Собрание сочинений Елены Крюковой, поэта, прозаика, музыканта, искусствоведа — художника в высшем смысле — пополнилось давно ожидаемой от неё, званой иркутянки,  песней о Сибири – симфонической драматической поэмой, фолк-оперой, замешанной на густой, крепкой основе сибирского многоцветия  русского языка, на чалдонском  говоре, на кержацком угрюмом молчании. В тридцать две коротенькие главки укладывается жизнь безымянной героини, как безымянно зерно в общей судьбе неоглядной нивы, как безымянны суровые пихты и кедры в бесконечных урманах зауральской тайги.

…Вот колыбель… любовная постель…

Изба… конюшня… дедова кошёвка…

Вот хохолком янтарным свиристель

Дрожит в пурге, клюёт рябину ловко…

Ковёр небесно-яркий в кошеве

Валяется… а рядом гарь, железо,

А в снежной металлической траве –

Скелетный оттиск вымершего леса.

Сибирь! Стихия! Обниму я не

Руками, телом царственные зимы –

Раскольничьими воплями в огне,

Созвездиями, что неисследимы,

Неуследимы, надо льдом ладьи,

Плывущие над крышками-гробами,

И рот и лоб ожёгшие мои,

Как память саблей обжигает знамя. (…)

Два солнца, два центра притяжения  удерживают героиню в потоке времени: первое —  земное, родовое, материнское счастье, попытка устроить семью, построить дом с надеждой на будущее — счастье бытия «на миру», в городе-рынке, где так легко продаётся и жизнь, и смерть.

…не прикасайся ко мне пока нежно иду

в воздухе снежном ко смерти весёлой плыву

я целовалась когда-то ах на ходу на холоду

переходила вброд поземковую траву

как любили и как предавали меня

как подавали меня монетою в горсть

как посылали руганью злей огня

то ли хозяин а то ли под водку гость

Рынок сибирский и вольно птицы летят

вдоль по-над торжищем

сколь я стою теперь кто бы сказал

кто бы нить отмотал назад

сеть рыбацкую кинул в чёрную дверь

сколько солнца и сколько торговок вопят

так зазывают – душа – наизнанку чулок

не рассказать никому деисусный мой ряд

не объяснить уж лучше рот на замок

не вспомянуть а может пора вспоминать

не помянуть а может рюмку поднять

молча горько торжественно исполать

выпить за радость за дней убитую рать (…)

Второе светило – солнце духа жизни, питающее энергией возрождения, перерождения, —  это святой седой Байкал, это высшая гармония света ушедшего, завета предков и света нынешнего – освещающего законность равноправного существования на земле каждого живого существа. Это свет красоты и музыки, питающий душу:

…Я лишь табак! Кури меня, кури,

Моя Сибирь, шатунья и шаманка,

Медведица, ревёшь ты до зари –

От выстрелов до пламенной гулянки.

Сибирь, зверица, знаю твой язык,

Он вымер, а его опять отрыли,

Мой рот, мой дух, мой род к нему приник,

Заговорил, запел, расправил крылья

И полетел над Озером огнём,

Над лазуритовой улыбкою Байкала…

Я твой жарок!

И от меня светло, как днём,

В ночи. Я лучшей доли не искала.

Я огнь, я зык, Раскола пламена,

Вселенское кометное кострище.

Моя Сибирь! Ты у меня одна.

Сарма твоя под рёбра плетью свищет… (…)

И ещё это — Первосвет всеначальной и всевенчальной любви:

…Улетишь на войну, а останусь я, вся твоя однова-семья,

Однова мы живем, однова водку пьем да причастный кагор,

Рынок нам загудит, заблажит меж ворья Еруслан-ектенья,

Над затылком застонет лазурь января, снегириный мой хор!

Ты и сам что снегирь! Мой родной богатырь!

Парень шалый, простой…

Плюнешь… куришь чинарь… вот сейчас ты — царь…

а на солнце — солдат…

Ртом своим в бесконечную жизнь врата мне открой.

Проведи меня сердцем, руками туда, где планеты горят.

Положи на багульник-бархат спиной.

Наклонись надо мной всей жизнью одной.

Снова ляг на меня, сплетись со мной на резучем снегу.

Вот лицо на лицо. Вот на душу душа. Меж войной и войной —

Мир и мир:

ни кола, ни двора, ни гроша, смех в сугробном стогу.

И это причащение любовью даёт право героине жить надеждой на созидание своего, понятного ей с детства, мира добра и света среди океана вечной мерзлоты, согры и снега, где человек всегда был рад человеку. Но тот иной людской мир, куда так стремится вжиться героиня, тот ее вожделенный Град-Пряник, на поверку оказывается железной машиной, обрабатывающей человека, как заготовку – под стандарт, угодный власти денег. А не прошедший «калибровку» «материал» выбрасывается на круги дикого рынка, на вымирание. Это и происходит с семьёй героини:

…я опять тебя обнимаю

ну а может хватит уже

нас двоих — до Ада до Рая

до забвенья на рубеже

на столе перевёрнутом кружка

вниз вином

вверх оббитым дном

время сняло живую стружку

и теперь стучит молотком

 

и теперь гвозди так забивает

в домовину страшней огня

я кричу себе: я-то живая!

и не верю здесь нет меня

а я там в сибирской халупе

на столе огарок свечи

и на губы мои твои губы

налегают: молчи молчи 

Замечая, что каждая из тридцати двух главок имеет свой оригинальный и органичный внутренний ритм, формирующий общесвязанное дыхание повествования, начинаешь осознавать, слышать и две некие доминантные, упорно повторяемые музыкальные темы с железно отбалансированным ритмом, неким логистическим протеже «Болеро» Равеля. Отправная точка первого «круга» этого сюжетного «болеро» — детство героини, начало жизни, выход «в свет», в пространство Царя-Рынка (здесь Рынок предстает лейтмотивом людской жизни):

…рынок — огромный зал а люстра зенит

светом клеймит поджигает беззубо смеясь

дед над корзиной чебаком сушеным звенит

валятся серьги златой облепихи в грязь

я так иду краше павы купчихи важней

кто-то мне в спину швыряет крика снежок

баба разложит на синем снегу омулей

ягоду алую сгребёт в кровавый стожок

не прикасайся ко мне пока нежно иду

в воздухе снежном ко смерти весёлой плыву… (…)  —

и  так круг за кругом: детство – далёкая «весёлая» смерть; первая любовь – первый след смерти; «Град-Пряник» — бедовая жизнь, холод-голод, отчаяние –  и отовсюду идущая навстречу смерть:

…Я багульник роскошно-лиловый, бью прибоем, качусь по кругам!

Жжет набат, и разбиты оковы, и жар-птицей — осенний мой храм!

 

Я твои разливанные реки! Я пожаром таёжным воплю!

…лишь закрою тяжёлые веки — умираю, прощаю, люблю.

 

И лицом упадаю в подушку, и лежу одиноким пластом:

За душой ни гроша, ни полушки, а на свете на этом, на том —

 

Лишь любовь моя, неутолима, тише воздуха, ниже травы,

Лишь любовь моя, мимо и мимо, в зазеркалье тугой синевы,

 

В толщу вод, где искрит голомянка, мое голое сердце насквозь,

Где тайги всенебесная пьянка, где мне Бога любить довелось. (…)

 

…Я качусь по рынку, снег визжит и орет, я безумней всех!

Запускаю руку-рыбу в корзинку,

     ворую чесночный плач, сладкий смех… (…)                                                                                                             

 

…ах ты, Смертушка

          между людьми!

Выбери не её, не его, а валяй нынче меня обними!

Что у тебя там — пламя, подлянка, мгла, пуля, петля,

А может, волчица, войну за пазухой припасла,

     и кровью плачет земля… 

Диссонанс и раскол двух миров. Две главные темы морозного сибирского «Болеро». Завораживающий танец Жизни со Смертью – русская рулетка, и  это не игра:

...Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я — ему в ноги валюсь,

Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.

Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…

Работала яро!.. — пришёл мой черед пропасть в лазуритовой мгле.

И то: лазуритовы серьги в ушах — весь Ад проносила я их;

Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!

Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу

На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.

И вспомню, руками водя над костром и слёзы ловя языком,

И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,

И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня — дёрг! —

С креста сизых рельс… — медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,

Больничье похлёбок, ночлежье камор, на рынках — круги молока

Январские… — и беспощадный простор, дырой — от виска до виска! (…)

Пуля, прервавшая физиологическую жизнь героини, не остановила сюжета: автор мастерски превращает эту пулю, её свинцовую тяжесть — в метафору свинцовой тоски по уходящей жизни, в некий литературный контрапункт, когда безымянная героиня за секунды успевает пережить самые яркие времена, как своей судьбы, так и судьбы своего Рода, уходящего в бездну времён. Авторская тоска летит в вечность, а вместе с нею, как бы обнимая её восстановленной гармонией – все «зимние песни» сибирского живого народа. Сюжет продолжается.

…И встану пред дверью я на колени,

в ладони лицо уткну,

и выйду к себе — поверх поколений,

сама у себя в плену,

и руки к себе протяну, к распятой

на хвойных крестах дорог,

гляди, на ладонях слепят стигматы,

башку кладу на порог,

казни меня музыкой, зимняя плаха,

секирой, время, ударь,

спаси меня музыкой, зимняя птаха,

снегирь, рябиновый царь,

и снег валит, и чёрный и красный,

и синий и белый, и…

 

а знаешь, я жизнь прожила не напрасно

внутри поющей любви.

Александр Шубин 

Иллюстрация: Картина художника В. Фуфачева «Вершины»