1

Чудо, рождающееся как будто из ничего: в знакомом пространстве слов возникают такие их сочетания, которые дают эффект свечения изнутри: будто каждое слово иначе выявлено, стало крупнее, значительнее; словно получает новое звучание, и – значение…

Именно такое впечатление производили рассказы Ю. Казакова: и ощущение нельзя было объяснить ни мастерством, ни огромностью дара – только тайной: тайной, что останется неразгаданной навсегда.

От первого рассказа «На полустанке», где персонажи, — и отвратный деревенский дурак, продемонстрировавший нутряную силу и вызываемый в райцентр, в секцию тяжёлой атлетики, и робкая девушка, и даже вокзальный служитель – возникали с такою ясностью, что реальные – по жизни – соседи – становились тусклее – до последних чудесных своих, самоцветных повествований Казаков не снижал уровня…

Добивался ли он долгой работой такого результата?

Или – слова озаряли его, представляя вроде бы обычную реальность волшебной?

Тайна остаётся тайной…

Вот… «Старики» — два враждующих чуть ли не полвека человека, один из которых был миллионщиком-купцом, второй наёмным рабочим, старики, вражду которых знает весь город: и город встаёт со страниц, специально не названный, ибо много таких на Руси, вплывает в сознание ярусами садов, домишек, нагромождением старинных купецких построек с мезонинами и галереями; старики, яростно встречающиеся зимним вечером, когда снег блестит так, как в жизни не увидишь – хотя видел тысячи раз.

Вот Лермонтов – из «Звона брегета»: Лермонтов, так и не встретившийся с Пушкиным, а когда уже совсем решился: оказалось – день дуэли.

И Петербург рисуется густою масляной живописью слов, и гуляющие в отдельном кабинете ресторана гусары словно находятся в пределах физической видимости…

А деревенские рассказы Казакова!

«Ни стуку, ни грюку», «Некрасивая», «Странник», «В город» — непарадная деревня, совсем не социалистическая, должная процветать, но – такая живая, с ароматами, красками, плазмою жизни – уж какая есть…

Самоцветы рассыпаемые по страницам, не тускнеют, и пейзаж Казакова – совсем особенный: аналогов не найти, но так легко войти в ельничек, живописанный им, или посидеть у пруда…

Какой мощью звучит «О мужестве писателя»: очерк, превосходящий иную монографию: всё сказано – о буднях писательских, о тяжести этого труда: что особенно важно в наши дни, когда писательство и профессией-то не считается.

Север Казакова – отдельная область его наследия: и влюблённый в землю свою Тыко Вылка, и приглушённый пейзаж, и закаты, пепельно присыпающие море, и неяркие оттенки городов, и размытый рыбий жир белых ночей…

Фонари – эти шаровые узлы перспективы – светятся…

…прозвучит финальный выстрел из трагического рассказа «Во сне ты горько плакал»; горько запахнет антоновкой отчаяния, и Д. Голубков, не названный, но подразумеваемый, улыбнётся печальной улыбкой из неизвестной запредельности.

«Адам и Ева» будут обживать свой край: Казаков показывает отношения на том уровне правды, который исключает любую пустую сентиментальность и не нужную романтизацию: хотя весь лад его прозы приподнят.

Нет – просто необыкновенно высок: и тайна, тайна слов Юрия Казакова, их взаимодействий останется не разгаданной никогда.

    2

Крепкая кладка фраз Юрия Казакова — так основательно строятся дома, нет! великолепные, на столетия рассчитанные избы — в лапу, в чашу.

Конский щавель буро мотается на ветру, и исхлюстанная тропа густеет отвалами серой грязи.

Пресно живёт не парадная деревня, и бездельнику, принявшему вид странника, окрестившего себя Иоанном, только и привлекательно: молодая вдова…

 Нудьба однообразной работы, смешанная с родным: от запаха навоза до еды, добываемой библейски: в поте лица.

Библейская же мощь простейших словес: любые сочетания их велики, как узлы прекрасно отлаженного агрегата.

Оживают, встают со страниц люди: Некрасивая, Серёга из «Ни стуку, ни грюку», даже чуть мелькнувшая красавица Галька, из-за какой был зверски избит Серёга.

Всё ли идёт ко «Во сне ты горько плакал»?

Добрый, как дервиш, философ покончит с собой; долго стоял у окна дачи, прижавшись к чёрной прохладной глади лбом августовской ночью, мучительно взвешивал всё возможные «за» и «против».

Всё ли идёт?

Но — «Свечечка горит», и вырастает огонь её сначала в человечка, потом в человека, чудо из чудес…

    3

У Юрия Казакова крупные слова — каждое: точно обкатанная галька, и, ощущение создаётся, прежде, чем поставить определённое слово на место, писатель рассматривает его со всех сторон: ибо место у слова может быть только единственное, его.

Запахи текут нежными струями: смолянистые, хвойные, или городские: жаркого, мягчеющего на солнце асфальта, пыли…

Мир полон запахами, как и цветами, оттенками цветов и даже оттенками оттенков оных.

Как начинается рассказ «Звон брегета» — о так и не состоявшейся встрече двух главных классиков русской поэзии: как льётся он картинами зимнего Петербурга, где фраза каждая: сама поэзия, и звук нежен и весом одновременно.

Вынутые из жизни не парадной деревни куски жизни: вынутые с натяжением нервным плотности оной — будь то «Некрасивая», или «В город»: при конкретике, зримости, плотности рассказов ощущение то же: перед нами поэзия.

…тут перья жар-птицы: вспыхивает красный глазок, проступает зеленовато-синий веер, тонкая золотистая дуга охватывает картину, точно давая ключ к музыкальному тону фразы…

С первого своего маленького шедевра — рассказа «На полустанке» — до последнего: сквозного, пронзительного, трепещущего от любви и грусти «Во сне ты горько плакал», Казаков не оступился ни разу, и ни разу не погрешил против своего великого дара, создавая словесные чудеса: как возможно увидеть мир, лес, людей глазами медведя? Как возможно великолепие рассказа «Тедди»?

А, может быть,  предназначение писателя в том, чтобы невозможное делать возможным?

И Юрий Казаков справлялся с этим блестяще.

 Александр Балтин

фото взято с сайта biographe.ru