1

Иногда думаю, что священнее могил, лишь могила утерянная. Здесь в Верхне-Печерской стороне, где высятся купола монастыря, были некогда захоронения, но со временем их следы затерялись. Здесь, вообще, места не для гуляний потому, что крутой спуск ведёт к Волге, а узкое пространство занято старинным храмом, его территорией. Кроме этого, наверху площадь Сенная с автостанцией, далее узкая дорога вниз с резким уклоном. И снова вверх.

Вот так лежать в травах, в росе, под пенье птиц в хароновой лодке, в деревянном гробу в земле нижегородской. Земля вращается вокруг своего солнца, баюкает тебя, укачивает, аки дитя малое. Тело – оно вжимается в глинозём, в суглинок всеми своими косточками, пальчиками, рёбрышками, глазницами. Тело текучее. Его корни деревьев обвивают, тычутся слепо, щекоча, словно объясняя – все мы часть природы.

Словно никого не зарывали в шар земной, просто погрузили, просто оставили там под приглядом самой глубинной мглы.

Что может быть темнее этой мглы, лишь светлые волны внутри ея.

Что может быть пронзительнее могилы не найденной, лишь память о ней.

Что может быть роднее человека, лишь человек не встреченный.

Ибо не пересечены во времени.

Но пересечены в пространстве.

Не пересечены в этом море. Град Нижний – это самое настоящее море. Море Морей. Пресноводное. Золоторыбица – это большая его территория с домами, проспектами, площадями, улица Виссариона Белинского упирается своим массивным краем в улицу Верхне-Печерскую, выгибается на Верхне-Волжскую Набережную, и вот угол дома, овеваемый штормами времени.

Действительно, море. Плыви всякий, кто здесь есть – живой, мертвый, убаюканный, каждый пригруден, прижат, охвачен глубоководной тяжестью. Массивом времени.

Я вглядываюсь в портрет Аркадия Николаевича Куняева, торкает сердце! Есть во взгляде, в  чертах лица, в непоколебимости и вере что-то от огненного протопопа Аввакума! Особая стать. Жизнь положить не жалея живота своего. Подвиг во имя людей. Конечно, время было иное – война 1914 года Отечественная, затем Гражданская, но Россия – она одна сквозь века. Что я могу поведать сегодня из времени, осаждённого ковидом? Из мира, теряющего запахи, вкус, из мира, тяжело дышащего воспалёнными лёгкими?

В Нижнем Новгороде есть замечательные места, куда приходишь для раздумий. Сюда бурлящими потоками памяти, как водопад, врезается  сама история с её датами, с её событиями, с её круговоротами.  Вот она – Верхневолжская набережная, улица, расположенная на высоком берегу Волги, над крутым обрывом, улица, словно хранящая ключи в своих ладонях от замка на двери по имени «наше прошлое». Надо пройти всю улицу, дойти до трамплина, вдыхая свежий воздух реки, тогда тебе откроется старинное здание из красного тугого кирпича с его оградой, где столбы и кованая решётка. Это здание геронтологической больницы,  наше время, которое можно смело назвать эпохой врачевания, временем подвига врачей, особенно важно  знать, что здесь есть на фасаде мемориальная доска особенному человеку, организатору больницы Красного Креста профессору Аркадию Николаевичу Куняеву. Хочу поведать об этом человеке, родился он  в Петрозаводске 23 января 1879 года в семье чиновника. Окончил в Киеве университет в 1906 году, медицинское образование им было получено также в Петербургской Военно-медицинской академии и не только в Киевском университете, в 1908 году приехал в Ардатовский уезд Нижегородского края, где работал врачом-хирургом. Вглядываясь в его фотографии из архива, старюсь уловить сходство с чертами лица его внука известнейшего поэта Куняева Станислава Юрьевича – это особая стать, это взгляд, это уверенность, доброта, сила воли. Я иду дальше по набережной, мне непременно хочется зайти в Георгиевскую церковь, помолиться, поставить свечи. Зайдя в церковь, я преклоняю колени, начинаю просить: «Господи, научи меня идти навстречу ветру, буре, грозе, научи не бояться трудностей. Научи говорить правду, научи рисковать, научи быть твердой, не колебаться, верь в меня, как в тебя верю…»

…эта белая церковь кружева тянет в небо.

Вот идут сюда люди, идут в час свой горький.

Водосвятье. Крещенье. Молебны.

У людей много всякого. Цельны. Поломаны.

Как чинить судьбы их? Как латать? Как заштопать их?

За водицей святой встану в ряд. Кто с бидонами,

кто с пластмассовой тарой. Кто молча. Кто шёпотом…

Аркадий Николаевич Куняев в 1913 году становится главным врачом больницы Красного Креста, нынче больницы номер три. С 1919 по 1921 год он заведующий кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии медицинского факультета Нижегородского университета. В 1921 году Аркадий Николаевич скончался от сыпного тифа. Похоронен на Печёрском кладбище в городе Нижнем Новгороде. Сама могила не сохранилась, на следующий день я сходила на кладбище:

«Много-много! Чтоб множество множилось, ширилось.

Стало музыкой…»

Имя Куняева бережно хранят земляки посёлка Рогожинский Первомайского района Нижегородского края, где Аркадий Николаевич работал врачом.

Когда я ехала с Печерского кладбища, то раздумывала, мне хотелось понять характер этого человека, его истинность, основы. Заверю вас, что Аркадий Николаевич Куняев – любимый народом доктор, к нему тянулись простые люди, он интеллигент, эрудит, а также человек, несомненно, выдающихся, прогрессивных взглядов, редкий хирург, офтальмолог. Здесь в Ардатовском уезде Аркадий Николаевич с 1907 по 1913 годы  главный врач Карамзинской больницы, которая была построен сыном писателя и историографа Николая Михайловича Карамзина — Александром. Здесь уже прямая связь с А. С. Пушкиным…Но вернёмся в Первомайский район: по инициативе А.Н. Куняева было организовано чудо техники того времени – электрическое освещение в Рогожке, здесь и «родильня» — то есть построен аж двухэтажный родильный дом, небольшая баня, для стирки белья и ухода за чистотой – прачечная.  Семья Куняевых – образец духа и силы, жена Аркадия Николаевича – Наталья Алексеевна Покровская помогала во всём мужу и поддерживала его. Совместно проходили хирургические операции, врачевание, офтальмология. Здесь и первые очки для слабовидящих, их модели изготовления, а также хлопоты по их изготовлению.  Надо было добиваться от уездных властей средств для операций, для лечения простого народа. Одно слово — медицина. Выступление на земских собраниях об улучшении медицинской помощи. Сейчас это звучит не понятно, но тогда, в то время, когда ещё не был изобретён пенициллин, а контингент больных был широк «от сифилиса до катаракты желудка». «От тифа, дифтерии, слепоты, глухоты, дряхлости, грудной жабы, до убогости, неразумности, сибирской язвы».

…Бьётся, как дождь, пульс под кожей, который в окно,

пульсом – весь город и площадь, небес волокно.

Это сейчас.

А тогда – в 1913 году по личному и неуклонному приглашению Митрофана Михайловича Рукавишникова, который построил и подарил Нижнему Новгороду здание больницы на Верхневолжской набережной, где Аркадий Николаевич и возглавил первую в Нижнем Новгороде хирургическую больницу. Там в годы Первой мировой войны был развернут специализированный хирургический госпиталь. Здесь же благодаря стараниям А. Н. Куняева были открыты при госпитале курсы медицинских сестер, на которых сестринскому делу обучались монахини Крестовоздвиженского монастыря. Сама больница ранее имела маленькую территорию, а при Куняеве были куплены и присоединены соседние земельные участки с тогдашними строениями. Вообще, сам откос – это не простые земли! Это сползающая вниз насыпь, её надо было укрепить! Заросли деревьев, тугие корни, длинные ветки, я слышала, что раньше там рос терновник и шипига. Колючки – пальца разорвут! Сами тонкие, разветвлённые, длинные плети растений высотой до двух-трёх метров с мелкими розовыми бутонами.

Аркадий Николаевич ратовал, находясь у истоков создания в Нижегородском государственном университете медицинского факультета, а 23 декабря 1919 года он был избран профессором и заведующим кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии.

До 1930 года больница на Верхневолжской набережной носила имя Куняева.

Но до сих пор многие из старожил её называют «куняевской». Сама слышала. Вот подхожу к прохожему, чтобы спросить дорогу, цветы несу, а он мне отвечает: «Кунявская больница на углу, напротив трамплина…»

Теперь моя судьба крепко связана с этим святым местом! Я, словно канатом притянута, меня сюда влечёт неудержимо, ибо мой город, где я живу, особенно сейчас в его временном пространстве – мой город помнит! Здесь внизу, правее, если спуститься с набережной, я часто набираю воду из святого источника. Вдохновение моё!  Ипостась Печёрская! Родные сердцу места…

А ветер гудит, в лицо бьёт, упругий…

Но повторяю:

«Научи меня бороться за правду, быть открытой сердцем, не бояться трудностей, научи меня идти навстречу ветру с откоса, с открытой реки, ветру надежды, любви…»

И пусть наш город хранит свою историю. Хранит то, что в нём было. Ибо врач – это название времени. Нашего времени.

А волны времени всё выше, ветра вздымаются.

Аркадий Николаевич, если вы нас слышите там, в глуби моря, моря из песка, камней, золы, глины, если вы слышите, как плачет земля дождями, как золотится роса под пенье птиц, что роем слетаются на ветки тополей.

Вот так плыть и плыть себе вместе с земным шаром, вращаясь вокруг ярчайших ослепительных солнечных лучей, вот так рыдать и восхищаться, любить и бороться, даже находясь в глуби. Ибо всё, что остаётся – это противление злу, невежеству.

Наши прадеды и деды – не простят нам забвение. Они откликаются. Они снятся ночью. Они ведут нас по пути к свету.

Ибо они и есть – свет.

2

Рождение человека. Радость, восторг, слёзы счастья, звезды на небе, росинки, дождинки, пульсация на запястье. Маленький Николай Добролюбов, родившийся 5 февраля 1836 года в Нижнем Новгороде, вот он люльке, вот  он на руках у матери Зинаиды Васильевны, вот он засыпает, убаюканный.

Вот мы – наше поколение. Двадцать первый век. И вот наш город. Город, пахнущий водой, рыбой, сырым воздухом, прогретой пылью.

Запах старины – сундуков девятнадцатого века, которые ещё сохранились в некоторых домах, мебели из красного дерева, карельской берёзы, из сосны, кедра.

Когда поднимаешься по ступенькам Государственного литературно-мемориальный музея Н.А. Добролюбова, то ощущения такие, словно попадаешь в иную эпоху, реальность, измерение. Улица Лыковая Дамба находится на возвышении – внизу спуск к Ильинской, видно реку, заречную часть с Ярмаркой. И ты на высоком берегу этого моря – моря разливанного.

Плыви!

Пускай умру — печали мало,

Одно страшит мой ум больной:

Чтобы и смерть не разыграла

Обидной шутки надо мной.

Сажусь на скамейку. Дышу. Поднимаю руки к небу. И понимаю: вот оно море вокруг меня, колышется, волнами, что одна за одной наплывает. Зрение моё! Вижу с закрытыми глазами. Слух мой! Слышу, приложив уши к огромной раковине вселенной.

Это действительно море. И плыть по нему – качаясь, как в лодке, сидя на скамейке возле Добролюбовской усадьбы, вся в дожде, в лучах солнца, пронизанная небом, слепящим, бирюзовым. Вот так бы быть в этих просторах. В этих укачиваниях. А земля вращается себе вокруг своего единственного солнца. И не ищет солнц иных.

Юность Н. А. Добролюбова и его первые работы критика, поэта, писателя, само движение критической мысли, призыв к революции, хождение в народ – это не просто дань моды. Это умение находиться в гуще морских пучин. И революция произошла, и вытолкнула из своих массивов лучшее – прорыв в космос, небывалую нашу победу в Великой Отечественной войне, мощную индустрию.

Чтоб всё, чего желал так жадно

И так напрасно я живой,

Не улыбнулось мне отрадно

Над гробовой моей доской.

Это мы знаем – поколение, родившихся в шестидесятые-семидесятые годы. Это нам подарили наши отцы-деды. И мы пользуемся их достижениям. Хватит развалов, перестроек, перепрограмирований, переделок, перекроя. Революция уже была, как сказал Ленин: свершилась.

Честно говоря, вот нет хороших  критиков, может, и не надо? Ибо морская пучина давно бы  вынесла на берег добротного яростного литератора. Призывающего к созерцанию, преумножению, к доброте и возвышенности, в конце-то концов! Но вот сердце Добролюбова мне не даёт покоя, оно бьётся рядом, возле, оно словно бьётся в нас. Такой молодой и пламенный этот Николай Добролюбов с его терминами «обломовщина», с его «Лучом света в тёмном царстве», с его «Забитыми людьми», «Жизнью Магомета», «Тёмным царством», «Кобзарём Тараса Шевченко».

Вот были же пророки! Пророки большого моря! Бери любую раковину, прикладывай к уху, трогай животы проплывающих льдин, их плавники и хвосты! Дыши! В наше ковидное время как и послековидное – Добролюбов, как глоток свежести, ибо все уже устали от новостей, от призывов к борьбе против коррупции, от стонов, что не хватает читателей, а писателей избыток. Море их, море разливанное.

Милый друг, я умираю

Оттого, что был я честен;

Но зато родному краю,

Верно, буду я известен.

Да, известен, ибо в море морей такого нет понятия, есть лишь понятие трагическая эпоха (П. Анненков). Любая из наших эпох такая. И вот эпохи сгорают, а мы греем пальцы в их пеплах. И фениксы её – это Тургенев, это надлом и горе после гибели Пушкина, это Чаадаев и его «Французские письма», герценовский кружок,  также английское чартиское движение. Море колышется, буря приближается. Вспомним наши песни – сегодняшние о любви и святой ненависти, не знаю, как  у вас, а мой сын увлекается песней «Я свободен…». Призыв к свободе, жажда перемен, изменений, за которой стоит тот же человек  с его проблемами – учёба, работа, ипотека, дом, любовь.

И это всё – море…

Как западники и славянофилы.

И сейчас тоже самое.

Море оно неизменно.

Как и первые зачатки народничества.

Но вспомните, сколько писателей – поддерживающих революцию, принявших её пламенно, вскоре разочаровались? Сколько эмигрировано. Сколько спорило с властями нашими. Сколько страдало, впадало в депрессию, пьянство, вешалось, стрелялось, прыгало из окон своих спален? Это признаки – морской болезни. Да-да.

«…Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек был даровитый, молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы», — горевал Тургенев, сетуя на преждевременный уход Николая Александровича Добролюбова. Сама горюю, что рано ушёл. Но если бы всё не так сложилось, смог ли Тургенев, горюющий о Добролюбове, примириться с критикой «Накануне», ибо Добролюбов – пылкий по-мальчишески и  страстный видел в Тургеневе «скучного», считая его лишь учителем человеческих чувств? Но это моя версия. Как и улыбка про «змею. Очковую»

Не знаю, как  вы, а я критиков люблю. Они подстёгивают, они дисциплинируют, они делают больно, но это морская боль, когда соль разъедает раны.

«Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского», — поставил жирную точку в перепалке цензор В. Бекетов.

В 1854 Добролюбов пережил духовный перелом, тогда критику было 18 лет! То есть возраст студенческий. Это тот самый возраст, когда мы невероятно чувственны, горды, безгранично верим в себя. Добролюбов разочаровался в религии, этому  способствовала потрясшая Добролюбова почти одновременная смерть матери и отца, а также ситуация общественного подъема, «связанного со смертью Николая I и Крымской войной 1853-1856. Добролюбов начал бороться со злоупотреблениями институтского начальства, вокруг него образовался кружок оппозиционно настроенных студентов, обсуждавших политические вопросы и читавших нелегальную литературу. За сатирическое стихотворение, в котором Добролюбов обличал царя как «державного барина», был посажен в карцер.»

Итак, аппозиция. 19-го века.

Но она, родная. Она не предательская. Она чисто российская, глубинная. Она созидательная. Далее следует «Современник», «Слухи» и сатирические стихи.

Теперь я плавно переду к Платону с его Атлантидой, тремя кольцами вод и столицей в средней полосе.

А это, может быть, Нижний Новгород? Как версия.

Отсюда и атлантические замашки.

Атлантидовые взгляды.

И умение быть тем самым родником водным, лежащим в травах, клевере, душице, бьющим из сердца вселенной. Наверно, это счастье вырываться на поверхность из земной тверди, выпрыгивать из купели, стремиться к нам, в наши руки.

Похоронен Добролюбов в Питере.

Возле могилы В. Г. Белинского.

И плывут их лодки-гробы по вселенским кладбищам. Колышутся берёзы, дубы, цветут розовые цветы, рябины, травы.

Дом-музей в Нижнем Новгороде был открыт в сентябре 1971 года, в канун празднования 750-летия Нижнего Новгорода. Есть флигель, каменная постройка двухэтажная, так строились дома провинциальных священнослужителей, таковым являлся отец Добролюбова. В доме сохранились личные вещи, картины, старинные книги и даже предметы интерьера семьи писателя. А ещё очки! Те самые – Добролюбовские!   И первые фотографии.

«В Нижнем Новгороде память о знаменитом земляке увековечена в названии улицы Добролюбова, также Нижегородский государственный лингвистический университет носит имя Н.А. Добролюбова.»

И море шумит за окном. Воздушное море. Людское море. Трамвайные звоны!

Ибо как раз от Ильинской поднимается трамвай к Лыковой Дамбе.

Открываются двери на остановке.

Остановке Николая Добролюбова.

И люди неспешно заходят в вагон.

Вот здесь как раз и надо раздавать для чтения им книги Добролюбова, стихи, статьи. Книги нижегородских поэтов.

Это помогает любить родину.

Сейчас родина нуждается только в любви.

3

НЕЙРОМАНТИКА И МАТРИЦА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ И АННЫ АХМАТОВОЙ

Бойтесь просыпаться среди ночи. Потерпите, спите до утра. Вообще, явление поэта – это длина сна. Полузабытья. Полуяви. Запредельное.

А явление одновременно двух поэтесс – это сон во сне. Двойное погружение. И такое же двойное пробуждение. Сон один, а яви две. Как скрещение молний.

Поэтому рождаться, как и умирать надо поодиночке. Тем более рождаться поэтом. Вообще, поэт должен быть один, как царь в эпоху своего царствования. И когда говорят – всем хватит места, всем хватит солнца и земли, то поэту этого мало.

Годы жизни Марины Ивановны Цветаевой 8 октября 1892 – 31 августа 1941 гг.

Годы жизни Анны Андреевны Ахматовой 23 июня 1889 – 5 марта 1966 гг.

И всё-таки  их встреча состоялась. Произошла. Марина Цветаева просидела молча семь часов у Ардовых, приехав к ним 7 июня 1941 года, затем долго капризничала, порываясь ехать на трамвае. И Анна Андреевна отозвалась об этой встрече, как ни о чём-то летописном и важном, а как о том, что «Марина просидела семь часов у нас». Но ведь они друг другу посвящали стихи, писали письма, хорошо относились на отдалении, живя каждая своей жизнью. Эта было приятие друг друга на расстоянии. На отдалении. Но когда их взгляды соприкоснулись, то матрица земли, словно не выдержала, само пространство рассеклось, лучи отдалились. Слишком большой был груз.

Слишком близкое узнавание.

Стучание громкое сердец.

Пение ангелов и демонов пение.

Анна Ахматова перекрестила на прощанье Цветаеву. И я до сих пор чувствую этот взмах руки, этот жест, его заострённость, несмолкаемость. Рука не перестаёт крестить. Очерчивать в воздухе движения. Край жеста доходит до наших дней, замедляется.

Итак, 8 июня 1941 года. Цветаевой 39 лет, Ахматова старше её на три года, ей сорок два. Две красивые, величайшие женщины России, две её бессмертные дочери, мастера слова. Слова высочайшего. Нет, это не соперничество, не ревностность, не разногласия. Это больше и выше – это не соприкасаемость.

Как на влажном балтийском дне

Сыновья его стонут во сне,

 

Как из недр его вопли: «Хлеба!»

До седьмого доходят неба…

 

Но безжалостна эта твердь.

И глядит из всех окон — смерть.

 

И стоит везде на часах

И уйти не пускает страх.

(А. АХМАТОВА 28 сентября 1941 года)

Ибо прикасаться друг другу нельзя. Это слишком больное и большое, это из области матрицы. Тверди, Тавриды, Титаника.

Это из области ощущений. Потому что понятен всем отзыв Ахматовой и неприятие первых стихотворений Цветаевой. Именно не приятие. Это идёт от внутреннего слуха, третьего ока, это идёт от сердечной ритмики. Ибо поэты поэзию воспринимаю иначе, чем иные люди. Здесь идёт перечень лекал.

«О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов — и ничего не прибавишь… Какой трудный соблазнительный подарок поэтам — Анна Ахматова».

Действительно, и трудный, и соблазнительный. Так обозвалась Марина Ивановна Цветаева о первой книге А. Ахматовой. Прорваться «в трудность и соблазнительность» не всем дано, ибо Шопен с трудом приближал к себе Шумана, а точнее с лёгкостью отдалял его.

Итак, вот дом Ардовых, Цветаева и её семь часов с Ахматовой, когда обе по большей части молчали. В каких-то ранних статьях я читала, что Ахматова декламировала отрывки из «Поэмы без героя», всего несколько. Но Виктор Ардов говорит лишь о том волнении, которое охватило его, о тех мимолетных взглядах женщин друг на друга, о том неясном, подспудном.

Тогда ещё не было социальных сетей, как сейчас.

Не было термина «нейромантика», не было нейтронных бомб, а была лишь вот эта наивная, детская романтика. Женские лица, их кружевные платки, духи, фигурки, лица, глаза, туфли. Всё это вместе сливалось в одну матричную установку, некую педаль тормоза мчащейся, как автомобиль вселенной. Молчание бывает громким. А голоса тихими. Молчание – на разрыв аорты.

Есть вещи, которые очень трудно сделать. Например, обняться. Например, сказать, что преклоняешься. Например, пожелать друг другу этого таинственного счастья! Ибо трудно предвидеть, что будет после, потом. Вообще, некая людская настороженность, закрытость, не распахнутость. При огромной и безнадёжной открытости миру.

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный…

( М. Цветаева, 1941 год)

Итак, между ними — их многолетнее общение: Цветаева и Ахматова переписывались, это известный факт! В 1922 году, Цветаева посвятила Анне Ахматовой сборник «Версты», из них одиннадцать стихотворений лично Ахматовой, кроме этого Цветаева очень болезненно переживала слухи о смерти Ахматовой, которые бродили по Питеру после ареста Гумилёва.

Мы всё привыкли списывать на время. «Время лечит». «Пройдёт время» «Время всё управит».

Нет, не лечит, не правит, не проходит. Время прибывает. Увеличивается. Утолщается, удлиняется. Задаёт новые трудности. Непреодолимые.

А ещё – время отдаляет.

Дороги, пересыпанные обидами, разветвляет. Уводит. Отчего так? Почему? Какой смысл?

А смысл простой: люди вообще иногда делают друг другу больно. Просто так. Ни за что. Эта боль может быть случайной. Из прошлого. Ведь не приняла Ахматова Цветаеву в юности! В молодости. Поэтому в зрелости к сорока годам первая обида, даже не значительная, может, пустяковая на первый взгляд, становится огромной пропастью. И они обе – по разным берегам.

Вообще, известны изречения Бунина о многих писателях его времени. И они не льстивы, не сладки, наоборот, горьки, как полынь.

Полынь-ягода моя! Горечь сладости! Перчинка мёда. Соль яблока.

Именно соль яблока! Натриевая.

И никто не может вернуть нам заново 7-8 июня 1941 года, это длительное молчание. Не выговоренность. Они были просто очень разные. Полярные. Африка и Антарктида. Но обе – жгучие, яркие, огненные, из большой топки земли. Костра.

Много раздумываю над кометой Галлея, являющейся один раз в двести лет. А если их две таких? Как можно соприкасаться орбитами, как, не боясь, пройти мимо?

«По воспоминаниям современников, например поэта Георгия Адамовича, ранние стихи Цветаевой сама Анна Ахматова не оценила, отзывалась о них «холодновато».

Вот бы и Бог с ними! Ну, «не дооценила» Анна Андреевна, не увидела, не доглядела. Так бывает, что не восприняла. Тут не прикажешь: восприми, возлюби, отдайся сердцем! Ахматова любила всегда Пушкина, ревнуя его даже к Гончаровой Натали. Это была её внутренняя высшая оценка, зияющая рана, неумолчная боль.

Вообще, что скрывается за подчас холодноватым оттенком глаз? Какие внутренние песни? Слышите ли вы мотивы ангелов и припевы маленьких демонов? У кого их нет? И как без них? Ибо равновесия не станет, когда больше тех или иных.

Это уже первично на фоне вторичного. Это иные миры. Но матрица продолжает цвесть. Покрываться слоем камней, мхов, трав, кустарников, роз. Она уплотняется, качается на своих ветках междувременья, она ведёт отсчёт своим вечностям. Вот уж третью я вечность подряд вспоминаю и дом твой, и сад…

1941 год – это последний год жизни Марины Цветаевой, слишком большой груз бед свалится на неё после возвращения в Россию. Во-первых это не выход книги, которая была уже откорректирована. Это трагедии, свалившиеся на Сергея Эфрона. Отсутствие заработка. Цветаева — посудомойка в Литфонд писателей. У Анны Ахматовой тоже свои горести – первый арест сына в 1933 году, неурядицы в личной жизни, скитания по чужим домам и квартирам. Но ведь мир, кроме того, что он духовен, ещё и материален. Надо было на какие-то средства питаться, одеваться, где-то жить…

И сейчас многие спрашивают, на какие средства живут поэты? Ибо тридцать лет, как распался Союз писателей, в котором хоть какие-то водились деньги. Сейчас, вообще, никаких не водится. Писатели сами платят взносы от своих копеечных зарплат, либо пособий и пенсий. Поэты вынуждены работать. И их работа не связана с поэзией. А тут предвоенный год. Ибо 22 июня, всего через две недели началась Великая Отечественная война. Обе – ни Цветаева, ни Ахматова – не привыкли жаловаться, клясть судьбу. Ибо обе – высочайшей инстанции поэтессы. Поэты. Богом данные. Но всяк ли мир может оценить дары ему данные?

Итак:

«Жизнь в эмиграции была трудной. Поначалу Цветаеву принимали как свою, охотно печатали и хвалили, но вскоре картина существенно изменилась. Эмигрантская среда с ее яростной грызней всевозможных “фракций” и “партий” раскрылась перед поэтессой во всей своей неприглядности. Цветаева все меньше и меньше печаталась, а многие ее произведения годами лежали в столе…»

И там тоже? Ведь многие думают – эмиграция, это как некий эдем, сад райский. Где лишь варенье в банках, сгущёнка и халва. Нет…это люди! Люди умеющие завидовать, быть невосприимчивыми, не слышащими, жадными, даже порой ненавидящими. Они же люди! Они не обязаны никого любить, воспринимать, хвалить, издавать, обнимать! Люди – могут вообще ошибаться в своих оценках, взглядах. Могут писать нелицеприятные вещи.

Как сегодня в социальных сетях. О, эти укусы, жалящие, не восторженные, проникающие внутрь осиные яды!

Доколе? Доколе? Когда они закончатся?

А никогда, Маринушка!

Никогда, Аннушка!

А также Верушка, Светушка, Мариюшка! И иже с ними.

— Пора! для этого огня —

Стара!

     — Любовь — старей меня!

 

— Пятидесяти январей

Гора!

     — Любовь — еще старей:

Стара, как хвощ, стара, как змей,

Старей ливонских янтарей,

Всех привиденских кораблей

Старей! — камней, старей — морей…

Но боль, которая в груди,

Старей любви, старей любви.

(М. Цветаева 1940 год)

И та, что сегодня прощается с милым,-

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит!

(А. Ахматова, 1941)

И мятежное – инда, побредём…

Вообще, поэт всегда не согласный, всегда мятежный, тем и любим! И вообще кто такой поэт поэту? Соратник, друг, подспорщик, соглядатай, сотоварищ. А кроме этого – спорщик, неприимщик, отвергатель, отстранитель, критик, невниматель, неприниматель. Даже палач. Инквизитор. Суд. Да, это так. Вспомните «Звезду» и затею против Анны Ахматовой и М. Зощенко. Вспомните застрелившегося А. Фадеева. Вспомните Лесюческого, написавшего донос на Б. Корнилова, а после долго и упорно работавшего безнаказанно в издательстве, получавшего оклад и довольствие. Вот слово «безнаказанно» я произнесла намеренно, ибо наказать за донос нельзя. Как и за плохое слово. Как и за время, в которое все это происходило. За мотивы. Многие вменяют, что Н. В. Лесючевский помогал Шолохову, Леонову, но ничего не смыслил в поэзии. Любил литературу, но не жаловал многих писателей. Разве  сейчас не так?

Точно также.

И слова М. Зелинского о последней прижизненной книге Марины Цветаевой: «Книга душная, больная…»

Естественно, что больная. Ибо поэт без боли, это уже не поэт. А пародист,  шаржист, смехач. Кто угодно, но не поэт.

Обе тогда и Цветаева, и Ахматова зарабатывали переводами. Потому, что молодой России нужны были эти стихи – кругосветные. Объединяющие пишущих всех стран.

И это был выход. Хоть какой-то на поэтическую музу.

«Впрочем, на следующий вечер Цветаева снова присоединилась к компании Ахматовой, Чуковской и Ардова и пила с ними вино…»

Это естественный выход их встречи. А что же могло ещё случиться? Нечто заоблачное? Заокеанское?

Ибо жизнь на самом деле – это иное, обыденное, невосторженное.

Но встреча 7-8 июня была нужна, как воздух и необходима. Не для поэтесс, а для нас – будущих, идущих, грядущих и нагрянувших.

И не секрет, что нельзя полюбить не любимое. Нельзя принять чужое. Воспринять кажущееся не родным.

Хотя невероятно, до жути родное.

Я бы сказала рождённое. В потугах, в боли, в схватках, в родах.

Ибо поэзия – это одно новорожденное дитя. Взрастающее. Вскормленное грудью. Вынянченное.

Ему поём мы колыбельные свои.

Не ложися на бочок…

Придёт серенький волчок…

Ой…

И одна волна моря – в Елабугу.

А вторая волна моря – в Комарово.

Так воссоединяется огромный океан…

***

Что тебе моя жизнь – траектория жаждущих? Так гореть, как горела под этими солнцами в ярко алых хлыстах, в море льда, стеклопастбищах я не знаю, как можно меняться нам кольцами. С указаньем пути, с предсказаньем столетьями, ты – сияющим эллипсом в угли сожженная, «по Сварожьи хоже» — всем огнивом согретая, а трубач нам играет, и глотка – лужёная. Рио-самбо, сонату. Нет, лучше на паперти рассыпаться на пенья, чем звуков сближение. Это словно бы спички подать поджигателю –  Геродоту, чтоб храм он спалил в час затмения! «Храм искусства гори! – чтоб орал он, безумствуя. А трубач продолжал бы дуть в жёлоб экватора. У тебя на страничке в контакте прохрустово это ложе горящее. Мне так не надобно! Вдоль орбиты твоей. Но без мук прикасания. Погляди: вон волхвы снова в путь собираются, вновь пакуют дары: рис, пахлава, лазанья. А во мне жар такой – выжглись все внутри аисты! Все сожглись чувства смертные! Все – до зачатия. А трубач? Что ему? Рио-самбо на фитиле. Задаваясь вопросами, яндексом, чатами, я скажу – не в гробу, в телескопе вас видели! Танец жизни там, в небе, как драма кометная. Словно чучела маслениц вспыхнули алые: ты была до всего, до людей – силуэтами, ты была после всех Ариаднами, Талами. До вот этих страниц, до язычества, младости, до волхвов с их дарами, предчувствий, предвестников, восхищала огнями, полётом, мытарствами, провисая в мирах всем разверзшимся месивом!

СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА

Фото с сайта Prazdnik-v-zolushke