары не пощадили. Но недаром говорят, что нет худа без добра. Когда её опухшую, с кровавыми ранами по всему телами, оборванную, ввели в голодностепский дворец великого князя, он, мельком глянув, брезгливо поморщился, и посоветовал лечиться примочками из обычной мочи. Потом, кривя губу, добавил: «Прощаю тебя, Надежда, но в первый и последний раз. Помни». И она это помнила.

Что же касается доктора, то его, по распоряжению Николая Константиновича, в полный рост и по самую шею вкопали в мокрую землю, возможно надеясь, что голову «сластолюбцу» отчекрыжат шакалы. Но те медика не тронули. Может – побрезговали, может, были сыты.

Через двое суток к доктору наведались и установили, что он хотя и жив, но сошёл с ума. Доложили великому князю. Тот, как свидетельствуют современники, сменив гнев на милость, распорядился его вырыть, отмыть, и возвратить обратно в столицу.

Или другой случай, связанный с Февральской революцией 1917 года. Когда весть о ней достигла Ташкента великий князь надел красные шаровары, красную рубаху и несколько дней ездил в коляске по городу, поздравляя митингующих. Попутно он отправил приветственную телеграмму временному правительству и лично Александру Керенскому, с которым десять лет жил в Ташкенте по соседству и хорошо знал. Но здесь понять его можно: всякая опека над ним теперь упразднялась, чему князь искренне был рад.

Кстати, приходясь родным внуком российскому императору Николаю I, Николай Константинович называл род Романовых «собачьей кровью». Не таясь, во всеуслышание. А в момент восшествия в 1894 году на престол Николая II даже задумал государственный переворот.

Вот что об этом рассказывает уже цитируемый мною ташкентский писатель Алексей Устименко: «Используя родственные связи жён-казачек, он сговорился с казаками оренбургскими, да ещё уральскими, призвав их под свое начало. Указом же местным собрал под Ташкентом прикочевавших из дальних степей многих казахов. Готов был идти с ними — всем ополчением — на Москву да на Санкт-Петербург. Не случилось. Администрация легко уговорила казахов разъехаться по кочевьям. Те и разъехались. Сам же князь получил новую ссылку. Теперь уж в Сибирь, в Читу.

Быть бы этому городу местом смерти великого князя — болезни не отставали, а местный убивающий климат свалил его окончательно, но только мучающийся и совестливый Николай II не помнил зла, тем более не совершенного, тем более — не безосновательного, тем более — больше похожего на политическое сумасшествие, а не на тайный заговор. Вызволил из Сибири, дал возможность лечиться на царской даче в Крыму, в знаменитом Ливадийском дворце. Николаю Константиновичу было предложено даже и остаться тут насовсем. Не остался.

Даже и тех, кто пытается покорить Ташкент, — рано или поздно, но Ташкент сам покоряет. К Николаю же II, единственному царю, осталась долгая благодарность.

В 1917 году, узнав, что арестованный Временным правительством русский царь находится в Тобольске, и что практически все, ранее присягавшие ему, отвернулись от него, Николай Константинович, едва не единственный, находясь в Средней Азии, — по прежним масштабам, чуть ли не на иной планете — пробует организовать подпольную группу из верных офицеров для спасения несчастного Николая. В заговор входят: генерал Л.Л.Кондратович, он должен был возглавить опасное дело, и полковник Генерального штаба П.Г.Корнилов, брат Л.Г.Корнилова, в будущем известного белого генерала. Предполагалось выкрасть Николая II с всею его семьей из сибирского Тобольска, тайно увезти в Туркестанский край — кто б тогда догадался, что следовало бы искать именно здесь, на самом деле вроде бы уже даже и не в России? — а потом легко переправить в иранский Мешхед, с которым имелись некоторые связи.

Не успели. Последних царственных Романовых перевели в Екатеринбург; темный подвал Ипатьевского дома ждал заключающих драму револьверных и винтовочных выстрелов»[7].

Итак, Николай Константинович намеревался вызволить последнего русского царя и его семью из ссылки, в которую, как принято считать, их отправили большевики. Однако ряд современных историков спецслужб убеждены, что идея суда над Романовыми принадлежит Временному правительству, а точнее его главе – Александру Керенскому. В качестве доказательств они приводят приказы, которые тот издал, и которые, так или иначе, привели к трагедии. Именно Керенский, по мнению историков, распорядился арестовать царскую семью, якобы, «ради их безопасности», а затем приказал отправить Романовых в Екатеринбург.

Керенские: от Ташкента до Мюнхена

Ну а каким запомнился ташкентцам сам Керенский? Вот несколько примечательных фактов и о нем, и о его близких.

В мае 1889 года отца Александра Фёдоровича – Фёдора Михайловича Керенского перевели из Симбирска в Ташкент, назначив главным инспектором училищ Туркестанского края, что по «табелю о рангах» соответствовало званию генерал-майора и давало право на потомственное дворянство.

Туркестанский край, где он прослужил до 1910 года, стал вершиной карьеры Фёдора Михайловича. При нём только в одном Ташкенте открылось свыше 30 новых учебных заведений, в частности, первое одноклассное мужское училище, второе татарское мужское приходское училище, Мариинское женское училище, пятая и шестая русско-туземные школы, училище для мальчиков – бухарских евреев, частная школа Н. Гориздро. Благодаря его содействию и личному участию в немецком селе Тоболино (ныне это Южно-Казахстанская область) была открыта первая в Туркестанском крае немецкая школа. Он же создал географическое общество Туркестана.  Это я всё к тому, что в современном Узбекистане, продолжают публиковать труды о «кровопийцах-колонизаторах».

Жили Керенские: родители, Александр, две его старшие сестры и младший брат, в служебной квартире при Управлении учебными заведениями в

большом одноэтажном здании на улице А. Темура (быв. Московская), в квартале между ул. Истиклол (быв. Воронцовская, Сталина, акад. Сулеймановой) и ул. Навои (быв. Куропаткинская, Первомайская). Сравнительно недавно этот дом снесли, а на его месте построили гостиницу «Сити Палас». Неподалеку, в доме на углу улиц Тараккиет (быв. Кауфманская, К.Маркса) и ул. Яхъя Гуломова (быв. Гоголя) жили супруги Сваричевсие: известный архитектор Георгий Михайлович Сваричевский с Надеждой Керенской, сестрой Александра Керенского. Этот дом был построен по проекту и на деньги Сваричевсого. Сейчас в нем посольство Великобритании.

Эту информацию мне предоставил знаток ташкентской истории Пьер Ханбекян.

В 1889 году восьмилетний Саша Керенский начал учиться в ташкентской гимназии, где зарекомендовал себя прилежным, успешным учеником. В старших классах у него была репутация воспитанного юноши, умелого танцора и способного актёра. Он с удовольствием принимал участие в любительских спектаклях, с особым блеском исполнял роли Хлестакова в комедии Гоголя «Ревизор» и Ивана Ксенофонтовича Иванова в комедии Островского «Лес».

В 1899 году Александр Керенский с золотой медалью окончил гимназию и отправился в Петербург для поступления на юридический факультет местного университета. Согласно существовавшим в те времена правилам характеристика на руки ученику не выдавалась, а направлялась спецпочтой в указанное им учебное заведение. Вот что говорилось в характеристике Александра Керенского: «24 июня 1899 г. Н. 993. Секретно. Г-ну Ректору С.-Петербургского Императорского университета… Имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что окончивший курс в текущем 1899 году во вверенной мне гимназии с аттестатом зрелости Керенский Александр имеет очень хорошие способности и выдающееся умственное развитие… с особенным интересом занимался историко-литературными предметами и отличался начитанностью. К требованиям гимназической дисциплины относился всегда с должным вниманием. Характер имеет живой и впечатлительный, но, как юноша благовоспитанный, дурных наклонностей никогда не проявлял; в политическом отношении он вполне благонадежный…».

Первые студенческие каникулы летом 1900 года он провел в Ташкенте, где познакомился со своей будущей супругой Ольгой Барановской. Спустя два года он возглавил Туркестанское студенческое землячество в Петербурге, членом правления которого была Людмила Фрунзе – родная сестра Михаила Васильевича Фрунзе.

В мае 1906 года уже в качестве помощника присяжного поверенного, Александр Керенский снова прибыл в Ташкент, но не по доброй воле, а «под надзор полиции». Спустя четыре года он выступил главным защитником на процессе туркестанской организации социалистов-революционеров, обвинявшихся в антиправительственных вооружённых акциях. Процесс для эсеров прошёл благополучно, Александру Федоровичу удалось не допустить вынесения смертных приговоров.

Последнее пребывание Керенского в Туркестане связано с мобилизацией в 1916 году на тыловые работы 200 тысяч коренных жителей, которых до этого по законам Российской империи в армию не призывали. Указ о мобилизации спровоцировал бунт в Туркестане и Степном крае. Для расследования произошедшего Государственная дума создала комиссию во главе с Александром Керенским, который изучив ситуацию, возложил вину за произошедшее на царское правительство, обвинил министра внутренних дел в превышении полномочий и потребовал привлечения к суду коррумпированных местных чиновников.  Это создало ему имидж бескомпромиссного обличителя пороков царского режима и принесло популярность в среде либералов. Но в какой-то степени именно это явилось прочной гибели его младшего брата – Фёдора Фёдоровича Керенского, ставшего также юристом. Последнее место работы – прокурор Ташкентской судебной палаты – высшая ступень в краевой иерархии.

В 1918 году он внезапно исчез – ушел из дома и не вернулся. Прождав сутки, его супруга Нина Алексеевна бросилась на поиски, следы привели в ЧК, где ей сообщили, что муж расстрелян, но тело выдать отказались. Позже историк-этнограф Николай Остроумов в своём неопубликованном дневнике «Судьбы народов и отдельных лиц», отрывки из которого публиковались в прессе, написал: «…Был убит выстрелом из ружья, потому что был братом А.Ф. Керенского, громкой славой которого восхищался…». «Нина Алексеевна поседела за одну ночь. У них с Федором Федоровичем была дочь, страдавшая туберкулезом, вместе с которой спустя два месяца она уехала в Ялту, и где следы их потерялись»[8].

Несколько слов о происхождении А.Ф. Керенского. С отцовской стороны он происходит из среды русского провинциального духовенства. Что же касается матери, то Надежда Александровна (в девичестве Адлер) была дворянкой немецко-русского происхождения. Её отец (дед А. Ф. Керенского) был потсдамским, т. е. прусским, немцем. В русской армии он дослужился до чина подполковника. А с материнской стороны она была внучкой богатого купца, сумевшего, как тогда говорили, выбиться в люди из крепостных.

И еще примечательный факт. В Симбирске Керенские были дружны с семьей Ульяновых, глава которой – Илья Николаевич – являлся непосредственным начальником Фёдора Михайловича. В январе 1886 года Илья Николаевич умер. В следующем году гимназию, директором которой был Ф.М. Керенский, окончил Владимир Ульянов (Ленин). Помятуя о доброй дружбе с его отцом Фёдор Михайлович выдал Володе Ульянову прекрасную характеристику, открывшую путь в Казанский университет. Причём, подписывая её, он естественно знал, что брат В.И. Ульянова казнён как государственный преступник несколько недель назад.

В 1955 году у Александра Фёдоровича Керенского, который, наверняка, тоже знал об этом факте, спросили: «Почему вы, не застрелили Ленина в 1917 году, ведь в ваших руках тогда была власть?» – «Я не считал его важной фигурой», – ответил бывший министр-председатель Всероссийского временного правительства»[9]. Но вот его «важной фигурой» считали и едва не ликвидировали в Мюнхене. Вот как это было.

В октябре 1952 года в столице Баварии при активной финансовой поддержке американцев был создан «Координационный цент антибольшевистской борьбы» во главе с Александром Керенским. В него вошли представители русских, украинских, грузинских, армянских, татарских, чеченских, туркестанских и некоторых других эмигрантских организаций принявшихся не столько готовить свержение кремлевского режима, сколько строить козни друг другу.  Но советское руководство этим сварам-склокам, доходивших порой до рукоприкладства, значения не придало, решив, что Центр во главе с престарелым Александром Фёдоровичем способен, если не свергнуть их, то крепко намять бока, и поручило МГБ СССР ликвидировать Керенского. Вот что вспоминал по этому поводу  генерал-лейтенант МВД СССР Павел Судоплатов, курировавший в числе множества других секретных операций также ликвидацию руководителя Организации украинских националистов (ОУН) Евгения Коновальца и убийство Льва Троцкого: «Кажется, тогда нам позвонил Маленков[10] и сообщил, что ЦК поручает мне важное задание, в детали которого меня посвятит министр МГБ Семен Игнатьев. Вскоре я был приглашён к нему в кабинет, где, как ни странно, он был один. Поздоровавшись, Игнатьев сказал: „Наверху весьма озабочены возможностью формирования Антибольшевистского блока народов во главе с Керенским. Эту инициативу американской реакции необходимо решительно пресечь, а верхушку блока обезглавить. Мне приказано безотлагательно подготовить план действий в Париже и Лондоне, куда предполагается приезд Керенского“»[11].

Вскоре операция была разработана. Ликвидировать Керенского поручалось сотруднику Бюро № 1 капитану Николаю Хохлову, во время войны принимавшему участие в организации убийства гауляйтера Белоруссии Вильгельма фон Кубе. Он должен был вместе с другой сотрудницей Бюро, Ивановой, выступавшей под видом его тетушки, выехать в Париж. По прибытии на место Хохлов получил бы исчерпывающую информацию об объекте операции (о том, что предстоит ликвидировать Керенского, исполнителю акции не говорили). После чего ему следовало выждать удобный момент и застрелить неугомонного Александра Федоровича из пистолета, замаскированного под авторучку «паркер».

Однако незадолго до отъезда в Париж Хохлов отказался от выполнения этого задания. Свой отказ он мотивировал тем, что у него расшатаны нервы, трясутся руки и ноги. «Боюсь, промахнусь или попаду не в того, в кого надо», — бубнил Хохлов в кабинете Судоплатова.

Начальник Бюро № 1 доложил Семёну Игнатьеву, что Хохлов, дескать, попал в поле зрения французских спецслужб, участвовать в операции не может. Ликвидацию Керенского отложили, а вскоре из жизни ушёл товарищ Сталин, и всем стало не до Александра Федоровича.

Обо всем этом  впервые я услышал в начале 90-х в Мюнхене от некоторых еще здравствующих членов Антибольшевистского блока народов, собиравшихся в Толстовской библиотеке, Центре русской культуры MIR, а также посещавших местный  Кафедральный собор Русской Православной Церкви Заграницей. От них же я узнал, что к Керенскому, в отличие от подавляющего большинства граждан бывшего СССР, весьма лояльно относятся члены одной из старейших армянских политических партий Дашнакцутюн. Ну а связано это, как объяснил мне шеф армянской службы радио «Свобода», размещавшейся тогда в Мюнхене, возглавивший позже  Институт армянских проблем Эдуард Оганесян с тем, что в 1912 году Керенский на судебном процессе в Санкт-Петербурге защищал боевиков-революционеров из этой партии. В чём-чём, а в этом Эдуард разбирался хорошо, т. к. был не только доктором философии, но и входил в руководящее ядро Дашнакцутюн, запрещенной в СССР, но продолжавшей выступать, как основная национальная и организующая сила армянской диаспоры. Помню тогда же, с шуточным посвящением от имени Александра Керенского, я подарил ему уникальный экземпляр книги «Армяне в Средней Азии» Аркадия Григорьянца, вышедшей в Ереване 1984 году и моментально объявленной в Узбекистане «антинаучной», «антисоветской», «порочащей узбекский народ» и изъятой из всех книжных магазинов и библиотек. Но с Аркадием Агалумовичем Григорьянцем я дружил, и он успел подарить мне экземпляр «главного труда своей жизни».

Попутно вспомнился еще один эпизод, связанный с Керенским и баварской столицей, о котором мне рассказал председатель мюнхенского Фонда композитора Александра Глазунова, председатель правления Исторического Императорского Православного Палестинского общества (ИППО) Николай Ворнцов.

В 1959 году на террасе одного из ресторанов озера Штарнбергерзее решаль судьба радио «Свобода». За столом сидели, участник Гражданской войны на стороне Белого движения, полковник, полный Георгиевский кавалер, один из создателей Русской Национальной Народной Армии (РННА), воевавшей на стороне Третьего рейха, затем начальник личной канцелярии генерала Власова, а после капитуляции Германии один из активных участников спасения от  выдачи в СССР членов Русской освободительной армии (РОА),   возглавивший в последствии  отдел кадров радиостанции «Свобода» Константин Кромиади,  Александр Керенский, а также серый кардинал радиостанции Георгий Кудрявцев, более известный, как Жорж Александр и его супруга Евгения Васильевна Кудрявцева.
И вот спустя годы Николай Воронцов, знавшмй об этом эпизоде, попросил ее рассказть как выглядел Куренский, что говорил, как его принимала русская эмиграция Мюнхена.

— Керенский произвел на меня впечетленего культурного, даже  светского человека, — сказала Евгения Васильевна. – Но вот одет он был совершенно не в моем вкусе.
— А что он говорил?
— Ах, все то же самое. О политике, России, революцию вспоминал. Я не вникала.

И это тоже наше история, которую каждый из нас видит и воспринимает по-своему.

О великом князе и курьезах

Ну а нам, уважаемый читатель, пора возвращаться в Узбекистан, к Николаю Константиновичу Романову, чей земной путь завершился 14 января 1918 года на даче под Ташкентом.

Умер великий князь от воспаления легких, а не был, как ходили и ходят слухи, расстрелян большевиками. Похоронили его по просьбе супруги –Надежды Александровны у стен Иосифо-Георгиевского собора, располагавшегося у перекрёстка улиц Соборной и Романовского (в советское время Карла Маркса и Ленина) напротив входа во дворец. К слову – это было одно из красивейших зданий города, воздвигнутое в 1875 году по проекту архитектора Николая Ульянова инженером Шавровым.

Вот, как об этом писал младший сын великого князя Александр Николаевич Искандер: «Но отца моего – «опального» Великого князя Николая Константиновича правительство нового режима политично допустило похоронить с великокняжескими почестями в ограде Собора. Отцу были отданы воинские почести, и сотни тысяч жителей из городов и дальних гор селений и из поселков «Голодной степи» приехали и пришли проститься с обожаемым ими «Великим благодетелем»[12].

В советское время собор «перепрофилировали» в республиканский кукольный театр, а в алтарной части оборудовали кафе-пельменную. Могильные плиты, располагавшегося здесь кладбища, куда-то уволокли, землю сравняли.  Что стало с захоронениями, неизвестно. Может быть, их решили не тревожить?

В 70-е — 80-е в кафе-пельменной обожали собираться и распивать принесённые под полой горячительные напитки журналисты, из располагавшегося на этой же улице редакционного корпуса, писатели, поэты, актеры русского драматического театра, получившего при советах  имя  М. Горького, который, напомню, был воздвигнут на деньги великого князя и  находился в пяти минутах хода.

Упомянув театр, вспомнил одну из множества курьёзных историй, случившихся под его сводами.

Как-то поставили в нём спектакль по новелле Проспера Мериме «Таманго», повествующую о том, как некий бравый моряк Леду, начавший карьеру простым матросом дослужился до капитана судна. Как в одном из сражений ему раздробило кисть левой руки, но он не сдался, построил быстроходный и вместительный бриг «Надежда», на котором в нарушение существующих законов стал промышлять торговлей «чёрным деревом», т. е. рабами. И вот в один из рейсов этот самый Леду причалил к африканскому берегу, дабы купить у негритянского вождя Таманго очередную партию невольников.

Выпив за встречу несколько бутылок рома, начали они торговаться. Однако предложенный вождём товар капитану не понравился. Они долго кричали, спорили и выпили ещё чудовищное количество «огненной» воды. В итоге охмелевший африканец уступил упёртому французу, но нескольких рабов Леду брать отказался. Даже за стакан рома. Мол, слишком хилы. И тогда Таманго решил убить их за ненадобностью. Одну из женщин он укокошил из ружья, а вот прикончить остальных помешала одна из его жён по имени Айше. Этот её поступок до того возмутил Таманго, что он тут же подарил её капитану. Туземка была молода, симпатична и Леду с радостью принял презент.

Спустя некоторое время, проспавшись и осознав, что по пьянке сотворил, Таманго бросился возвращать Айше. Но Леду был непреклонен, мол, «дарённое назад не отбирают». А узнав по ходу бурной перепалки, что за ночь погибло три раба, приказал заковать самого Таманго в кандалы, решив таким образом возместить убыток.

Далее было много иных приключений и неожиданных коллизий, к нашей истории отношения не имеющих. Соль же нашей истории в том, что режиссёру для придания спектаклю нужного колорита на сцене захотелось иметь попугая и непременно говорящего. Попугая нашли, но говорить он категорически отказывался. Решили, что пока сойдёт, а позже найдут говорящего.

И вот премьера. Зал полон. Действие спектакля приблизилось к кульминации – освобождению рабов. Зрители, затаив дыхание, уставились на сцену. Таманго подаёт рабам сигнал, те сбрасывают заранее подпиленные цепи и вдруг, попугай, очнувшийся от их звона, громко произносит: «Тётю Розу к телефону! Где эта б…дь?» Причём с соответствующим одесским акцентом. Все в шоке. Занавес падает. Попугая убирают. Спектакль кое-как доигрывают, а на следующее утро режиссера и директора вызывают в горком…

А вот еще один небезынтересный случай, связанный с ташкентским театром русской драмы. Как известно, одним из тех, кто активно содействовал вызволению великой прозы Михаила Булгакова из небытия, был литературовед Абрам Вулис, которого друзья и коллеги иногда звали Авраамом, а иногда — Августом.

Окончив в начале 50-х Среднеазиатский государственный университет, Вулис тут же засел за кандидатскую диссертацию «Сатира в советской литературе 30-х годов». И вот, работая над ней, неожиданно для себя наткнулся на «Зойкину квартиру» и «Багровый остров» М. Булгакова, потом прочёл его «Роковые яйца», восхитился, и решил отыскать ещё что-нибудь пообъёмнее, но вместо этого вдруг выяснил, что вдова Булгакова жива.

Будучи человеком фантастически упорным и энергичным из разряда тех, которых выставлять в дверь бессмысленно, ибо они влезут не то, что в окно, а скорее в форточку, ташкентский аспирант Вулис отыскал её московский номер телефона и добился встречи.

Елена Сергеевна (урождённая Нюренберг, в первом браке Неёлова, по второму мужу Шиловская — третья жена Михаила Булгакова, хранительница его литературного наследия. Основной прототип Маргариты в романе «Мастер и Маргарита), отнеслась к ташкентскому гостю с большим недоверием, заподозрив в нём гэбэшного осведомителя. Какое-то время она даже в квартиру его не впускала, ограничиваясь немногословными разговорами на лестничной клетке. Но однажды сказала: «Вы, Август, как вижу, человек искренний, и поэтому я хочу кое-что вам показать, но прежде, я должна посоветоваться с Мишей».

С каким Мишей Август-Абрам уточнять не стал, ибо уже знал, что Елена Сергеевна регулярно беседует с Михаилом Афанасьевичем, связь с которым, по её словам, у них не прекратилась даже после его смерти. По вечерам она не только рассказывает ему, что сделала за день, с кем встречалась, о чём говорила, но также спрашивала советов – и считала, что получает ответы.

Спустя несколько дней Вулис снова явился к Елене Сергеевне, и она со словами «Миша разрешил», вручила ему рукопись «Мастера», но читать разрешила только в её квартире. Ещё она позволила кое-что конспектировать, но перед тем, как Вулис покидал квартиру, непременно просматривала им записанное, чтобы не было какого-нибудь цельного фрагмента романа, мол, «Миша это не одобрит».

Вот собственно предыстория, как в кандидатской диссертации Абрама Вулиса впервые было рассказано о великом романе, а чуть позже опять-таки при его самом активном участии «Мастер и Маргарита» впервые был опубликован в журнале «Москва». Опубликован с купюрами, цензурными исправлениями, искажениями, но опубликован!

Предисловие к роману написал сам Вулис и Константин Симонов, ставший благодаря нашему земляку, горячим поклонником и «Мастера», и всего творчества Михаила Булгакова.

Ну а в Ташкент Август-Абрам возвратился с «Записками покойника», которые отнес в «Звезду Востока» и пьесой «Иван Васильевич», которую предложил в местный русский театр. В это трудно поверить, но и журнал, и театр от Булгакова тогда отказались. Но не по идеологическим соображениям, а посчитав… неинтересными. В частности, пьесу, которая при жизни автора не ставилась и не публиковалась, и которая явилась основой любимого миллионами фильма «Иван Васильевич меняет профессию», сочли… малоудачной пародией на «Машину времени» Герберта Уэллса.

Впрочем, я крепко отвлекся. Пора возвращаться к месту захоронения великого князя Николая Константиновича.

В октябре 1983 года умер кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов и его похоронили, напротив музея В.И. Ленина. Так сообщили в прессе. Но фактически его похоронили рядом с кукольным театром и обожаемой пишущей братией, актёрами, музыкантами кафе-пельменной, т. е. рядом с великим князем.

Пельменную моментально ликвидировали и вместо неё открыли цветочный магазин, попутно приняв решение воздвигнуть на могиле Рашидова мемориальный комплекс, который должен был стать «местом паломничества трудящихся».

Но спустя полгода в Ташкент прибыла группа «ответственных товарищей» во главе с секретарём ЦК КПСС Егором Лигачевым, провела пленум ЦК республиканской партии, на котором все, кто недавно клялся в верности памяти «дорогого Шарафа Рашидовича» дружно разоблачили его как «деспота, коррупционера, взяточника, писателя-графомана», нанёсшего «непоправимый ущерб узбекскому народу» и «создавшему в республике обстановку раболепия, лизоблюдства, кумовства и коррупции». По решению пленума прах Рашидова эксгумировали и перезахоронили на Чагатайском кладбище. Причём осуществили это ночью, оцепив могилу плотным кольцом солдат, милиционеров и расставив всюду людей в штатском. Правда, потом, после развала СССР и получения Узбекистаном независимости, Рашидова реабилитировали и даже установили в центе Ташкента ему памятник.

А вообще его жизнь и дела в значительной степени напоминают времена правления знаменитого государственного деятеля Востока, одного из внуков Амира Тимура Мирзо Улугбека, правившего Самаркандом в 1409–1449 годах. В мировую историю Улугбек вошел не только как крупный государственный деятель, но и как ученый-просветитель. Так, в годы своего правления он построил около Самарканда одну из наиболее значительных обсерваторий средневековья. Главный труд, который был в ней выполнен – «Новые астрономические таблицы» («Зидж-и-джедит-и Гурагони») – содержал изложение теоретических основ астрономии и каталог положений 1018 звезд, определенных с большой точностью.

К сожалению, судьба Улугбека в итоге сложилась трагически: его убили по приказу собственного сына Абдуллатифа, рвавшегося к власти, а его обсерваторию полностью разрушили (в 1908 г. её остатки обнаружил археолог Василий Вяткин). По сути, Шараф Рашидов и в этом повторил судьбу Улугбека: конец его жизни тоже стал во многом трагическим, а клевета сопутствовала его имени на протяжении многих лет. Но, как и в случае с Улугбеком, история очень быстро расставила всё по своим местам, воздав Рашидову должное за те деяние, которые он совершил в годы своего руководства республикой. И ещё его дети: четыре дочери и сын не предали отца.

А вот о великом князе Николае Константиновиче, который, несмотря на все причуды и странности немало сделал для этого города и края, в Узбекистане даже не вспоминают. Думаю, похоронили бы его на Боткинском, то могила может и сохранилась. И к подножию ее люди иногда клали цветы, тем более что он это заслужил.

…В конце 90-х прошлого века здания, в которых размещались кукольный театр, и кафе-пельменная снесли и на их месте разбили небольшой сквер. Так что прах великого князя и других, здесь погребенных, наконец-то обрели покой.

Чагатайское мемориальное

Боткинское кладбище, по крайней мере, для европейцев в Ташкенте живущих или живших, то же, что и Новодевичье для москвичей с одной лишь разницей — оно более демократично и доступно. Почему? Наверное, потому что для узбеков главным всё же является Чагатайское мемориальное кладбище, где последние лет тридцать хоронят видных политиков, деятелей науки, культуры. Кроме уже упомянутого Шарафа Рашидова там покоится крупный партийный и государственный деятель, испытавший карьерный взлёт и головокружительное падение, но при этом устоявший на ногах и сохранивший достоинство, Усман Юсупов. Правда, сегодня он более известен, как «однофамилец» необыкновенных по вкусу, форме и размерам юсуповских помидоров, которые всегда были (а может, и остаются?) украшением любого ташкентского стола, и которые, как гласит молва, именно Усман Юсупов начал выращивать в совхозе №4 Баяутского района Ташкентской области. Туда, свергнув с должности председателя Совета Министров Узбекской ССР, его отправили директором. За что? За язык. Все мы от него страдаем.

В войну Усман Юсупович Юсупов возглавлял партийную организацию Узбекистана и отвечал не только головой, но и остальными частями тела за всё, что требовал центр для фронта. А фронт требовал и получал из Узбекистана не только продукты, обмундирование, обувь, но также самолёты, авиамоторы, миномёты, бомбы, мины, а ещё солдат.

Весной 1943 года первый секретарь повёз эшелон с подарками этим самым солдатам, которые частью сражались, а частью копали рвы под Смоленском. Вручили подарки, произнесли речи, сфотографировались на память и двинулись обратно. Но с остановкой в Москве, так как Верховный Главнокомандующий изъявил желание побеседовать с товарищем Юсуповым.

 Юсупов переступает порог сталинского кабинета, здоровается, замирает вдруг:

— Который час, товарищ Юсупов? — неожиданно спрашивает генсек.

— Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, но часов я не ношу, поэтому время могу назвать приблизительно, а не точно.

— Приблизительно нам не нужно, — пыхнув трубкой, говорит Сталин, — нам, коммунистам, во всём точность нужна.

Потом поднимается со своего места и, подойдя вплотную к замершему Юсупову, снимает с руки часы и протягивает их ему:

 — Вот, товарищ Юсупов, тебе часы, чтобы всегда мог следить за временем и если потребуется немножко опережать его.

— Благодарю, дорогой Иосиф Виссарионович! У меня нет слов… Это, если позволите, не мне подарок. Это всем нашим коммунистам, всему Узбекистану подарок. Всем нашим воинам, у которых я только что побывал.

 — Знаем, всё знаем, — останавливает его Сталин. — Давай лучше поговорим о насущном. Вот ты вместе с наркомом Внутренних Дел товарищем Кобуловым сообщил в ЦК, что на территории Узбекской республики значительно возросло число случаев хищений промышленных и продовольственных товаров, особенно на предприятиях пищевой и текстильной промышленности, а также в торговой сети. И что за второе полугодие 1942 года только органами НКВД было возбуждено на расхитителей товаров 2423 уголовных дела.

— Так точно, товарищ Сталин, сообщили.

— И в этой связи для решительного пресечения хищений и разбазаривания товаров вы с Кобуловым просили разрешить создать республиканскую тройку в составе секретаря ЦК КП (б) Узбекистана товарища Юсупова, наркома Внутренних Дел товарища Кобулова и прокурора республики товарища Беляева, предоставив ей право рассматривать дела во внесудебном порядке.

— Просили, товарищ Сталин.

— Не скрою, товарищ Юсупов, у нас в ЦК было два мнения, но я поддержал ваше предложение, потому что считаю: расхитители – не просто воры, а враги государства и поступать с ними нужно соответственно.

— Спасибо, товарищ Сталин.

— Это, товарищ Юсупов, я должен поблагодарить вас за бдительность.

Беседа, вместо отведённых пятнадцати минут, длилась уже второй час. Несколько раз в кабинет заглядывал руководитель секретариата Сталина Александр Поскрёбышев, тактично напоминая, что в приёмной давно ожидает вызова Никита Хрущев.

— Если давно ожидает, то пусть заходит. У нас от него секретов нет, —смилостивился Сталин.

Хрущёв, являвшийся членом Военного совета фронта, возник на пороге, сверкая золотыми генеральскими погонами и в брюках с красными лампасами. Почему? А потому, что незадолго перед этим в Красной Армии ввели погоны, очень похожие на царские.

 Сталин оглядел его, повернулся к Юсупову и сказал:

— Ты вот повез подарки на фронт издалека, а этот, угробил армию под Харьковом и смотри, сияет золотом, как ни в чём не бывало.

Юсупов, глянув на побледневшего Хрущёва, заметил:

— Зачем на фронт дураков посылать?

— Правильно замечание, — сверкнув взглядом, сказал Сталин. — Просто мы ещё раз решили оказать доверие этому человеку. И очень хотим не ошибиться[13]…

… В 1953 году вскоре, после смерти Сталина, Хрущёв вызвал Юсупова, являвшегося в то время министром хлопководства СССР, в кремлёвский кабинет. Встреча была короткой.

—  Думаю, Усман, что тебе будет сложно работать с дураком.

А на следующий день вышел указ нового правительства о ликвидации министерства хлопководства страны.  Усман Юсупов вернулся с семьей в Ташкент. До 1955 года он возглавлял Совмин республики, а потом его перевели директором совхоза, и, как следствие, появились дивные юсуповские помидоры, каждый едва не в килограмм весом. Правда, есть мнение, будто эти помидоры вывел сотрудник Узбекского научно-исследовательского института овощебахчевых культур Карим Юсупов. Может и так, но народная молва однозначно ассоциирует их с именем Усмана Юсупова.

В 1959 году он ушел на покой и ему назначили пенсию по возрасту, правда, вместо положенной союзной в 3000 рублей Хрущёв распорядился ограничиться пенсией республиканского значения – 1200 рублей.

16 октября 1964 года, через два дня, после снятия Хрущёва, Усману Юсупову принесли выписку постановления за подписью нового председателя Совмина СССР Алексея Косыгина о назначении ему пенсии союзного масштаба и выплаты разницы суммы за прошедшие годы. Но Юсупов от денег отказался.

—  Я уже прожил эту жизнь безо всяких выплат. Если можно, перечислите эти деньги в какой-нибудь детдом…

… Здесь же на  Чагатайском кладбище похоронены писатели Гафур Гулям, Абдулла Каххар, обожаемый миллионами певец, музыкант, актёр, поэт Батыр Закиров, видные учёные Садык Азимов, Рахимхон Аминова, актер Аброр Хидоятов, прославившийся тем, что роли Отелло и Гамлета исполнял не хуже, а может даже лучше самого Ричарда Бёрбеджа. Правда, видеть на сцене англичанина – друга и соратника Шекспира, мне, как вы понимаете, не довелось, поэтому говоря это, опираюсь на чужое, но очень компетентное мнение.

Похоронены на Чагатайском и немусульмане-узбекистанцы. В их числе народная артистка СССР, танцовщица, певица, хореограф Тамара Ханум (Тамара Артёмовна Петросян), которая вдобавок к многочисленным своим титулам и званиям была еще и персонажем ходивших по Ташкенту анекдотов, преимущественно добрых, без скабрезностей.  Например, узбекско-русского «ремейка» басни Крылова «Стрекоза и муравей», возникшего году в 1975-м:

Один несчастный, мокрый стрекозёшка

Ползет к трудолюбивой муравьёшка:

— Муравьёшка, Муравьёшка,

Бир менга кусок ляпёшка!..

Муравьешка отвечал:

— Ты все лето пел?

— Пел.

— Танцевал?

— Танцевал.

— Чайхана сидел?

— Сидел.

— Лепёшка кушал?

— Кушал.

— Тамар-Ханум слушал?

— Слушал.

Так теперь иди —

Ансамбль Моисеева пляши!

Подозреваю, что в России или в Европе, да ещё в XXI века, это «произведение» вряд ли вызовет улыбку. Но перенеситесь мысленно в Ташкент застойного периода, в чайхану на берегу Анхора, усядьтесь за настоящий узбекский достархан и уверяю — это бесхитростное подобие басни будет смешнее самого смешного.

Тамара Ханум была необыкновенно талантливой актрисой и танцевщицей, о чём свидетельствует такой факт. Однажды к ней за кулисы пришла сама Айседора Дункан и попросила разрешения… пересчитать её шейные позвонки и ощупать кисти рук, т. к. не верила, что у человека может быть столь гибкое тело. А ещё она была умной женщиной. В переписке с ней состояли Чарли Чаплин, Галина Уланова, Пабло Пикассо, Алексей Толстой, Ольга Книппер-Чехова…

Впрочем, наша история не о творчестве Тамары Ханум, а о кладбищах, поэтому вспомним ещё некоторых на них покоящихся.

Здесь же на Чагатайском похоронены народный писатель Узбекистана, автор и ныне популярных романов «Санджар Непобедимый», «Тени пустыни», «Семь смертных грехов» Михаил Шевердин и лауреат Сталинской премии, народный писатель Узбекистана, автор увлекательных исторических повествований Сергей Бородин.

Похоронили коммуниста Бородина, а умер он в 1974 году, в деревянном гробу и по православному обряду. И где? На мусульманском кладбище! И этому есть объяснение: Сергей Петрович воспитывался в старорусской, благочинной семье, в условиях уютно-традиционного православного быта и уклада. И ещё его отец, но это никоим образом не афишировалось и даже скрывалось – Пётр Петрович Бородин был потомственным дворянином, а мать – Анастасия Моисеевна (Мусаевна) Ингалычева происходила из знатного княжеского рода касимовских татар.

В ташкентском доме писателя было четыре иконы, причём одну из них – Николая Чудотворца, по воспоминаниям его вдовы Раузы Якубовны Бородиной, Сергей Петрович обязательно брал с собой, отправляясь в командировки за пределы Ташкента.

Это, по воспоминаниям жены его сына Андрея Нины Чабановой, была очень красивая старинная икона XVII-XVIII веков, которой Сергей Петрович очень дорожил и тщательно прятал от посторонних глаз в личной библиотеке. После его кончины эти иконы эти были переданы сыном Александром в Ташкентскую и Узбекистанскую епархию Русской православной церкви.

Несмотря на то, что похороны Бородина проходили по высшему номенклатурному ритуалу (была создана специальная Правительственная комиссия) и сам писатель был членом КПСС с 1943 года, на дом для отпевания покойного пригласили православного священника.

И надо же было такому случиться, что едва тот прибыл, как к дому подкатил картеж автомобилей — выразить слова соболезнования приехал первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов, и они со священником, что называется, столкнулись «лоб в лоб». И что? А ничего. На время отпевания партийный лидер зашёл в кабинет покойного, а потом, когда священник завершил чтение разрешительной молитвы и вложил текст этой молитвы в правую руку усопшего, в гостиную, где стоял гроб, проститься с Бородиным вошёл Шараф Рашидов[14]. Вот такая история. Ну а мы всё же возвратимся на Боткинское.

Немецкий квадрат

До середины XX века, точнее до 1941 года, на Боткинском кладбище был «немецкий квадрат», где хоронили в основном лютеран и католиков.  Но потом всех немцев из Ташкента депортировали. Частью отправили в Сибирь, частью расселили в окрестных поселках и кишлаках, поставив на учет спецкомендатур. Поэтому, когда, уже в постперестроечные времена, я прочел, что супруга актера Михаила Боярского, актриса Лариса Луппиан — немка, то очень удивился. Не могла немка родиться в Ташкенте в 1953 году. И не мог ее отец — Луппиан Регинальд Эдуардович, родившийся в 1927 году, жить в Ташкенте или ином даже средней величины городе Средней Азии, не говоря уж о Москве, Ленинграде, Рязани, Алма-Ате или Свердловске, имея в паспорте запись «немец».

Да, я знаю немцев по крови, которые в самые мрачные времена добились значительных успехов в науке, медицине, архитектуре, но все они в паспортах числились «русскими», «украинцами», «белорусами» и даже «евреями».

Тень национальности родителей, кто бы и что сегодня не говорил, падала в СССР также на детей. Поэтому анекдот из серии «Вопросы в анкете для первого отдела: были ли Вы в детстве евреем? Выезжали ли за границу, и если да, то почему вернулись?» скорее — правда, нежели шутка.  И немцев это касалось в первую очередь.

Сегодня «немецкого квадрата» на Боткинском давно нет, но некоторые могилы сохранились. Например, могила основателя первого в Центрально-Азиатском регионе научно-исследовательского института садоводства, виноградарства и виноделия доктора сельскохозяйственных наук, академика Рихарда Рихардовича Шредера (1867 – 1944), которым он руководил на протяжении 42 лет. Попутно он занимался изучением климата Средней Азии, а для популяризации научных знаний среди местного населения создал первый в Туркестанском крае журнал «Дехкон» на узбекском языке. Он же был главным редактором и автором популярных журналов «Туркестанское сельское хозяйство» и «Туркестанский земледелец». Его именем «Шредер» был назван выведенный им же скороспелый сорт хлопчатника, решивший проблему продвижения этой культуры на север Узбекистана, а также в Киргизию, Казахстан и Закавказье. Шредер был награждён двумя орденами Трудового Красного Знамени, а в 1927 году правительство Узбекистана присвоило ему звание Героя Труда. Ну а от высылки он спасся потому, что перед самой войной объявил себя… датчанином. Действительно, его отец – российский селекционер, автор многочисленных книг на эту тему, официально именовавшийся «патриархом русского садоводства» Рихард Иванович Шрёдер (1822 – 1903) родился в Дании. Там же получил специальное образование, а в конце 1840-х переехал в Россию и поселился в Санкт-Петербурге, где в 1850 году был назначен главным садовником при Санкт-Петербургском лесном и межевом институте. Так вот, о том, что Шредеры — немцы, а никакие не датчане  мне поведал настоящий ташкентский датчанин, доктор архитектуры, профессор Ташкентского архитектурного института Владимир Анатольевич Нильсен, с сыном которого, ныне живущим в Копенгагене,  доктором архитектуры Ярославом Нильсеном, я дружу, а когда-то в Ташкенте мы были соседями.

Сохранилась на Боткинском и могила арабиста, профессора, члена-корреспондента Академии наук СССР Александра Эдуардовича Шмидта[15]. Родился он в Астрахани в 1871 году в семье военного врача. С золотой медалью окончил вначале Тифлисскую классическую гимназию, а затем с дипломом первой степени арабско-персидско-турецкое отделение факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета.

Имея блестящие способности к изучению языков, Александр Шмидт прекрасно знал многие европейские, восточные и древние языки, проявив ещё в студенческие годы склонность к научно-исследовательской работе. Он был одним из признанных авторитетов в истории ислама, мусульманского права и исламоведения. Впрочем, перечислять заслуги достижения этого, вне всякого сомнения, выдающегося учёного можно долго.  Поэтому коснусь только ташкентского периода его жизни.

В конце 1917 года Александр Эдуардович вместе с другими представителями научно-педагогической общественности России активно участвовал в работе Организационного Комитета по делам намечавшегося к созданию в Ташкенте Туркестанского госуниверситета. В августе 1919 года он был избран заместителем ректора этого университета и в феврале 1920 года, возглавив первую группу профессоров, отправился в Ташкент.

Кроме подбора кадров для Туркестанского университета он занимался комплектацией его библиотеки.

В апреле 1920 года А. Э. Шмидта избирают профессором Восточного института, который создавался в Ташкенте одновременно с университетом, а в декабре 1920 года он становится его ректором. В институте Шмидт читал лекции по исламоведению, мусульманскому праву, мусульманской догматике, истории, арабской литературе, арабскому языку.

В сентябре 1924 года Восточный институт стал Восточным факультетом университета в Ташкенте. А сам Ташкентский университет в июле 1923 года в связи с проведением национального размежевания в Средней Азии переименовали в Среднеазиатский государственный университет (САГУ). А. Э. Шмидт стал деканом Восточного факультета САГУ.

В 1930 году А.Э.Шмидт по решению коллегии ОГПУ Ташкента был выслан в Алма-Ату в числе 11 профессоров и преподавателей Восточного факультета САГУ. В 1938 году его вновь арестовали, обвинив во вредительстве. Приведу цитату из показаний Александра Эдуардовича от 16 июня 1938 г.: «Работая деканом Восточного факультета САГУ, а потом зам. ди­ректора САГУ, я совместно с проф. Семеновым, Маллицким и Андреевым возглавил реакционную группу профессуры. Мы создали на Востфаке контрреволюционную вредительскую группу из числа профессорско-преподавательского состава, ставившую перед собой задачи: срыв работы в области подготовки кадров советских специалистов, противодействие советизации преподавательского состава и введению общественно-политических дисциплин и марксистско-ленинской методологии»[16].

Александр Эдуардович Шмидт погиб, не выходя на свободу 9 августа 1939 года. Почему его удостоили чести быть похороненным на Боткинском кладбище, не знаю, а строить догадки не хочется.

Неподалеку находится могила Евгения Карловича Бетгера – библиографа, переводчика, историка, обладавшего воистину энциклопедическими знаниями, которые он получил на историко-филологическом факультете Московского университета, затем в Гёйдельбергском университете, Киевском университете и арабском отделении Туркестанского восточного института. Родился Евгений Карлович в Ташкенте в семье провизора 30 июня 1887 года. И скончался он тоже в Ташкенте 3 апреля 1956 года. Каким же образом ему удалось избежать ссылки и преследований по национальному признаку? Элементарным: в паспорте был записан русским, хотя все знали, что он немец. Но повезло — не сдали. Да и сам Евгений Карлович старался не привлекать к себе особе внимание.

До революции он преподавал русскую литературу в мужской гимназии Ташкента. А с 1918 года вплоть до самой кончины работал в Государственной республиканской библиотеке (заведующий отделом, директор в 1923-29, заместитель директора по научной части, ученый секретарь). Е.К. Бетгер удостоен почетных званий, он опубликовал несколько значимых научных трудов, но главное о нём в Ташкенте сохранилась добрая память, как о бескорыстном помощнике ученых и писателей, в том числе эвакуированных в Ташкент в годы войны в поиске нужных им источников.

Тут же могила Федора Федоровича Детенгофа (1898 — 1973) — советского врача-психиатра, с 1940 года заведовавшего кафедрой психиатрии Ташкентского медицинского института. Известен он в частности тем, что в 1969 году, возглавляя судебно-психиатрическую экспертную комиссию, отверг заключение судебно-психиатрической экспертизы во главе с академиком АМН СССР А. В. Снежневским и советским психиатром, полковником КГБ Д. Р. Лунцем 1964 года относительно психического здоровья одного из лидеров  правозащитного движения П. Г. Григоренко. А дело было в следующем. 7 мая 1969 года по прибытию в Ташкент на процесс крымских татар, добивавшихся право возвратиться на свою историческую родину, генерал П.Г. Григоренко был арестован и помещён в специальную психиатрическую лечебницу. Однако экспертиза, проведённая узбекскими медиками, возглавляемыми заведующим кафедрой психиатрии Ташкентского мединститута гласила: «Признаков психического заболевания не проявляет в настоящее время, как не проявил их в период совершения инкриминируемых ему преступлений. Вменяем. В стационарном лечении не нуждается».

 Правда, новая экспертиза, проведенная в Москве в институте им. Сербского, опровергла этот их вывод, заключив, что П.Г. Григоренко «страдает психическим заболеванием в форме патологического (паранойяльного) развития личности с наличием идей реформаторства». Пётр Григорьевич вновь был помещён в Черняховскую специальную психиатрическую больницу на принудительное лечение.

Не буду рассказывать о дальнейшей судьбе П. Г. Григоренко, единственно скажу, что в 1997 году президент РФ Борис Ельцин подписал Указ «Об увековечении памяти Григоренко П. Г.». В том же году президент Украины Леонид  Кучма издал Указ о награждении П. Г. Григоренко орденом «За мужество» первой степени (посмертно). Не забывают генерала Григоренко и крымские татары. 17 мая 1999 года в центре Симферополя на Советской площади по инициативе Меджлиса крымскотатарского народа (ред. — запрещенной организации в РФ) ему был открыт памятник, а в 2004 году Симферопольский горсовет принял решение переименовать территорию вокруг бюста в сквер имени Григоренко.

Ну а ташкентцы помнят о поступке Федора Федоровича Детенгофа и его коллег, не испугавшихся сказать правду в то непростое время.

Рядом могила еще одного достойнейшего человека — Юстуса Юргенсена, первого пастора лютеранской общины Туркестанского края.

Именно он стал одним из инициаторов возведения в Ташкенте на ул. Жуковского (ныне академика  Садыка Азимова) лютеранской кирхи (архитектор Алексей Бенуа), которое  было начато в 1891 году, а завершено осенью 1896 года. Тогда же начались богослужения, хотя полы и стены церкви требовали доработки.

Торжественное освящение храма состоялось 3 октября 1899 года. Большую часть денег на покупку земельного участка и строительство выделил уже упоминавшийся почётный гражданин Ташкента, видный общественный деятель, предприниматель и учёный Иеронимом Ивановичем Краузе. Кроме того, в лютеранских приходах Российской империи были проведены так называемые «кружечные сборы». Жертвовали на ташкентскую лютеранскую церковь многие зажиточные граждане, в том числе православные и мусульмане. Вот некоторые фамилии из списка «не лютеран дарителей», копию которого любезно предоставил мой давний друг историк д-р Виктор Кригер: Ариф-Ходжа Азис-Ходжинов (100 рублей), М. и Н. Федоровы (30 руб.), Е. Ильин (25 руб.) и другие.

Здание кирхи было построено в готическом стиле. Наиболее выдающимся его украшением, по мнению специалистов, являлся запрестольный образ Распятия Христа, выполненный остзейской (восточнопрусской) художницей Салли фон Кюгельген.

Какое-то время служба в кирхе велась на русском языке, т. к. лютеране Ташкента, а это были не только немцы, а также эстонцы, латыши, поляки, литовцы, шведы, не обладали достаточным знанием немецкого языка. Но затем, как предписывало законодательство, «дабы не совращать из православия в другую веру», она стала проходить исключительно на немецком языке.

 Пастор Юстус Юргенсен (полное имя Теодор Генрих Юстус Юргенсен) родился 9 декабря 1864 г. в Курляндской губернии в местечке Эгиптен (ныне это Латвия) в семье потомственного лесничего. По окончании богословского факультета Дерптского университета служил пастором в Самарской губернии, в частности в Вольской (Куккусской) сельской общине.

Переехав в Ташкент, он проповедовал по всему Туркестану: в Ашхабаде, Самарканде, Коканде, Чарджоу,  Оше, Термезе, Чимкенте, Кушке, Кизил-Аравате, других больших и малых городах и местечках, бывая в них по несколько раз в году. А ведь в то время перемещения от Каспийского моря до Иссык-Куля, от Арала и казахских степей до Памира было не только физически трудным, но и очень опасным.

По воспоминаниям современников литургии пастора Юргенсена были «торжественны, строги и просветлённы»[17]. С 1893 он стал преподавать немецкий язык в Ташкентской мужской гимназии, участвовал в концертах: хорошо играл на флейте, кларнете и обладал прекрасно поставленным баритоном. Но он был немцем, и поэтому в 1915-16 гг. находился под наблюдением охранного отделения, т. к. подозревался в связях с германскими военнопленными, находящимися в Туркестанском крае, и в сборе средств для германской армии.

Умер, прослужив в крае 41 год, пастор Юргенсен — «один из самых опытных и трудолюбивых пасторов России»[18] 16 декабря 1932 года, т. е. в эпоху воинствующего атеизма.

Община ташкентских лютеран в тот период была растерзана и находилась в бедственном положении: из числа единоверцев некому было даже выполнить похоронные требы на должном уровне. Поэтому на траурную церемонию пригласили местного польского католического священника, который и выступил с прощальным словом.

Имя его, к сожалению, мне неизвестно, но, вне всякого сомнения, был это человек глубоко верующий, смелый, порядочный.

Сменил пастора Юргенсена на посту главы Евангелическо-Лютеранской Церкви в Ташкенте пастор Генрих Берендтс (полное имя Генрих Карл Эдуард Берендтс). Родом он был из С.-Петербурга, из семьи коммерсанта. Учился на юридическом факультете Петроградского университета. В 1928 году окончил Евангелическо-лютеранскую семинарию. Служил в ленинградской Анненкирхе, затем был пастором общины Св. Петра в Ленинграде, преподавал курс древнееврейского языка в Семинарии. В 1932 году вместе с другими преподавателями и студентами был выслан из города. Тогда же был обвинён в скупке краденного: пастор Юргенсен приобрёл дрова для отопления церкви и семинарии у руководства Мурманской железной дороги. За это «преступление» был приговорён к трем годам исправительно-трудовых работ с конфискацией имущества. После подачи кассационной жалобы и второго слушания дела был выслан из Ленинграда в Ташкент.

В 1937 году по обвинению в контрреволюционной деятельности его арестовали, и по решению тройки при НКВД Узбекской ССР,  направили в исправительно-трудовой лагерь в Сибирь, сроком на 10 лет, где он и сгинул. Та же участь постигла его жену Хедвигу Артуровну, а также вдову пастора Юргенсена Катарину и нескольких женщин, пытавшихся продолжить службу[19].

На этом Лютеранская церковь в Ташкенте и Узбекистане служение свое закончила. В конце 1937 года с кирхи сняли крест, куда-то вывезли предметы культа и картины. Три года здание пустовало, затем в нём последовательно размещались склад, республиканское управление геологии, клуб собаководов, общежитие милиционеров. Здание несколько раз горело, после землетрясения 1966 года его хотели разрушить, но в 1977 восстановили для Ташкентской консерватории, устроив в неё органный зал.

Возродилась кирха перед самой кончиной Советского Союза – осенью 1990 года председатель куоьтурного общества немцев Узбекистана «Возрождение» Виктор Горн и его заместитель Анатолий Ратке обратились в Министерство  культуры республики с просьбой разрешить богослужение в задании кирхи. 16 декабря того же года его провел пастор Карнелиус Вибе. А 3 мая 1993 года Указом президента Узбекистана Ислама Каримова она была возвращена лютеранам. С тех самых пор ее епископом является Корнелиус Вибе, человек искренний, жертвенный и глубоко порядочный. 15 марта 1995 года была зарегистрирована Епархия Евангелическоко-лютеранских общин Узбекистана, объединившая более двух тысяч прихожан. Корнелиус Вибе вместе с известным ученым-социологом Виктором Ивониным стали также инициаторами создания Библейского общества Узбекистана.

И ещё. 27 июля 1964 года определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда Узбекской ССР решение тройки НКВД Узбекской ССР от 1 ноября 1937 года против пастора Г.Г. Берендтса было отменено за отсутствием в его действиях состава преступления.

Написав это, подумал, а было бы наверно правильным, если у входа в главную лютеранскую церковь Узбекистана установить памятную доску, на которой перечислить имена лютеран, внесший особо значимый вклад в развитие образования, науки, промышленности, медицины края. К сожалению, у Евангелическо-лютеранской общины средств на реализацию этого проекта нет, но может быть найдутся спонсоры?

Ну а соль краткого моего рассказа о пасторе Юстусе Юргенсене и лютеранах столицы Узбекистана еще вот в чем.

Ташкентские каштаны

Раньше Ташкент называли «звездой Востока», «хлебным городом», а еще— «зеленым», но не потому, что здесь популярна партия «зелёных», которой в Узбекистане никогда не было.  Или потому, что зелёный — священный цвет для мусульман, т. к. пророк Мухаммед носил изумрудный халат. Просто в Ташкенте немыслимое количество деревьев. И это не только его украшение, но и могучие «легкие», помогающие переносить удручающе жаркое лето.

Больше, деревьев, пожалуй, только в Мюнхене. Хотя, допускаю, что есть города позеленее, но в них бывать мне не доводилось.  И вдруг в 2009 году в центре Ташкента, а затем в других его районах принялись вырубать деревья.

Начали со Сквера, носящего имя Тамерлана. В советский период он назывался сквером Революции. В царское время — Константиновской площадью, а затем — Кауфмановским сквером. Ну а чинары здесь были посажены ещё в XIX веке.

В 60-е – 90-е прошлого века Сквер был «духовным центром» не только города, но и всей Средней Азии. Здесь собирались и спорили поэты и политики местного разлива. Родным его считали футбольные болельщики, шахматисты, влюбленные парочки и…  проститутки. Именно здесь впервые появился двойник Адольфа Гитлера – Александр Шишкин.

Был он человеком странным, добрым и светлым. Сын «врага народа», сполна хлебнул лиха. Его по этой причине даже в школу отказывались принимать. Сменив массу профессий, в основном тяжелых и малопрестижных, поработав журналистом и киноактером, покуролесив в составе российской рок-группы «Коррозия металла», Шишкин в начале 90-х переехал в Москву, но через несколько лет все бросив, возвратился в Ташкент. Почему? Вот как об этом он сам рассказывал: «Я думал: круто, конечно, Москва, Россия. Но среди кого там жить? Там — русские, и здесь тоже — русские, но у нас русские совершенно по-другому воспитаны. В Москве едва не каждый бухой, едва не каждый пиво пьет. Я не мог ни с одной москвичкой договориться, потому что каждая курит и водку пьет, а у нас это не принято. То есть мы — русские, и они — русские, но мы говорим на разных языках. Тут принято по обычаям соседей угощать. И никто говна на лопате тебе не поднесёт. Вот живу я в одном доме с узбеками. Они еще бедней меня, но у них обычай такой, они мне постоянно, через день какую-то еду приносят, плов, еще что-то. Каждое 9 мая люди в Москве, подпитые, начинают мне претензии предъявлять: «Ты войну начал!» Я войну начал?! Ко мне относятся как к настоящему. И били, бывало, в метро, потом на Арбате, несколько раз. А узбеки другие: «Гитлер-ака, я вам пригласительный принес, приходите, пожалуйста, ко мне на свадьбу». Они вообще его не знают, и знать не хотят. Я хожу по Ташкенту, ну кто-то скажет: «Ой, что-то форма у вас странная». Фактически я хожу не в немецкой форме, а в форме литовских лесных братьев. Я уверен, и десяти шагов не прошел бы в Москве в такой форме, обязательно бы начались подколки, наскоки, оскорбления… Нервов бы не хватило. А здесь никто мне ничего не говорит. Хотя эта неосведомленность иногда удручает. Мне один киоскер как-то говорит: «Вы знаете, вот ваш портрет вышел в узбекской газете». Я поясняю: «Это Гитлера вышел портрет». А он: «Гитлер? Вот вратарь германский – знаем. Оливер Канн зовут. Еще нападающий Мюллер знаем, а Гитлер не знаем»[20].

12 марта 2012 года Александр Шишкин скончался. Отпевали его в церкви на Боткинском кладбище, а похоронили на кладбище в поселке ТашГРЭС.

Кстати, первый двойник Ленина появился тоже в Ташкенте и тоже в Сквере. Зовут его — Анатолий Кокленков. В 1994 в Москву его перетянул Гитлер-Шишкин. Они дружили. Но потом пути их разошлись.

Но главной достопримечательностью Сквера были, конечно, не Гитлер с Лениным, и не кафе с фонтанами, и не самодеятельные шахматисты, проводящие бесконечные турниры, не футбольные болельщики, традиционно здесь собиравшиеся, а столетние чинары несколько метров в обхвате.

Они помнили первых туркестанских губернаторов: Константина фон Кауфмана, Михаила Черняева, Николая фон Розенбаха, революцию 1917 года, Осиповский мятеж, великую актрису Веру Комиссаржевскую, скончавшуюся в Ташкенте в 1910 году от черной оспы, героя русско-японской и Первой мировой войн генерала от инфантерии Лавра Корнилова, служившего в чине поручика в 5-й артиллерийской батарее Туркестанского военного округа, Сергея Есенина, польских офицеров  армии генерала Андерса, Юлиуса Фучика… Помнили толпы эвакуированных советских граждан, Анну Ахматову, Галину Уланову, Марка Бернеса, Александра Солженицына, Соломона Михоэлса, Тамару Макарову с мужем Сергеем Герасимовым, Константина Симонова, Алексея Толстого… Кстати, как рассказывали старожилы, последний ничуть не страдал в ташкентской эвакуации. У него даже был слуга, прославившийся сакраментальной фразой в ответ на вопрос о местонахождении  хозяина – автора «Аэлиты», «Петра Первого», «Хождений по мукам», «Золотого ключика» и других великих романов, сказок, пьес и рассказов отвечавший: «Их сиятельство ушли в ЦК нашей партии».

Толстой приехал в Ташкент в декабре 1941 года и сразу попал в причудливый мир, где мыкала горе московская и ленинградская публика, учила английский язык и за полвека до распада СССР толковала о том, что Узбекистан в случае немецкой победы отойдет к Великобритании. Граф почувствовал что-то давно знакомое и окрестил Ташкент Стамбулом для бедных. Шутка прижилась и загуляла среди беженцев. И в самом деле советские эвакуированные 1941–1942 годов, кучно живущие без денег и без работы в чужом перенаселенном грязном восточном городе, чем-то напоминали русских эмигрантов 1919-го в Константинополе, да и потенциальный английский протекторат был, кстати. Толстой, впрочем, пребывал в Ташкенте на особом, «бунинском» положении — академик, депутат, но, как и на эмигрантском корабле в Черном море, и на острове Халки, граф делал одно — работал, оправдывая эпитет трудовой. «Его все узнавали по характерной внешности: барственный вид, берет на голове, курительная трубка в зубах, академические очки с большими стеклами, трость в руке, плащ через локоть.

В Ташкенте Толстой возглавил худсовет ташкентского филиала «Советского писателя», готовился выпускать антологию современной польской поэзии (польский художник и поэт Юзеф Чапский позднее вспоминал: «К десяти часам вечера в большой гостиной мы собрались вокруг стола с вином и великолепным кишмишем, а также другими сластями. Жара спала. Было свежо и прохладно»), придумал устроить благотворительный спектакль в пользу детей, для которого сам написал шутливую пьесу и сыграл в ней роль. Его дом был снова полон народа, он помогал деньгами, продуктами, звонками, письмами, работой.

Здесь он написал пьесу «Орел и орлица» —  ставшую первой частью известной драматической дилогии «Иван Грозный», а также «Рассказы Ивана Сударева», основанные на личных впечатлениях от поездок на фронт,  закончил трилогию «Хождение по мукам» романом «Хмурое утро», а в 1943-м приступил к работе над третьей книгой исторического романа «Петр Первый», которая так и не была завершена.

В Ташкенте же начался новый и на сей раз последний раунд в сложных отношениях между Алексеем Толстым и Анной Ахматовой, отношений, которым исполнилось более тридцати лет.

«Алексей Толстой меня любил, — рассказывала позже Ахматова Исайе Берлину. — Когда мы были в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашках а lа russe и любил говорить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего “Петра Первого”, потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. “Что мне делать с ними всеми старыми?” Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, — меня это коробило, — но он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня».

Наверное, он и впрямь по-своему любил ее, любил в ней свою собственную молодость, о которой так грустно было думать, понимая, что она навсегда ушла».[21]

Еще ташкентские каштаны помнили «княгиню советского кино» Ариадну Шенгелая (в девичестве Шпринк), родившуюся в Ташкенте в 1937 году. Бесспорное большинство зрителей, знавших и любящих её благодаря сорока с лишним кинофильмам, в которых она снялась, уверены: Ариадна – «грузинка благородных кровей». Но вот цитата из колымских воспоминаний Варлаама Шаламова: «… отец известной киноактрисы, красавицы Ариадны Шенгелая, бельгиец Всеволод Шпринк, свободно владевший пятью языками и переводивший Сомерсета Моэма на русский».

В годы учебы на актерском факультете ВГИКа Ариадна вышла замуж за студента режиссерского факультета Эльдара Шенгелая и вскоре переехала в Тбилиси, где стала актрисой Русского драматического театра им. А.С. Грибоедова. В Ташкенте она, конечно, бывала, но своим родным городом считает Тбилиси.

Помнили наверняка ташкентские чинары и советского поэта-переводчика Наума Рамбаха, более известного под псевдонимом Наум Гребнев, автора бессчетного числа переведённых им стихотворений поэтов Кавказа и Востока, в том числе гениальных «Журавлей» Расула Гамзатова, положенных на музыку Яном Френкелем.

На Отечественной войне он был трижды ранен и после одного из ранений оказался в госпитале в Ташкенте. У него начался перитонит, и все решили, что Рамбах-Гребнев нежилец. Сестра, которая дежурила в палате, даже поцеловала его в лоб, как умирающего. Но он остался жив. И едва оклемавшись, сбежал из госпиталя без увольнительной, чтобы увидеть… Анну Ахматову, с которой знаком не был. Каким-то чудом и с помощью  Эдуарда Бабаева, ставшего много позже профессором МГУ, доктором филологии, крупным специалистом по истории русской литературы и журналистики XIX века, а тогда трепетного юноши 15 лет, также Рамбаху незнакомому, он явился  на ул. Жуковского 54.

В этом доме, разрушенном землетрясением 1966 года, кроме Ахматовой тогда жили Абдулла Каххар, Тимур Фатах, Владимир Луговской, Ксения Некрасова, Лидия Чуковская, Александр Хазин, другие прозаики и поэты. По воспоминаниям Эдуарда Бабаева Ахматова «была очень взволнована этим визитом и долго потом вспоминала фронтового солдатика и поэта в госпитальной пижаме и в чужом плаще»[22].

В 1944 году в доме на Жуковского Ахматова, к слову, до эвакуации в Средней Азии никогда не бывавшая, написала:

Я не была здесь лет семьсот, 

Но ничего не изменилось…  

Всё так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

Всё те же хоры звезд и вод,

Всё так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо… 

Еще приду. Цвети, ограда, 

Будь полон, чистый водоем.

И еще примечательный факт. В Ташкенте Анна Андреевна Ахматова жила в комнате, которую до неё занимала супруга Михаила Булгакова — Елена Сергеевна. Зная это, становятся понятны ахматовские строки, написанные в августе 1943-го в Ташкенте:

В этой горнице колдунья

До меня жила одна…

Друг другу их представила Фаина Раневская, и это знакомство вскоре переросло в дружбу.  К слову, Ахматова с Раневской тоже сблизились именно в Ташкенте, куда последняя прибыла в эвакуацию летом 1941 года.

Жили они несмотря на то, что получали продуктовые пайки, трудно. И вот однажды в «припадке предприимчивости» Фаина Георгиевна понесла в комиссионку кусок кожи для обуви. Ей бы отправиться на базар, где обычно и сбывали подобные вещи, но Раневская хотела соблюсти закон. В результате у входа в комиссионный магазин она «случайно» столкнулась с «покупательницей» из него выходящей. На вопрос, что несёт, ответила — кожу, продемонстрировав «товар» и тут же была задержана с поличным. На глазах многочисленных зевак Раневскую повели в отделение милиции.

Сгорая от стыда, она пыталась сделать вид, что человек в форме – её добрый приятель, и они просто прогуливаются. Но всё портило то обстоятельство, что милиционер-узбек едва понимал по-русски, «светскую» беседу не поддерживал и спешил быстрее избавиться от говорливой «спекулянтки». Поэтому Раневская была вынуждена едва не бежать за ним. К счастью в отделении во всём разобрались и отпустили её.

Когда Ахматова заболела в Ташкенте тифом, Фаина Георгиевна преданно ухаживала за ней. И это тоже характеризует её.

Актриса и поэтесса дружили и после Ташкента, после войны, и даже после принятия в августе 1946 года печально знаменитого постановления ЦК ВКП (б) о закрытии журнала «Ленинград» и смене руководства журнала «Звезда» с критикой поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко. Анне Андреевне крепко тогда досталось от властей, но хуже всего было то, что отвернулись многие из тех, кого она искренне считала друзьями. А вот Фаина Георгиевна, напротив, ещё больше сблизилась с Ахматовой.

В Ташкенте у Раневской появилось «прозвище на всю жизнь» – Фуфа. Заядлая курильщица, однажды она заснула с папиросой в руке, выронила её, одеяло и матрас задымились. К счастью, соседи — семья актрисы Павлы Леонтьевны Вульф, почувствовав запах дыма, пожар предотвратили. Присутствовавший при этом внук Вульф — Алексей Щеглов, который только учился говорить, потрясённый возникшей суматохой и особенно дымом, какое-то время называл Раневскую — «Фуфа». Так она ею и осталась.

Живя в Ташкенте, Фаина Георгиевна снялась в нескольких фильмах, но все роли были эпизодические. В частности, она сыграла тапёршу в фильме режиссёра Леонида Лукова «Александр Пархоменко». На экране её героиня присутствует чуть более минуты: зажав в уголке рта дымящуюся папиросу, она поёт жалостливый романс, аккомпанируя себе на пианино,  при этом умудряясь ещё что-то жевать — в качестве гастрономического реквизита актрисе предложили кусочки сушёной дыни. Но как сыграна эта «ролька»! Экранной минуты зрителям вполне хватило, чтобы реконструировать и характер, и даже судьбу тапёрши.

В 1942 году Сергей Эйзенштейн пригласил Раневскую в Алма-Ату попробоваться на роль боярыни Ефросиньи Старицкой в фильме «Иван Грозный». Пробы режиссёра удовлетворили, но председатель Комитета по делам кинематографии при Совете Народных Комиссаров СССР Иван Большаков категорически отклонил кандидату Раневской в связи с её «выраженными семитскими чертами». Год Эйзенштейн бился с Большаковым, отстаивая свой замысел и доказывая, что только Раневскую видит в роли Старицкой, поднявшей в Новгороде бунт против московского государя, но в конце-концов вынужден был сдаться и отдать эту роль Серафиме Бирман. Примечательно, что «семитского» в её чертах было, пожалуй, даже больше, нежели у Раневской, но зато в паспорте, в графе «национальность» значилось «молдаванка».

В 1943 году Раневская возвратилась в Москву. Какие при этом она произнесла слова, история умалчивает. Зато в 1941 году, впервые вступив на перрон ташкентского вокзала, она сказала: «Да, это конечно очень Средняя Азия».

Только, уважаемые ташкентцы, не обижайтесь, пожалуйста. Ташкент Раневская любила. Ведь здесь она встретила добрых людей.  И чинары на Сквере, конечно, её помнили. Ещё они помнили землетрясение 1966 года и фильм «Влюблённые» с Родионом Нахапетовым и Анастасией Вертинской.

Помнили шок, который испытали миллионы людей, когда 11 августа 1979 года на высоте 8.400 метров над Украиной столкнулись два самолёта, на борту одного из которых находилось 17 членов команды «Пахтакор», летевших на матч очередного тура чемпионата СССР в Минск. Кто-то усматривал в происшедшем политическую подоплёку – соперничество республиканских партийных басов, кто-то – злой умысел и террористический акт. Атмосфера всеобщего горя и скорби витала над Ташкентом. В шоковом состоянии город и вся республика находились очень долго, ведь «Пахтакор» действительно был народной командой. Когда 28 августа того же года проводился первый матч уже обновленного «Пахтакора» против динамовцев Тбилиси и диктор зачитывала имена погибших, то она зарыдала прямо в микрофон, и на забитом до отказа 50-тысячном стадионе многие болельщики тоже заплакали.

Ну а я (да разве я один?!) никак не могу понять, зачем вырубили эти прекрасные деревья в 2009 году. Версий масса: от финансовой до идеологической и даже антитеррористической.

Писали, что тогдашний премьер-министр Узбекистана Шавкат Мирзиёев положил глаз на вековые деревья, т. к. владел мебельным производством, которому требовалась добротная древесина. И поэтому извели не только чинары в сквере, но и те, что росли рядом с издательским комплексом «Шарк», гостиницей «Узбекистан», на мусульманском кладбище Минор. И это похоже на правду. Ведь на элитном кладбище Минор, расположенном на левом берегу Анхора и которому более 150 лет, покоятся родственники могущественного российского олигарха Алишера Усманова, магнатов, чаще именуемых «преступными авторитетами» Гафура Рахимова (кличка – Гафур), Салима Абдувалиева (кличка – Салим), здесь похоронен  узбекский поэт Рауф Парфии, дрессировщица лошадей, наездница. Заслуженная артистка Узбекистана Муборак Зарипова, другие известные люди. Иными словами, без хорошей «крыши», то есть без высокого покровительства на этом кладбище даже кустарник, не то, что дубы с чинарами никто бы не тронул. А радио «Озодлик» (узбекская служба радио «Свобода») сообщило, что причина массовой вырубки чинар в Ташкенте, Самарканде, Фергане, других крупных городах республики, видимо, связана с тем, что у местных богачей вошел в моду паркет из этих деревьев. Еще писали, что инициатива вырубки чинар принадлежит непосредственно президенту Каримову, который якобы бурчал, что деревья это ядовитые, что у его любимой жены от них аллергия, и поэтому хорошо бы от них избавиться.

По другой версии вырубка ташкентского сквера явилась делом сугубо идеологическим — ради открытия вида на помпезный дворец Форумов и конную статую Тимура, а ещё, чтобы злодеи-террористы среди деревьев не прятались. Это когда президент Ислам Каримов будет мимо в свою загородную резиденцию в Дурмени проезжать.

Но одна из чинар ташкентского сквера, которые, кстати, были посажены при активном участии уже упоминавшегося Иеронима Краузе (именно он приобрёл и оплатил транспортировку из Европы нескольких сотен саженцев, которыми засадили часть улиц европейской части Ташкента и сквер), всё же сохранилась. Правда, растёт она не в узбекской столице, а в… Германии. Перед самой революцией пастор Юстус Юргенсен по каким-то делам отправился на родину предков в Кёльн, прихватив с собой саженец чинары, который и посадил в центре города на Маркплатц.  А спустя ещё какое-то время я наткнулся  на  заметку бывшего ташкентца Виктора Ивонина о том, что «после того, как  в Ташкенте и Фергане вырубили все чинары, каждый приезжающий в Европу узбек или узбечка считают  долгом совершить паломничество к святой Кёльнской чинаре, как называют платан на Востоке, чтобы оставить на ней память о своём пребывании. Немцы всемерно этому содействуют и даже сконструировали особый шест, достающий до кроны дерева, и предлагают ленточки с липучками, чтобы было удобнее крепить их. А святым оно стало после вырубки необыкновенных по красоте деревьев в ташкентском сквере»[23]. Откуда узбеки и узбечки узнали об этом дереве, посаженном лютеранским пастором, и почему им так дороги эти чинары росшие в европейской части города, Ивонин не сообщает, но история, согласитесь, красивая.

… В 1943 году в Ташкенте Анна Ахматова написала стихотворение, в котором есть строки:

Когда я называю по привычке

Моих друзей заветных имена,

Всегда на этой странной перекличке

Мне отвечает только тишина.

Хорошие, проникновенные слова. Но я, к великому счастью, голоса ташкентских друзей, как навек ушедших, так и живущих, продолжаю слышать. И голоса недругов тоже иногда слышу. Но что удивительно — неприязнь к ним испытывать перестал. А в заключение этого рассказа приведу старую французскую пословицу, которую услышал недавно, но которой, сам того не подозревая, стал следовать едва не с первого посещения Боткинского: «Если однажды ты почувствуешь себя самым счастливым человеком на свете – сходи на кладбище. А когда почувствуешь себя самым несчастным – сходи туда снова».

Александр Фитц

Мюнхен-Ташкент-Мюнхен

2008-2012 гг.

Об авторе: Александр Фитц, один из самых популярных и авторитетных писателей и журналистов русского зарубежья. Автор десяти книг публицистики и прозы, вышедших в издательствах Ташкента, Москвы, Санкт-Петербурга и Берлина.  Живет в Мюнхене.

В московском издательстве «РусДойч Медиа» вышла новая книга Александра Фитца «Кружка Грааля. Документальная проза». Заказать ее можно обратившись в берлинскую книготорговую организацию GELIKON. Тел.: (00)49 (0)30-323 48 15; E-Mail: knigi@gelikon.de Сайт: www.gelikon.de и вы получите элегантно, со вкусом оформленный сборник «Нехудожественной прозы», в который включены документальные рассказы, эссе и повесть «Кружка Грааля» с лихо закрученным сюжетом.

Сноски:

[1] http://az-libr.ru/index.htm?Persons&000/Src/0010/477965fc

[2] Собрание сочинений, М., 1989-90, Т. 3, стр. 86

[3] Там же. Стр. 323.

[4] Там же. Стр. 34

[5]  Гайданов О. На должности Керенского, в кабинете Сталина. Прокурор России вспоминает. Москва: Алгоритм, 2005 г. Стр. 111-112.

[6] Религиозно-мистическое учение, основанное в 1912 г. Рудольфом Штейнером и характеризуемое, как «наука о духе». Опирается на христианскую мистику неортодоксального для Запада характера и европейскую идеалистическую традицию. Из известных последователей этого учения можно назвать Андрея Белого, Максимилиана Волошина, Михаила Чехова, Альберта Швейцера, Андрея Тарковского.

[7] Устименко А. Ташкентский роман, журнал «Дружба народов», №3, 2008 г.

[8] Т. Котюкова. Керенские в Туркестане: История жизни одной семьи.  Информационное агентство «Фергана» 27.10.2011

[9] Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. — М.: Вече, 2000, с. 213.

[10] Маленков Георгий Максимилианович (1902-1988), советский государственный и партийный деятель, соратник И.В. Сталина. В описываемый период являлся заместителем председателя Совета Министров СССР.

[11] Судоплатов А. П. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Правда и вымыслы о моем отце В 2 кн. Кн. 2. М., 1998. С. 588-589.

[12] Князь А.Н. Искандер об отце, http://jnike-07.livejournal.com/94784.html

            [13] http://www.hrono.ru/dokum/194_dok/19430312molot.php

[14] http://mytashkent.uz/2011/04/23/pravoslavnaya-vera-v-zhizni-tvorchestve-i-obshhestvennoj-deyatelnosti-s-p-borodina/

[15] В годы его жизни в Ташкенте он был единственным из учёных Узбекистана удостоенных такого звания.

[16] Архив Службы национальной безопасности Республики Узбекистан. Архивно-следственное дело №П-14031, л.79.

[17] Энциклопедия Немцы России. 3 том. М. «ЭРН», 2006 г., Стр. 865.

[18] http://library.ikz.ru/georg-steller/aus-sibirien-2013-2005/zhukova-l.i.-tashkent-uzbekistan-k-istorii-1

[19] Энциклопедия Немцы России. 2 том. М. «ЭРН», 2004 г., Стр. 520.

[20]  Бологов П. Гитлер жив, http://strana.lenta.ru/uzbekistan/shishkin.htm

[21] Варламов А. Алексей Толстой. Биография — М.: Молодая гвардия, 2008.

[22] Бабаев Э. Воспоминания. С-Петербург: ИНАПРЕСС, 2000 г. Стр.34.

[23] http://mytashkent.uz/2012/01/10/uzbekskaya-svyatyinya-v-kyolne/