И отверз Господь уста ослицы, и она сказала Валааму:

что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?

Ветхий Завет

Глобальное — глобальному. А вот увидеть цветное в сером воробье, прекрасное в гусенице, открыть раму и выпустить бабочку, застрявшую между стёкол, на волю. Да ещё много-множество дел у писателя. А ещё «милость к падшим», любовь «к недостойным». Но не на словах, не в рифмах, а на самом деле соответствовать тому, что сказал. Потому что много людей пишущих, рифмующих, издающихся, но читать «Дневник убийцы», написанный в тюрьме, «Повествование оборотня», «Счастье насильника» — это не является сферой настоящего чтива. Это за гранью.

Писатель в первую очередь, это личность всепрощающая, находящаяся словно надмирно, взирающая с высоты, умеющая охватывать, понимать, вникать, входить в положение, становиться не просто частью своего текста, а именно быть им – текстом, выстраданным, выплавленным, текстом человеческим, людским текстом. Именно такой текст будет шедевром. А не иной, где писатель обижен и мстит посредством своего повествования.

То есть личность писателя является первичной.

Далее следует талант.

Писатель-злодей никогда не станет любимым в народе. Вот представьте Каина или Иуду в образе гениальных писателей. Кто их будет читать? Никто. Разве  только редкие литературоведы. Это всё равно, что Павел Фёдорович Смердяков Достоевского в образе неотразимого красавца.

Писатель – и благословен, и проклят. Это некая Валаамова ослица, которую били, но она спасла жизнь самому Валааму.

И ослица просит прощенье у Валаама, хотя не виновна абсолютно.

И склоняет она свои хрупкие передние ножки, и цокает копытцами. И кладёт голову на пыльную дорогу, и трясёт ушами, но с места не двигается. Трогательная картина. Лишь только пред такою торкает сердце. Закипают слёзы, хочется погладить рукой пыльную жёсткую спину ослицы. Стань ею! Стань этой поруганной ослицей! Спасшей жизнь твою. И розовый закат, плача, ткнётся в землю, и громадное жилистое солнце падет за горизонт. И ничего нет лучше, чем просить прощенье у виноватого, у побившего тебя три раза беспричинно.

«Ослица, увидев Ангела Господня, легла под Валаамом. И воспылал гнев Валаама, и стал он бить ослицу палкою. И отверз Господь уста ослицы, и она сказала Валааму: что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз? Валаам сказал ослице: за то, что ты поругалась надо мною; если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя».

Но не было у Валаама меча, и оставил он ослицу жить.

Моя симпатия в данном случае вся – к образу ослицы. К ей испуганным глазам, но твёрдом взгляде. К её опущенным ресницам, но стёклышкам слёз на них. К её склонённому лбу в белых пятнах.

И травинка прилипла к шкуре.

Вот бы стряхнуть её.

Вот бы прижаться телом к тёплому телу. Так, иногда образ, который, казалось бы, не должен вызывать сочувствия, наоборот, вызывает его. Сам Валаам, считался пророком, но оказался грешным. Вот так и писатель, считающий себя праведным, добрым и честным, является лишь подобием Валаама, ввергшим Израиль в грех. Уводящий от правды. И лишь ослица – она и есть одна из всех, заслуживающая сострадание.

И вот вопрос Смердяков (в романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы»)– это некий прообраз, которого тоже ввели во грех? Или этот образ в грех вводящий, искушающий? Некая Валаамовская ослица в квадрате или антипод её? Для этого надо обратиться к образу Родиона Раскольникова, восклицающего:

«Я не старуху убил… я себя убил…» (по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание») И поэтому, убивая кого-то – убиваешь себя в первую очередь. Всё живое в себе, сердечное, духовное. И никакая цель не оправдывает средства. Никакие мотивы. Выше человека и его жизни нет ничего. И никого. Нет избранных. Больших. Великих. И писатель, переступивший – в первую очередь это убивший в себе писателя. Творца. Искусника. Сотворителя.

И жизнь, словно раздваивается на две жизни – разветвляется. Раскольников с ужасом нечеловеческим признается Соне: «И не деньги, главное, нужны мне были… когда я убил… мне надо было узнать тогда, вошь я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу?» Вот этого не надо – смочь! Суметь! Переступить! Ни за что!

Писатель сам себе, как пожизненная каторга.

Писатель переступивший.

Теперь перейдём к покаянию. Преодолению своих страстей и ревностному отношению к себе подобным. Не секрет, что писатель писателю не только друг. Писатель писателю – это и брат, и соперник, и подстегиватель. Он отчасти сам Раскольников, идущий на Сенную площадь, как ему советовала Соня, становящийся на колени и целующий землю, людей…

«Все заодно в нем смягчилось, и полились слезы…»

Писатель отчасти Валаамова ослица и пророк Валаам. И хочется, чтобы ослица была в теле писателя. Чтобы вопрошала: «…что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?» И каков будет ответ? Потому что хочется кушать, как в басне Крылова? Переступать, выхватывать премии из рук другого, соперничать? Неужели у такого станут книги читать? Раскупать их в магазинах? Нет. Образ писателя должен быть иным. Я не говорю о безупречности. Ибо это – живой человек, он может ошибиться, оступиться, стать ослицей упирающейся.

Сейчас очень легко быть человеком пишущим – бумага, авторучка, компьютер, несколько курсов, мастер-классов – и вот уже специалист готов. А там и премии не за горами, издательства, гонорары. Но, несмотря ни на что – Достоевский один единственный, Гёте, Фейербах, Гомер, Пушкин, Лермонтов, Блок – всё в единственном экземпляре.

Как и Валаамова ослица, чьё кредо – спасать даже путём своей собственной жизни.

И снова, снова тянется рука погладить её тёплую шкуру, увидеть её глаза – слегка раскосые, широко открытые. И понять, что кроме пятидесяти оттенков серого, есть её более ста оттенков этих оттенков.

Приведу ещё один пример исключительности писателя. Это Януш Корчак — великий педагог, родившийся в 1878 году в Варшаве, в семье адвоката, который  учился исключительно в русской гимназии, с детства читающий Достоевского, Пушкина, Тургенева. Написавший книги «Правила жизни», «Как любить ребенка», «Король Матиуш Первый», «Кайтусь-чародей». Судьба Януша Корчака сложилась так, что он со своими воспитанниками детского дома оказался в концлагере Треблинка, и вместе с детьми добровольно сам пошёл в газовую камеру. Вот он подвиг человеческий! А ведь Корчак мог отказаться – ему даже немцы предлагали не ходить с детьми, остаться. У Корчака была возможность бежать, бросить детей. Спастись. Это словно бы вдруг у пророка Валаама оказался в руках меч…

И вот она музыка – тихая…

Вот она – судьба настоящего писателя. Вот она – высшая принадлежность. Вот он памятник – на века. Вот он путь – в вечность.

Всё остальное – не путь. Не память. Не благодарность. Не вечность.

И лишь высшая мудрость становится мученичеством. Выстраданностью. Осознанно и бесповоротно Корчак произнёс: «Не все люди мерзавцы!» и шагнул в бессмертие.

Казалось бы, чем связаны в данном повествовании Корчак и Достоевский? Ибо времена разные. Века иные. Обстоятельства – тем более.

Эта связь – высота духа. Жертвенности. Умение быть до конца своих дней подлинным писателем.

И глядит, глядит – пронзительно, взыскующе Валаамова ослица.

И ты садишься на неё, глядишь руками розовую холку, трогаешь её шершавые уши, прикасаешься к тучным бокам.

И трижды твоя рука вздымается, а в ладонях хлыст зажатый крепко-накрепко.

Но не спеши, писатель, погонять её, ибо она ангела видит. Блаженного. Кропотливого. Прозрачнокрылого. А вокруг сады – яблоневые. Яблоки так и валятся в твою корзину. Сами.

Но одно откатывается, ударяет тебя в бок с бешеной силой. Аки пуля.

Поэтому склони чело своё, послушай ослицу, опусти руку. Смирись.

И лишь когда наполнится сердце  твоё невыносимой любовью, жертвенностью, умением пойти вместе с сиротами на смерть, когда ты сделаешь этот шаг – вот тогда ты и есть писатель. Творец.

И пей этот воздух. Думай на этом воздухе – дымном, красном, яблочном. Мысли его языками. Огня, пламени, воды, неба.

Ибо высшая правда – это шаг. Всего лишь шаг. Шаг в пропасть.

Пропасть может вытолкнуть тебя на поверхность, а может и унести в своё горнило.

Поэтому не убивай себя сам.

А живи, как Корчак Януш живёт в меди, став ею.

***

Пусть я худшая твоя сестра, пусть мертворождённая, пусть злая или добрая. Не молода – стара. Но из всех последних сил я обнимаю! Не руками, ибо из Венер я Милосских, каменных, безруких,  безъязыких, убранных из сфер социальных в чёрном списке, круге.

У тебя, виновной, я ищу, сколько лет прощенье – век ли, два ли? Но за эти земли умирали, если б можно, чтоб перерождали, пересотворяли, возвращали.

Ты же – как подросток: розов, щупл.

Плечи, кости, рёбра, что скрывать – и родные, тёплые ключицы. Да, я – худшая твоя сестра, хуже самых худших – зверя, птицы, хуже камня, дерева, травы! Проспала я и не доглядела, как ушла ты, выпорхнула смело, плюнула и – настежь дверь! Увы!

Библией клянусь! Звала! С виска кровь смывала, что была горька. Библия вся снята с языка, вырвана!  Ты мне:

— Пока, пока!

Хочешь, я признаю, вот те – свет. Ты – кричащий. Я – вся крик – поэт? Хочешь, смерть бери. А хочешь, жизнь! Лишь вернись!

Светлана Леонтьева

Иллюстрация к статье: Картина «Портрет мужчины, записывающего результаты своей работы». Художник Гюстав Кайботт