Тема жертвы и палача проходит у Набокова вектором сильного сгущения обстоятельств, выводящим и к золоту солнечного сострадания, и к непрестанному осмысливанию данного феномена.

Он разрастается до макроплана: до космической величина: вернее – антикосмической, заполняющей пространство яви: как в «Истребление тиранов», когда от мелкого пошляка с болезненным гонором, и, тем не менее, железной жаждой абсолютной власти – нечем дышать; когда тираноубийство мыслится единственным благом, сколь бы ни было удручающе убийство само по себе…

Всё даётся волшебным набоковским языком: ажурное обилие подробностей, каждая из которых воспринимается реальнее реальных предметов, тонкость ощущений: такая порой, что непонятно, как сплетаются, в причудливые фразы превращаясь, их нити; весь космос своеобычной – в каждом конкретном случае – жизни: ибо тема выхлёстывается на разные страницы часто, часто…

Вот братья: бессмысленные братья, обитающие в Берлине тридцатых годов: и Романтовский: из краткого рассказа «Королёк»: причём мечтается автору: хотя мечтание не прорывается до конца, что воздушно-летящий Романтовский: в отличие от чрезмерно-материальных братьев – замечательный поэт, бедностью засунутый в дыру дешёвых комнат…

Он окажется фальшивомонетчиком: выяснится, когда один из братьев убьёт его.

Они разрастаются — братья: уже ощущается надвигающийся смрадной громадой фашизм, который, конечно, будет воспринят ими, как родная стихия: ощущается, как натурализуются в нём, пойдут в СС, или гестапо, и, хотя в силу глупости останутся на низовых ступенях, число их жертв будет велико.

В рассказе – одна: Романтовский, и садизм их, растягиваясь на несколько страниц, увеличивается от мелких каверз, до реального избиения и убийства.

Набоков перебирает реестры мучений, организованных палачами, и сострадание, проявляемое к жертвам, даётся через изощрённость стиля: с его неукоснимым рокотом деталей.

Вот Лик: псевдоним актёра, чья фамилия не раскрывается: бледного, болезненного, обречённого…

Неудачника, без конца размышляющего о не сложившейся жизни, о той обочине, на которой он живёт; Лик, вынужденный столкнуться с детским своим мучителем – Колдуновым, два года истязавшим его в гимназии, а ныне – мрачным, опустившимся типом, выдумывающим воспоминания: мол, счастливое у них было детство.

Или юность – не очень важно, поскольку ничего не было – был: палач Колдунов, ныне сам обречённый, без пяти минут самоубийца, и нежный, тщедушный, гордый мальчик – Лик…

Жертва всегда тщедушна.

Палач – космат, груб, с мороком движений, точно изъятым из ночного кошмара: только морок этот заполняет собою реальность.

Сострадания в книгах Набокова не меньше, чем у Достоевского: всеобщего брата и сопечальника всем, которого Набоков не любил; но сострадание всегда преподнесено в эстетической упаковке тончайших, точно на золотых нитях с небес спущенных фраз.

 Набоков словно вытаскивает за ушко – на свет правды и справедливости – жестокость, засунутую в человека природой: он показывает её жалкой, грубой, и смешной…

 Только жертвам не до смеха, а кто – если вдуматься? – не жертва?

Обстоятельств ли?

Неудач…

Аристократ Набоков не был жертвой: очевидно: но ненависть к палачам, к насилию, чёрной субстанцией залитому в них, была столь велика, что работа его текстов в душах читающих становилась вещей, очищающей…

           Александр Балтин

фото взято с сайта stihi.ru