В моей судьбе завелась крыса. Как долго она подгрызала мою жизнь, я попытаюсь вычислить из поведения моих детей. Отчуждение от меня и моих бравурных речей об их будущем, высказываемых в адрес подростковых пацанок в качестве воспитательного и образовательного процесса, оказалось не просто затяжным, а невозможно затяжным. Когда у бабы третий на носу, а она припоминает матери о ее недочетах в ее воспитании, это говорит действительно о плохом воспитании.

Я разрешила свои детям жить, как мне хотелось бы, но родители не позволили. Я отдала им их свободу, не утаивая от них радостей молодости. Вместо благодарности я получаю пощечины, и хожу с окровавленной этими пощечинами, душой.

Дети под влиянием моей матери всегда скрывали от меня большую часть своей жизни, и как тут было им помочь, если не сказанная правда оборачивается новой формой лжи, каждый раз подкрепляемой все более изощренными припевами глупости и отсутствием фантазии.

Но о какой фантазии может идти речь, если на плечах сидит век—волкодав и диктует рекламные ролики о лунном притяжении!..

Фантазии в этом случае только навредят, ибо, сидя на крыше собственного дома в одних трусах, думаешь не о звездах, а о крыше, ее крепкости и антискользящих покрытиях, на которых сэкономил жэк.

Сидеть на крыше — это значит, быть готовым к падению, быть обсуждаемой всем двором с его обитателями разных возрастов и сословий: одна дура ляпнула, другая подхватила, — и отмывайся потом, как хочешь: мылом с кровью или шампунем без отдушек. Главное, что моешь, а не результаты баньки с грибковым покрытием сплетен о тебе в мочалке. Моешься, а на самом деле пачкаешься. Дочки приготовили такую спа—процедуру, обсуждая с подружайками и их семьями жизнь собственной матери.  Чем тупее вопрос, тем он острее обсуждается, особенно в случае, когда заняться нечем и думать нечем: мозги еще не родились, а слово — уже мертворожденное по случаю неистребимой лени с рождения. Лень — это диагноз и судьба, диагностированная временем. Результат на бумаге, способ его узнать — на предметном стекле и в соседней комнате в виде развившихся несколько лет назад эмбрионов с претензиями на широкую огласку поведения их матери. Прародители не в счет: главное, кто ложкой с кашей рот удобрял, — за что? Есть не хотелось. Теперь слова ядовитые льют оловом в уши эти несносные бабы, и сожалеют о плохо преподнесённой судьбе. Забыла мать поднос с голубой каемкой. Так отдала: держите крепче, это мое сердце. Не удержите — побежите за ним в морг. И они держат прямо за аорту, пережимая ее детскими пальчиками в случае внезапного оттока питания.

Участились случаи, когда для совместного проживания в одной квартире самому непримиримому прописывался фармаглаз, вследствие употребления которого член семьи становился сговорчивее. Надо же как—то жирафа закатать в асфальт, если не свернуть ему шею! Правда, ему самому, — не жирафу — родственнику, — эта уравниловка приносит отказ от карьеры в результате оглупления под действием фармаглаза, ибо он действует разрушительно на интеллект. А сожителям семейного общежития главное, чтобы оный не вякал, поучая дураков, которых не учить, а игнорировать надо. И пусть живут своей дурацкой жизнью в наушниках по причине недоразвитости речи. Лень было чтением заниматься, поддерживать культурные диалоги с умным членом семьи, уничтоженным фармаглазом.

За фармаглазом вслед привезли в забубенный град Недодурновск спрей обезличивания полнейшей прозрачности, так что тем, кому их родственник не нравится, рекомендуется спреем обдать себя хорошенько — и невидимым стать. Не слышно и не видно — вот прогресс!  В наушниках, обратишься — не слышит, молчит, — разговаривать не умеет, хоть в раннем детстве разговаривал, и в спрее прозрачности — невидим вовсе. Класс! Жить можно! Жизнь хороша!

Перестройка пагубно повлияла на мозги соотечественников, в особенности молодых, у которых не устоялись нормы общественного поведения, морали, отношения к ценностям разного порядка и психика. Из—за них—то и популярен стал фармаглаз для умных, познавших мир и жизнь в глючности ее счастливых моментов, оборачивающихся изнанкой бытия. Пока у недозрелых извилины прорубаются, у перезрелых скрючатся от фармаглаза.

Для мирного существования требуются правила дорожного движения по квартире, когда светофором служит поведение младших в доме. Младшие в результате столкновений, приносящих аварию в мозгодромах старших, теперь просто молчат в наушниках: так безопаснее для всех. Исключение составляют ситуации, когда недоевший фармаглаза старший, не выключенный из жизни, требует внимания, чтобы пообщаться, но с идиотами общаться — себе в убыток, а он устал играть в лаптичку ничего не значащими фразами. Как вовремя спрей прозрачности подъехал! Теперь только поделить кубометры, чтоб совсем не встречаться — и порядочек! А то эти, прозрачные, прыщавят и вредничают. Что зря время и здоровье на них тратить!

Но тем не менее, для достижения понимания некоторые унавоженные фармаглазом старшие пользуются усилением звука, изрекаемого в доступной форме для младших. Младшие от этого тупеют и зажимают свои чакры, главная из которых расположена в сокровенном месте, пользуемом как площадка для выбивания дури из объекта внимания.

И тут внезапно в твоей судьбе раздается хруст — ломают мебель, купленную тобой для комфортной жизни. Крыса прогресса завоевывает пространство, арендуя нервную систему владельцев помещений под свои игрища. Ты понимаешь, как неизбежен бунт, но не идешь на него в ожидании разворота событий. А события только усиливают твой фармаглаз, дающийся как норма приема пищи не духовной. До тебя доходит, что в меню твоих сожителей — родственников — духовная пища совсем не входит, и начинаешь понимать, зачем тебе фармаглаз. Это происходит молниеносно: прозрение открывает глаз изнутри твоего сознания. Этот глаз не виден сокамерниками по жизни истребленной нации.

И вот, результаты немого общения родственников в наушниках с родственником без наушников оборачиваются кредитными долгами, ибо жить в предоставленных апартаментах для господ человек простой стесняется, так как меняется образ мышления под воздействием всех этих погремушек прогресса, к которым насильственно призывает реклама. Начинает тянуть к непознанным открытиям цивилизации, и здесь ждет облом из неоправданных обещаний. Выглядит это так.

Уволенную с работы бабушку Марусю уверяют в том, что она легко устроится на другую работу, выдают ей тридцать три оклада и не отгулянный отпуск в финансовом эквиваленте. До того, как получить расчетные финансы, ей звонят из юридической фирмы и предлагают придти на собеседование по работе и делам дальнейшей жизни предпенсионного человека. Юристы представляются Акакием Прокакиваичем и Клементием Проквакиваичем, представителями вениковязальной в советское время фирмы с изысканным названием «Паяльня». Акакий Прокакиевич бегал суетливо, как тамада на свадьбе, бумажки показывал бабушке Марусе, в которых она ни бельмеса не понимала. Но при воздействии на бабусину мозговую кору под влиянием Акакия Прокакиваевича бабуся Маруся стала понимать на предстоящее мгновение составления юридического договора, сутью которого являлось почти изгнание беса: изъятие у бабуси Маруси тех самых тридцати трех окладов.  Не понимала этого почти ветеран труда Бабка Марья, далекая от юрисдикции, кивала юристам и в такт громыхающему по рельсам трамваю, за тридевять земель скачущему, но бабуся Маруся его сердцем слышала. Это был трамвай ее юности, уносящийся от безлошадной фурии прогресса в необозримые космические дали.

Отгромыхали костры в Заюгоборске, то были костры по уничтожению письменности прошлого поколения, к которому принадлежала бабуся Маруся. Прочесть стало нечего, кроме юридической чепухи, да почти и нечем, ибо глаза свои бабуся Маруся проглядела в окошко за детьми глядя, чтоб не обидел никто. Решила бабуся Маруся вспомнить Акакия Прокакиваевича и Клементия Проквакиваевича телефонным звонком в Зарвиж, где зарывались в горячий песок от простуды Клементий Проквакиваевич и Акакий Прокакиваевич, стало быть, Головаревы, раз к компании «Головарев» принадлежали, служили Фемиде. На весах богини оказывалась квартира бабуси Маруси в одной чаше и полное высшее образование всей юрфермы «Головарев», доящее по—черному своих клиентов, — только ведра подставляй! Главный ведроподставляльщик был в вечном отпуске в Преции, прел там на деревянном ложе на пляже, ибо там ведер было больше, а нужды в них оказывалось все меньше, и он загорал, поливая себя морской водой на берегу Прейского моря. Среди легенд моря носились по воздуху сказания о бабусе Марусе, пришедшей в юрферму «Головарев», именуемую далее «ферма», узнать о вакансиях, а ей предложили оформить пепенсию. Бабуся Маруся несказанно обрадовалась, ибо забыла, где живет. Город и страна уже были Мамаевскими, все жили в одном всхолмии, кучкой, а те, что на горе дыбились, считали себя богами, и им служили все фермы, фармаглаз государственным талисманом выигравшие в борьбе Заюгоборска и  Раздолбаевска, в коем прошла молодость бабуси Маруси. По местам боевой славы ходила бабуся Маруся нечасто, но священно. Так решила она познакомить обитателей фофиса «Головарев» со своими однокакашниками, ведь так схожи по звучанию оказывались отчества служителей фермы «Головарев».

Так, бабуся Маруся и до главного поддавалы банного могла дойти, да ноги не пускали: кривились чуть что и не шли далее, будто ослик завелся в них крошечный.

А фармаглаз не дремал, и родственники бабуси Маруси уже навострили ухи по бабмарусиным выходам «в свет», и решили увеличить фармаглаз на пару линз, чтоб укрепить свое влияние на бабусю Марусю. Укрепили так, что юристы предложили арест имущества всех бабмарусиных родственников за долги, наделанные и переделанные, и из шкурки старой выделанные под щит фермы.

На щите явилась бабуся Маруся, а под щитом корчились Акакий Прокакиваевич и Клементий Проквакиваевич, как сиамские близнецы из погорелого театра боевых юр—действий. Юрием звали главного шефа фермы, оттого и «юр» в предназвании отдела по организации активного заступничества за предпенсионных бабушек и дедов с орденами и медалями и прочими знаками отличия от безголовых драконов справедливости и чести.

Запели птички, зачирикали динозавры в поместьях мультикультурного диалога палеозойской эры. Дочери прочувствовали в интонации бабуси Маруси не то действие фармаглаза, какое ожидали. Бабуся начала высказывать прямо и бесповоротно критику их жизнедействий по отношению к детям. Это был аврал. Не ожидали.  Запаслись терпением, и фармаглаз выбросили вон из дома. Сидят, ждут развития событий. Хотели, было, спрей прозрачности применить к ферме, опрозрачнить блюстителей разнарядки по чужим карманам. А тут по бордюрам проехались распространители дешевой мебели взамен старой утильной. А ставить — некуда. Расселись представители фермы «Головарев» прямо на месте дивана, и плачут. Нечего им есть—пить, некого обманывать, то бишь, обрабатывать, некому править мозги своими липучими бумаженциями. Стала успокаивать достопочтенных воров, то есть, работников, Акакия Прокакиваевича и Клементия Проквакиваевича, бабуся Маруся. Получила она в дар от праматери Евстотоноговой избу на краю села у речки без названия, ибо название тогда речкам давали в знак почитания, а тут… так, речка как речка. Опоку по берегам ребятня собирала, вырезала из нее сердечки, да разные штуковины. Вырезал бабусе Марусе один мальчик из опоки ключ. Вот этим ключом и почтила работников фермы умная старушка, и тем заслужила уважение и почет в семье.

И ушли Акакий и Клементий простыми мужиками из дома не бабки Марьи, а примадонны Мари. Такой сюрприз был уготован дочерям бабушки Марии в День почитания родственников.

И до сих пор вместе с ребятней режут из опоки все представители местной флоры и фауны ключи и сердечки.

Но здесь наступает реальность, она открывается, как зеркало после похорон: уже унесли страшный отток жизни, выраженный через умершего родственника. Его руки теперь не коснутся твоих, губы не скажут его правды, той, которую он пережил в его жизни, и которая не переносится на твою жизнь, закончилось время той, его проблемы.

Реальность такова (… а нужна она, эта реальность?), что по причине отсутствия к себе внимания и любви баба Марья поверила вниманию мошенников, замаскировавшихся под юридическую фирму. Парни учились на юристов, а знания добывали на практике, и средства на свое образование они так же изымали из копилок таких бабусь.

Жестокость дочерей к бабе Марье обернулась им лишением наследства.

Елена Сомова

фото взято из открытых источников