Я чуть не до половины книги дочитал «Сад» (2019) Степновой, когда спохватился, что не пишу параллельно отчёта о чтении.

Ошеломило меня чтение. Было как-то не до отчёта. Но, как я и предположил, я привык к ударным кускам, следующим один за другим, и стал способен отчитываться.

Автор вдохновлён идеей воспевания того, что ниже пояса. Ну в самом деле. Княжна Туся, до пяти лет не говорившая, как заговорила? От восторга, что есть на свете не такие речи, какими говорили с нею и вокруг неё, а есть ещё крестьянское балагурство – конюха Андрея с самим собой. С матом. Виртуозным. И она сперва засмеялась, а потом и заговорила. И первое слово её было матерным.

Домашний врач Мейзель догадался, пристроить её проводить какое-то время в конюшне для смены языковой атмосферы.

Перед этим был экскурс в родословную этого Мейзеля, описание которой устроено едва ли не затем, чтоб показать прапрадеда, влюбившегося в Россию за снег и мат. – Прапрадед был заика. Но, когда умирал, он чётко и счастливо произнес трёхэтажное матерное ругательство и с тем умер.

Эти два мата открыли мне глаза на пафос этого романа Степновой. Темы прочтённых ударных сцен: исключительный половой акт княгини и князя, исключительная поначалу беременность княгини, потребовавшая призвать в дом Мейзеля, исключительное изгнание его за то, что княгиня упала; исключительно трудные  роды; исключительный уход на Тусей, чуть не убивший ту и потребовавший второе призвание Мейзеля; исключительность с немотой Туси; исключительность её излечения, отвратившее княгиню от всего высокого, — всё это меня как-то не наводило на пафос хвалы тому, что ниже пояса. А те два мата навели.

Ну и как это связывается с духом времени? – Какого? – Путинского, намекающего, что России не существовать, если она не будет великой. (По оружию уже стала впереди планеты всей, но безнадёжно отстаёт по мягкой силе.) Так Степнова на какой стороне раскола страны: на либерально-глобалистской (скорее промещанской, чем наоборот) или на патриотической (антимещанской)?  Или Степнова хочет соединить крайности (в величии мещанства с русским лицом)?

Я думал сделать большой перерыв в отчёте до прояснения себе воли Степновой. Но, читая о переживании Нюточки, проснувшейся после беспамятного сна после похорон мамы, — читая, как ей подумалось и как бы подтверждалось, что её закопали в гробу рядом с мамой… Я усомнился в этой хвале ниже пояса. – Такая мука духа!..

Экспрессионистские какие-то всё эпизоды. В смысле – очень трогательно всё.

Прочёл я роман. И растерялся: так и не понял, что автор им хотел сказать.

Хорошо, вообще-то: вдруг какое-то время спустя меня озарит.

Ясно, что ей плевать на то, как принято писать романы. Ей князь Борятинский нужен лишь для зачатия Туси и призвания доктора Мейзеля, когда крошечная Туся умирала, вот он и исчезает вскоре из повествования. Маленький книксен правилам: повествователь (он же автор) полстрокой говорит перед концом, что князь умер. Ей нужно показать (чтоб не просто сказать), что княгиня Борятинская не любила двух старших детей, вот они и появляются в поместье в повествовании только раз. Их позвали приехать, чтоб лично сообщить, что мама беременна. И они потом тоже пропадают навсегда. Нюточка-ангел, приёмыш у княгини, нужна только для того, чтоб у неё Туся в будущем увела жениха. Ну так ей, кроме ангельских черт, ничего не дано, и сама она буквально исчезает из поместья, когда предательство открывается.

Как Дега мог нарисовать человека настолько близко к краю картины, что помещалась только того половина. – Пренебрежение к персонажам: они  мизер.

Степнова, впечатление такое, получает удовольствие от того, что пленяет читателя, а потом предаёт его заинтересованность персонажем выбрасыванием его из сюжета. Часто – с позором. Например, та же ангел-Неточка, исчезнув в чём одета была, прихватила с собой драгоценности княгини, самые любимые. Таня, крестьянка с 13 лет живущая при княгине, украла, хоть и сумасшедшей стала в старости, самую тою любимую шаль, которую та аж отдельной строкой упомянула в завещании Тусе.

Степнова так ндрав показывает. Что хочу, то и ворочу. (Мата довольно много в книге…) И из кусочков всё – как у импрессионистов.

«…сюжетную линию автор набирает, как мозаику, из отрывков-штрихов»

Источник

Общее впечатление от романа – какое бывает у совершенно тёмного зрителя (по себе-юноше сужу) в музее, проходящего мимо произведения в стиле импрессионизма не останавливаясь, ибо там какая-то каша мазков, хоть и ярких, но ведь каша.

Соответствует этому и парцелляция, сплошь и рядом применяемая Степновой:

«Радович равнодушно ждал, когда его, наконец, заметят, возьмут за ухо и выставят. Из управляющих, а заодно из женихов».

«Мейзель вдруг оскалился, перекосился, будто что-то чудовищное попыталось вырваться у него изнутри. И ещё раз попыталось. Но не смогло».

«В конюшне никого не было. Даже лошадей».

Не для того же ль ради – ради впечатления каши – нет нигде тире при прямой речи…

Похожесть на живописный импрессионизм с того акцентом на светоносности (для чего художники аж смешивать краски на палитре отказались – пусть они, чистые, положенные рядом маленькими мазками, смешиваются в сложный цвет в глазу зрителя), — так вот похожесть на импрессионизм у Степновой заключается в какой-то запредельности переживаний персонажей. Какой сверкающий эпизод вдруг вспыхнувшей любви между князем и княгиней. Князь Борятнский настолько порядочен, что просто физиологически не может изменить жене, когда у него с нею отношения разладились. А это открытие Мейзеля, как сделать, чтоб до пяти лет не говорившая Туся заговорила… А это красочное описание плодоносящего сада…  А этот по-королевски воспитанный ультракрасавец Радович… Что ни берётся описывать Степнова, всё оказывается в максимальной степени своего проявления. Аж переживаешь приторность, как доведение импрессионизма до пуантилизма.

Так это – касательно аналога с хвалой-светоностью в формуле живописного импрессионизма: хвала абы какой жизни. А что в романе с абы какой жизнью? – Там, собственно, все, кроме забеременевшей, наконец, Туси и её мужа, Виктора Радовича, умертвляются автором. Даже сад. Давший  название роману.

В этой связи интересно сравнить, каким духом времени был вызван импрессионизм во Франции и «Сад» в путинской России.

Мне кажется символичным, что картина Моне «Впечатление», первая с революционно маленькими мазками несмешиваемых красок, датируется 1873 годом – 3 года после Парижской Коммуны. После поражения которой революционность из Западной Европы ушла, а средний класс стал жить всё лучше. Что и морально противно, и аморально хорошо. Что и породило идеостиль «хвала абы какой жизни».

Аналогом для романного времени, времени Александра Третьего и политической реакции после поражения народнического движения, является переход задавленной  прогрессивной общественности к так называемой теории малых дел. Неудавшееся покушение на царя – инерция пагубного народничества (потому и введён в роман старший брат Ленина, повешенный за покушение). Малодельцы пошли другим путём, где-то сходным с французским импрессионизм: Радович, друг Александра Ульянова, не живёт, будучи мужем Туси, а существует: в роскоши, но с осуждением в душе.

Степнова же, индивидуалистка, в 2019-м сдаётся путинскому курсу на госкапитализм, который чем-то похож на то, что было в СССР, нечто коллективистское. Ей жаль, но что поделаешь, и она приспосабливается. Капитализм же всё-таки…

Соломон Воложин