Вечером позвонил сосед. Поздно. Мы с ним люди пожилые, одинокие… Бывает, и заглянем друг к другу. Я всё больше за кухонной надобностью — то соли не оказалось, то луковицы, а он — с разговорами… тошно одному бывает.

Он с порога начал:

Петрович, не спишь? На два слова… Понимаешь, внук, Васька, когда заезжал месяца два назад, книжку забыл. Ну она валялась, валялась, а сегодня я по случаю ненастной погоды решил открыть её, посмотреть, что молодые читают…, понимаешь, я ж человек простой, и мне твоё писательское мнение очень интересно… Вот, к примеру, ты стал бы писать такое?

Да что за книжка-то хоть, скажи? Может, я не читал…

Она, написано, модная! Японская, ихнее всё модное. Погоди, погоди… — Он опёрся о стол рукой, — Мурумуки…

Василь Степаныч, Мураками, наверное? Харуки Мураками.

Видно, так. Только выговорить трудно…

И что ж тебя зацепило?

Да слон, вишь, пропал у них… И накручено, накручено вокруг… Не читал?

Читал…

Читал! — обрадовался сосед. — Ну, так растолкуй мне: зачем это написано? О чём это? Ясно ж не про слона! И не жалко его, и не трогает вовсе… Вот как писатель объясни мне, ты бы стал писать такое, что никого не трогает?

Я понурился и даже губы поджал — как ответить? Иногда маленького простого вопроса достаточно, чтобы сдвинуть глыбу памяти, а как пойдёт она под откос со склона, столько на неё налипает по дороге, что огромный ком получается! И не остановишь его, и не замедлишь, а если сам под него угодишь — берегись, не всегда выберешься… И ни к чему мне был этот вопрос соседский сегодня! Совсем не к месту! Да раз уж выскользнул он — никуда не денешься… И далось ему прийти на ночь глядя! Вот досада, пропала работа. И страница в машинку заряжена, да вовсе не затем, а почему не затем…

Ты знаешь, что, Василь Степаныч, я тебе возражать не стану, и объяснять не буду, а денька через два отвечу, как говорится, в письменном виде. Сделай милость, прости меня, я только поработать собрался…

Он ушёл. А я долго сидел за машинкой, положив на стол по обе её стороны сжатые кулаки и зажмурив глаза. И в голове всё крутился этот слон пропавший, что так разбередил соседа. Вот привязался — никуда не своротишь… И пошло из памяти день за днём совсем другое…

Год выдался тогда засушливый и голодный. Тяжёлый, послевоенный, сорок седьмой, наверное… Я ещё совсем пацаном был, и соседка наша через два двора казалась мне тогда очень старой. Вместо мужа у неё похоронка была за икону заткнутая, и жили они втроём. Мне и невдомёк было, что Любке, её старшей дочке, лет восемь, а Нюське и вовсе пять…

Своих мужиков с войны трое домой вернулось да пришлых не знаю сколько: у кого немцы всё пожгли и всех поубивали, один привёз солдатке вещички мужа погибшего, да так и остался у неё, а кто просто осел, потому как не хотел к своим возвращаться калекой, — по-разному… Я вспоминал и чувствовал, как где-то внутри затаённо шевелится вопрос: «А как это Степаныч читать будет? Не пойдёт ли, прочитав, к кому третьему спросить? Что скажет?»

У тёти Маши этой, соседки, была корова. Значит, как бы ни было, а перезимовать можно — картошка в подполе, морковка, капуста в бочке и молоко! По тем временам — чего больше! Только с кормами худо: год сухой был, зима рано аукнула. И гадали все: хватит — не хватит…

Деревня наша на ходу была — большак рядом, и кто только в неё не заглядывал. А тут по первой пороше, ещё и река не стала, нагрянул табор. Я-то раньше никогда цыган не видел: палатки разноцветные — шатры с острыми крышами, женщины в платках цветастых, в юбках широченных с длинными подолами и детей тьма! У нас-то ребятишек по пальцам пересчитать можно было — откуда им! Четыре года бабы одни в домах кисли… плача детского и вообще не услышишь. В пять уже большой, а в десять почти кормилец!

А тут как закружилось всё! Встали они табором на краю села над рекой — и с утра веселье! Сначала по улицам ходили, по домам стучались, подаяние просили да погадать выманивали. А наши деревенские пугливые и знают: от цыган подальше, а то всё унесут, что плохо лежит… А чёрт его знает, что плохо, а что не плохо, это как посмотреть! Да кто смотреть будет.

Так-то ребятня дома всегда — какой-никакой, а всё присмотр. А как началась школа — с утра вовсе пусто стало. Семилетка в соседнем селе, недалеко, но всё ж километра полтора, а то и два будет…

Всё бы ничего — походили цыгане по улицам тихо, мирно, никого не задирали, ничего не трогали, а на четвёртую ночь как пришли неслышно, так и пропали. Утром встали все, а их след простыл. И собаки не брехали! Зато бабы как заголосили… До сих пор мороз по коже, больше не слыхал никогда в жизни такого. У кого что попёрли, а у тёти Маши — корову, Зорьку. Она так кричала, что думали — рехнулась… Бабка Паша прибегала травой отпаивать и заговором успокаивать… Сутки билась, а потом на третий день и сама тётя Маша исчезла, как её Зорька… И никто ничего не знал и не видел. В печке нашли чугунок со щами, две буханки хлеба за занавеской на полке и дров дня на три за печкой… Так решили, что пошла она где поблизости искать свою Зорьку, никому не сказавшись…

Когда на третий день она не вернулась, бабка Потылиха детей к себе забрала. Дверь наискось горбылиной заколотили, участковому сообщили, что человек пропал, а по домам прошли и предупредили, чтобы все настороже были и, коли что, сразу в правление сообщали. Только сообщать-то нечего было…

Я писал, пальцы небыстро чакали по клавишам. Ночь заявляла в окно какие-то свои претензии то дождём, то грохотом листов, огораживавших балкон… Неспокойно как-то было и знобко.

Нашли тётю Машу случайно через две недели в старом заброшенном коровнике далеко от дома, километрах в ста… Как она туда попала? Лежала она пьяная на гнилой соломе в чужой рваной телогрейке, озябшая и с Зорькиной верёвкой на шее, конец которой держала в руке. Когда её стали трясти, чтоб пробудилась, она только мычала очень похожим на Зорькин голосом и плакала. Слов никаких не говорила, ничего не спрашивала и ничему не удивлялась. Зачем у неё была верёвка на шее? Кто её знает, что она в сердцах от обиды надумала, только снимать она эту верёвку отказалась. Опознать-то её нетрудно было — никто больше, видно, в ту пору не пропал, и никого не искали. А её привезли на газике в правление. Председатель Иван Михалыч, как ни пытался, ничего от неё вызнать не мог, махнул рукой и велел отколотить доску с двери и печь натопить прежде, чем домой её возвращать.

Потылиха наутро прибрела к ней с детьми и осталась — боялась, что Маша-то сотворить опять что может. Но ничего она не сотворила и о том, что с ней было, ни с кем не делилась… Зорьку, конечно, не нашли, и даже где тот табор никто не знал, не до того было… Опять пошло-поехало, опять врагов полон дом оказался — все снова головы в плечи втянули, а которые подняли, чтобы подпевать, сами потом пожалели. С властями и шутить нельзя и всерьёз якшаться не стоит!

Известное дело, что всегда шпионы да предатели у нас виноваты во всём, не так разве? Ну и сиди тихо!

Меня через год в ремеслуху определили, и долго я в свои родные края не являлся, так жизнь повернулась. Только уж когда Никиту с трона скинули и оказалось, что главная битва в нашей Великой Отечественной на Малой Земле была, попросился я сам из газеты, где работал, туда в командировку…

Мало кого уж там застал, а тётя Маша всё в том же месте жила, только дом совсем другой был, и мужик здоровый на крыльце стоял курил… Хотел я зайти расспросить, да раздумал, другие расскажут. В деревне долго всякий слух держится, его, как траву, не скосишь…

Люба, тёти-Машина старшая дочка, подалась в Ярославль на врача учиться! А Нюся, младшая, такой красавицей стала, я её случайно встретил. Она с отчимом жить не захотела и тоже из дома уехала в техникум: способности у неё к музыке оказались. А в области как раз музыкально-педагогический техникум открылся, и ей повезло! Хоть ни одной ноты она не знала, а как прослушали её, проверили, проэкзаменовали, сразу зачислили, тем более что местный кадр. Надеялись, что выучится и останется в своих краях учительствовать…

Писать-то мне особо было не о чем, а за командировку отписаться полагалось: очерк или интервью какое… Так и подмывало меня подсмотреть, когда тётя Маша одна будет, да и пойти расспросить её. Только после того, как я её на улице встретил и заглянул в глаза её, понял: пустое это… Поздоровались мы. Она чуть шаги замедлила и только сказала: «Ох, какой ты стал-то, Ваня!». Даже про мать не спросила, а соседка всё же…

Снулые глаза у неё были, будто тогда Зорька с собой унесла всё нутро у человека: и блеск, и веру какую-то, и надежду… только и осталось от неё, что верёвка на шее…

Хотел я тогда написать про это — никто бы и не вспомнил про этот случай, мало ли чего в войну да послевоенное лихолетье случалось на Руси великой… Да всё равно бы не опубликовали: ни тебе успехов производственных, ни глянца какого.

Вот почему, когда вечером позвонил мне в дверь сосед мой добрый Василий Степанович и стал расспрашивать про модного тогда «Пропавшего слона» Харуки Мураками, вспомнил я про другую пропажу… Так и появился этот ответ мой ему на наш немодный российский лад…

На третий день сам я зазвал Степаныча к себе. Угощение приготовил. Он как увидел накрытый стол на кухне, всё порывался за бутылкой сходить, да я достал из холодильника непочатую, сразу запотевшую, всегда готовую на слезу откликнуться. Уселись мы, выпили по рюмочке для разгона, и стал я читать ему, медленно. Тяжело было… И на него поглядывал…

Он ничего до самого конца так и не произнёс, только сопел да руку менял, на стол опираясь…

Закончились странички — чего их там и было-то, а он всё молчал. Сам разлил по рюмкам. Выпили молча… Вдруг он встал и пошёл к двери. Обернулся и сказал только:

Зря всех писателями называют, Петрович! Даже хоть они и про слонов пишут, точно зря… Я пойду, прости, а то сильно ты ожёг меня, прости, милый… Только недаром я тебя спросил, выходит, а то бы ты и вправду не написал об этом.

Михаил Садовский

фото взято из открытых источников