Ветер перемен

Сопереживание — это труд. Врастая душой в испытанное на войне родителями, дедами, детьми и сверстниками, становишься старше, прибавляется седины, заодно с решимостью не оказаться в стороне. Если этого нет — ты как бы выходишь на обочину истории своей Родины, стоишь и смотришь, как другие, — там, впереди истекают кровью, а ты просто позволяешь защищать себя. И нет способа объяснить, что ты не стоишь того пока. Покуда не дозреешь до сострадания.

У ясеня ободраны коленки. С чего бы так, коли он и крепок, и строен, и высок? А виной тому…

Ветер, что пробегал мимо, был на вид так силён, так хорош собой… и осина не удержалась на месте, рванулась было следом за ним, позабыв совсем, что не может, не должна, не имеет собственной воли покинуть место, которое взрастило её, в которое вросла…

У ясеня ободраны коленки. С чего бы эдакое с ним, коли он статен, молод и высок? А виной тому… вовсе не ветер, что пробегал мимо, но осина, которой не хватило духу остепенить свой порыв следовать за чужим счастием, за призраком его. Не умея видеть и ценить того, что подле, не пожалела она даже самоё себя… Ну, так и поплатилась за то. Рухнула осина, ссадив кожу ясеня, и остались от неё щепки да дрова, и неровно огрызенный поспешностью пень, кой из последних сил сжимал пальцами корней горсть родной земли.

Пройдёт время, совсем немного, и поросль осины пробьётся от корней к солнцу, и да ей Бог оказаться мудрее той, чьё разумение сорвало ветром никем нечаянных перемен.

_

Обратной дороги нет

Мы сотканы из детских обид и не свершившихся в нашу пользу посулов. Мы, взрослые… Хотя, о каком взрослении речь, коли, не наигравшись в ту, ничем не смущённую пору, ищем схожей безмятежности тем чаще, чем дальше от нас сие, промелькнувшее будто в беспамятстве время, про которое, ежели начистоту, мы мало что помним. Но было оно, было,  — со всегда ясным небом, непогодой, что весело дразнила разлетающимися на стороны многими мокрыми косицами, а не тревожила загодя все члены, как ныне, принуждая непритворно сокрушаться и морщиться, потирая больные колена.

Удерживая в клювах почек свежие букеты неглаженых листочков, весенний лес кажется покрытым нежным мхом. Без листвы, — шумной, весомой, — он чудится немым и незрячим. Солнце, выглядывая время от времени из-за грубого полотнища тучи, недолго любуется свежестью красок давно привычного вида, но всё ещё недовольное им, прячется вновь. Недостаточно солнцу повода, чтоб тратить всего себя, без остатка, с рассветного до закатного часу. Меньше, чем нужно. Бережёт себя светило.

Певчий дрозд, что не так-то прост, и себя любит пуще прочих, набирая веточек больше, чем может унести, делает то не от скупости, либо лени слетать трижды. Всякий раз, как роняет соломинку, кланяется он земле, что родила и её, и его самого. Покуда сбирает, до тех пор и благодарит. Стыдится, глупый, открыться, всё ищет повод, по-другому не умеет никак. Ну и пусть, хотя бы так.

Сотканные из мелких обид и разочарований, мы спешим перешагнуть порог детской, не осознавая, что обратной дороги нет. Ровно тоже и с колыбелью, что зовётся Родиной. Перегнувшийся через её край, падёт так низко, что уже не сможет вернуться никогда.

—

Синяя птица

У каждого ребёнка, сколь ни прошло бы лет с его появления на свет, есть некая примечательная коробочка со всякой всячиной, неинтересной никому, кроме него самого. В моей, подле нательного крестика с истёртой петелькой и двух молочных зубов, — пыльное пёрышко синей птицы, некогда обронённое ею прямо мне под ноги на берегу Азовского моря.

В нашем детстве, Синей птицей[1] счастья мы называли сойку[2]. На её ярких перьях, словно сотканных из лоскутов неба, можно было отыскать бледно-голубые цвета мая, перламутровый небосвод июня, густую синеву июля и немного от выгоревшего на солнце августа.

Помнится, я прогуливался по берегу моря, когда сойка пролетела низко над головой, коснувшись волос потоком воздуха, что несла под крылом. Отставив ненадолго свои дела, птица присела неподалёку, дала себя рассмотреть, после чего выразительно кивнула, и взлетела, бросив пёрышко на песок. Перо так сияло, переливаясь от голубого к ярко -синему, что у меня захватило дух. Порыв птицы вот так вот, запросто, по доброй воле, без просьб и повода отказаться от драгоценности, казался немыслимым и безотчётным. Я долго разглядывал перо, не смея его коснуться, ведь сойка, так чудилось, могла передумать и потребовать свой дар назад.

Некоторое время спустя, когда ветер с моря слегка развеял мою подозрительность, я присел, дабы рассмотреть поближе обретённое сокровище, но когда, наконец, решился ухватиться за его белоснежный край, заметил, что песок, на который упало перо, будто бы пропитан кровью. Приглядевшись получше, я понял, что это ржавчина. Повсюду, едва присыпанные песком, лежали простреленные котелки касок, пулемётные ленты, затворы винтовок, неразошедшиеся по швам, стёганные «рубашки» лимонок и гильзы… гильзы… отстрелянные гильзы, набитые не порохом, но песком.

Судя по всему, окрестностям мыса Казантип со стороны Арбатского залива крепко запал в душу Мариупольский десант 1943 года. Не от того ли твёрдые щёки его берегов иссечены скалами морщин?

В ту же пору, когда сойка подарила мне на счастье своё перо, а было это ровно пятьдесят лет тому назад, неподалёку от линии прибоя, завалившись друг на друга, лежали две немецкие баржи. Затопленные бойцами Советской армии, вражеские посудины погрузились на морское дно вместе с экипажем в навечно измаранном исподнем, с прикусившей язык рындой, графинами из хрусталя, столовым серебром, да снимками идеальных фрау.

…Не знаю, обратил бы я внимание на землю, по которой хожу, если бы не птичье перо. Но я благодарен сойке за то, что она пробудила в моём сердце гордость за свой народ. за страну, за Родину, в которой каждая птица может назваться Синей птицей счастья, и окажется права.

_________

[1] лат. Myophonus caeruleus, род птиц семейства мухоловковых

[2] лат. Garrulus glandarius — птица рода соек семейства врановых отряда воробьинообразных

—

То, что ветер принёс издали…

Весна. Некто пустил кровь берёзе, стынут опилки подле израненного ствола. Собственные слёзы мешают рассмотреть те, во-истину кровавые, что текут по морщинистым щекам коры. Они простынут, засахарятся вскоре, и будет не отыскать уже тех ссадин, в отличие от прожигающих душу воспоминаний. Не опостылеют они, но будут терзать недосказанностью и недооценённостью, поспешностью, с которой соскользнули в Лету под едва слышную мелодию ожидания новых чудес.

Молчать из нежелания оскорбить неправдой… Как верно это характеризует скромность тех, кто не желал распространятся о тяготах войны, ибо не хотел замарать близких той нечистотой, коей богато иное несчастье, всегдашняя тёмная сторона жизни, поверх которой произрастают её живые цветы.

То, от чего долго уберегает мирная жизнь, на войне и подле неё — неизбежно. И это страшное, встречаясь на каждом шагу, сквозит в сыром её дыхании, слышится в вое, заглушающем биение сердца, — всё то, от чего бежит человек с рождения и до… до… до…

— Ты опять заикаешься?

— Н-нет, п-просто з-з-за-мёрз.

— Тебе нехорошо?

— Всё н-нормально.

Мальчишка не любил врать, но руки вновь предательски дрожали, и дабы скрыть это от сестры, он сунул их в карманы. Парнишке было уже шесть, и по меркам военного времени он уже не считался маленьким. Год назад, когда ему едва исполнилось пять лет, он был контужен, после чего стали сильно дрожать руки. Мальчишка стеснялся этого, а потому немного сторонился людей и охотно вызывался пасти козу, дабы побродить с нею в тихом месте — промежду надгробий местного кладбища. Козе было всё равно, где объедать траву, а парнишка занимался тем, что разбирал надписи на плитах, ощупывая затёртые буквы широкой ладошкой.

Возвращаясь домой, он читал, подложив под себя руки. Так ему было спокойнее. Но вот сестрёнка… Зачем она следит за ним, тараща свои зелёные глаза?

Они сидят у стола, каждый за своей книжкой.

— Не смотри на меня! — Время от времени просит мальчишка сестру.

— Вот ещё… Больно надо. — Отвечает та.

— А помнишь, как ты потерялся? — Подаёт вдруг голос девочка. Она старше брата на целых два года, отчего помнит про их жизнь немного больше, чем он.

— Когда это?! — Любопытство и запоздалый ужас пересиливают охоту к чтению. — Нигде я не терялся… — Бормочет он, и вопросительно глядит на сестру, в надежде, что тревоги его напрасны.

— Мама на минуточку только отвернулась, а тебя нет. — Шёпотом, с неподдельным тревогой в глазах сообщила девочка. — Мама так испугалась, белая вся сделалась…

— Да где же я потерялся-то?! — Едва не плача, перебил сестру парнишка.

— На станции, когда в эвакуацию ехали.

— Ну… а нашёлся? — Срывающимся голосом спросил малыш.

Сестрёнка глянула на него внимательно и пожала плечами:

— Наверное. Не знаю. Не помню. Я тогда по-маленькому отошла к стеночке. Только сходила, штанишки подтянула, а тут стенка-то, у которой я стояла, возьми, да и упади.

— Почему?

— Бомбить начали… Мама подхватила нас, кинула в выгребную яму, а сама сверху легла…

Сестра и брат переглянулись, и сдвинули стулья. Читать расхотелось. Вместо того, появилось не желание, но болезненная, плохо переносимая жажда быть рядом, близко-близко, слушать дыхание друг друга, и надеяться, что вовремя придёт с работы домой мать, а отец… — просто вернётся когда-нибудь, живым.

Весна… Дрозд переворачивает прошлогодние листья, заглядывая — что там под ними. А там нет ничего, кроме просохших следов многих слёз, что ветер  принёс издали…

Иоланта Сержантова