Слоистые шли по небу облака.

Беловатые, как сало, фрагменты сочетались с пепельно-серыми разводами, и контраст ко вчерашней, удушающей жаре был велик, даже странен – будто уже засквозила осень, заиграла мелодии свои на дудочках грусти и печали…

 Отец с сыном, вышедшие гулять, остановились в дверях подъезда: июльский дождь моментально взялся перекрашивать асфальт, предпочитая чёрный цвет всем остальным.

Серо-стальной, выжатый соком неба дождь: и соседка, сидевшая на скамейке – не удалось пойти в магазин, навела на мысли о маме, которая, казалось бы, могла бы сидеть с нею…

Могла бы…

Нет, мама прожила объективно долго, и отец…

-Пойдём домой, па!

Сказал сынишка, державший в руках скейт: не удалось покататься.

-Придётся, сынок, — и ощущение квартиры, из которой – вместе с мамой вырвано сердце – душит, как вчерашняя жара.

 Коридор тёмен.

Включить свет?

Золотистый, разойдётся аурой, вокруг бра, бросая тени на бессчётные корешки книг, установленных на стеллажах: всегда тут были, и настолько теперь не нужны.

…пусть рухнет вся эта обманная книжность вавилонской башней: обманная, втягивающая в себя, отбирающая жизнь, в какой всё суждено потерять, всё, всё…

-Я всё же пройдусь, сынок…

Он выходит – пожилой человек, в душе – мальчишка, как на фотографии, что стоит на буфете в маминой комнате: теперь – комнате сына; на фотографии он – в детском саду, и, вглядываясь в неё, сам не знает, предчувствовал ли тот мальчишка, ещё не поглощённый книжной стихией, столь неудачную, корявую, кривую судьбу, какая уже включала свои механизмы, злорадно посмеиваясь…

 Дождь уже завершил с асфальтом и ушёл; в лужах отражается слоистое, точно забинтованное небо.

…как поверить в то, что Бог есть любовь, коли вся жизнь, что бы ни делал, как одна затянувшаяся неудача, сплошное нелепое недоразумение?

В книге пресловутого Иова слишком силён процент мазохизма, и вообще – остаётся ощущение, что люди – игрушки сил, которых не знают, наличие коих не доказать, реальность каковых понимаешь, глядя на руины собственных дней…

 Двор поднимается вверх; сквозной двор, машины часто прободают его собою, переезжая с улицы на улицу, и, подумав, что же я иду один, отец возвращается, говорит мальчишке, уже уткнувшемуся в смартфон: Пошли, сынок, скатишься пару раз с горки, дождь прошёл.

-Да?

Он собирается быстро.

Пошли.

Горка условна: заасфальтированное пространство, идущее мимо школы, куда скоро пойдёт мальчик в третий класс, тянется вниз, и можно, лавируя между людьми, катится на скейте: весело, легко…

Бабушка столько делала для ребёнка, так любила его, так ждала; он перенёс её уход совершенно спокойно, раз только сказал: Не думай, папа, мне очень не хватает Оли…

 Хорошо, наверно, что спокойно, хуже было б, коли рыдал постоянно, вспоминая…

А вспоминает ли, как засыпал у неё малышком, как играл в прятки с нею, как шила ему всякое-разное: весь этот ворох воспоминаний отца, совершенно по-другому отразившийся в сознание сына?

Вот пролетает вниз, тянет лапку: хлопнуть по отцовской руке, а потом поедут к мосту, будут ждать поезда: мальчишка любит смотреть на них, считая вагоны проходящих, выдумывая, сколько должно пронестись, прежде, чем пойдут домой.

Домой – в ту квартиру, что была родной, что стала холодной и пустою, но только для него – пожилого отца, так и не сумевшего вырасти, вглядывающего в единственную детскую свою фотографию с одной мыслью: знал ли тот, ещё не живший толком мальчик, что жизнь не принесёт ничего, кроме тотальных неудач?

-Ну, улыбнись, па! – восклицает сынок, опровергая ощущение. – Ещё два поезда – и едем домой.

  Александр Балтин