Я бы, наверное, прошёл мимо сладко похрапывавшего мужика, разлёгшегося прямо поперёк сухой и горячей полосы пляжа. Подивился, рождаются же такие! – мужик был обширный, не перешагнуть, не перепрыгнуть в песке ноги вязнут. Он закрывал проход к рабочим помещениям. Работа у меня такая, возле моря. Ну и что? работают же люди в лесу или в горах, а другие едут туда отдыхать, деньги платят, кто на что учился… Не то чтобы прямо на пляже, рядом, да полста метров, разве это расстояние.

Можно обойти и дальше, под береговым обрывом, но там песок и горячей, и сыпучей, тонешь в нём по щиколотки, а мне не хотелось, и от солнца пекла хватало, предпочитал по водоплеску.

Некоторые приезжие-отдыхающие любят в него закапываться! Женщины-то, ещё что, а вот мужичкам вредно, можно и запечь самое дорогое…

После полудня навестил вернувшихся со срезки рыбаков. Ходил не зря, нёс двух пиленгасов, и на уху ставридок-бычков-барабулек, зеленушек тоже прихватил, рыбаки их выбрасывают, привередничают – мыши мол морские, несъедобные, но я ими не пренебрегал, в навар, в юшку — свою долю вкуса вносят …

Недовольно подумал о мужике, — нашёл место, растопырился, оно конечно пляж и море, но не разбрасываться же вот так! Это ему пляж, а мне тропа к ваннам, в которых мальки камбалы и пиленгаса доращиваются. Растоптанные ступни мужика, такими, как говорится – только саранчу топтать, омывала августовская теплейшая вода, лицо прикрыто газетой, отчего бы и не поваляться. — ладно лежи, — по-хозяйски разрешил я.

Но, как же пройдёшь равнодушно, когда навстречу, тоже по водоплеску шла молодая женщина… и я разомлел, прикинул – едва за двадцать. Купальник её был излишне закрытым, и вообще вышедшим из моды. Такой неликвид сбагривают в деревни. Авось разберут! Его и разбирают сельчанки, не привыкшие оголяться принародно…  Ноги до колен и руки до плеч загорелые до черноты, да и лицо не городское, красивое и простое, открытое, губы не очень знакомые — с помадой, глаза — с тенями, впрочем, оно в макияжной маскировке пока и не нуждалось…

Соображаю – приезжие. Дорвались до крымского, керченского рая, завтра будут все в волдырях смазанные сметаной или кефиром, и сидеть им в тени до самого отъезда, охать, ахать, шелушить кожу и проклинать юг, отдыхальщики! С нашим солнцем не пошутишь, за полчаса спалит до плоти живой – истинно дикари… Прикидываю, как они оказались здесь? Село Заветное далеко за городом. Место не курортное, за ним, если по берегу, рыбацкие хозяйства — амбары, склад, вЕшала для вяления рыбы, засолочные ванны, у причала сейнер застыл, тишина и лень-сонь послеобеденные…

От слепящего солнца, мужик над головой соорудил шалашик из подручных щепок, выбросов моря, прикрыв его газетой. Успеваю прочесть часть названия – «Ал… — затем прорыв-дырка для сквознячка под ним — …ая правда». Много тогда у нас «правд» развелось, в каждом районе и городке своя…

Хотя, даже дуновения ветерка не было, но по периметру, мужик предусмотрительно газету присыпал песком. Остальная часть тела вместе с руками безвольно разбросавшись валялась под солнцем. Загорелые кулаки, казалось, лежали отдельно… Весь его вид выражал одно – наконец-то покой, и он ему отдавался душой и телом. Умел видно работать, вот и отдыхал, дорвался.

— Эй, папаша, — сказал я, собираясь шевельнуть неведомого храпуна ногой, чего с этими дураками церемониться, ещё и благодарен будет, если с умом, обгорит же!

— Не надо, — остановила меня, приблизившаяся тем временем женщина, — пусть выспится, на нём же всё, — махнула она рукой на лежавшие под обрывом два чемодана, сумки-авоськи и рюкзак, очевидно самодельный, такие впору на верблюдах перемещать… и тут же вежливо поздоровавшись, запинаясь спросила:

— А вы не… — назвала она меня по имени и фамилии.

Я придержал замах и опустил босую ногу, зарывшись ею в песок. Эту женщину, я никогда не видел, но она меня знала? — да, — отвечаю, и продолжаю вглядываться в лицо.

— Не смотрите, — смутилась она, — вы меня только по имени может быть знаете, я Люда, жена и… — она смутилась ещё больше, — и… — Люда, что-то едва слышно прошептала, …очка, Тимофея, — взгляд на примолкнувшего мужика, очевидно набиравшего воздуха в грудь, прежде чем сотрясти окрестности храповой руладой, — мы ведь к вам, я вас по фотографии узнала…

— Минуточку, — что-то меня смутило в имени – Люда… я мгновенно догадался кто ко мне пожаловал, предстоял, интересный разговор, а разговор — мой хлеб, вот только Люда, почему Люда? — Мигом смотался к своим рыбам, дело прежде всего, но всё было нормально, компрессор работал, подавая кислород в ванны, и создавал слабое течение. Копеечного размера мальки приучались жить на свободе в море, противостоять ожидающим их сложностям, съесть кого-то и не попасть на зуб самим… Возвращаюсь к Люде…

Тимофей… Тимоша, Тимоня, мой армейский друг. Полжизни почти тому назад, я помог ему наладить отношения с девушкой из газеты, влюбился он в неё по фотографии. Написал за него первые письма, Тимоня, конечно, переписал всё своей рукой. В общем направил зарождающиеся чувства в нужное русло.

Был он деревенский парень, из сибирской глубины России, да вдобавок и сирота, ему хотелось тепла, семьи, всего, чего лишила судьба. Не очень образованный, что там деревенская семилетка… несколько косноязычный, но верный, искренний и чистый – дитя природы. Пока я кончал десять классов, он, очевидно от рождения рукастый, разумно осознавая — его жизнь зависит только от него, за несколько пред армейских лет освоил все деревенские специальности. Любые машины были ему подвластны. Будь в колхозе самолёт, уверен, он и с ним был бы на ты. В общем из тех мужиков, что на вопрос, умеешь ли ты? Не задумываясь отвечают, — умею, только ни разу не пробовал, надо посмотреть…

Если доводится слышать разговор о народе, или читать я сразу вспоминаю Тимоню, он для меня и есть – народ.

Армейская дружба с ним многое дала и мне. Больше того, если я что и способен сделать руками, то только – благодаря Тимофею. Связывала нас и общая любовь к природе, к охоте, он мечтал – на первую зарплату, после демобилизации купить ружьё, и купил, о чём радостно поведал мне, наравне с другой радостью, чуть погодя — родился сын. Поначалу мы с ним активно переписывались, я планировал к нему съездить на охоту, да всё как-то откладывалось, далековат Алтай от Крыма…

Ещё в армии глядя на Тимоню я всегда вспоминал картину Верещагина «Не замай, дай подойти…». Посмотрите это полотно, высокий мужик впереди, с топором — вылитый Тимофей. Он уверен надёжен, и спокоен, как и застывшие стволы заснеженных сосен и елей. Он отлично знает, что их ждёт, но спокоен. Ничего, ещё посмотрим кто кого; возможно охотник дело привычное, медведя брал на рогатину и нож, неужто мусьё сильней Топтыгина! Мы у себя дома, а дома и стены помогают, помогут и сейчас, не замай только, не торопись мужики, рано ещё, поближе подпустим, и топор поухватистей сжимает…

У Тимони такие же и рост, и лицо, и взгляд светлых глаз. Не из писаных красавцев, но за ним проглядывали былинные века Руси. Короче, мы дружили и наше объятие при расставании и немногословие было само собой понимающимся обещанием, в случае чего протянуть руку и подставить плечо…

Не из нужды моей, а по дружбе, сделать приятное, без напоминания, он присылал мне иногда самовыращенного, домашнего — с мягкой пахучей корочкой, не паяльной лампой обожжённого, а – соломой ошмаленного! самим просоленного и закопченного сала! Он же и совет дал, — а ты его с яблоком и хлебом употребляй, как я. — Попробовал, понравилось… Знал Тимоня в нём толк, да и вкус к жизни имел, а не только к салу. А то, своего же мёда, кедровых орехов, сожалея, что не может прислать молока или сметаны, памятуя о моём пристрастии к этим продуктам. Я отдаривался – рыбой, списанными сетями – кур-цыплят защищать от ястребов. Чем ещё на расстоянии в четыре часа поясного времени порадовать?

В письмах он простодушно удивлялся ничтожной величины рыбёшкам – тюльке и хамсе, — а вкусные! — сообщал он, радостно наивно удивляясь, зачем их ловят такими маленькими, ведь они ж вырастут и станут селёдками…

… Несу Люде большущий, метра три в диаметре, зонт-тент, прихватываю из холодильника, бутылку холодненького сухого белого ркацители. В жару, разводить винную вяжущую кислотность минералкой, лучше всего утоляет жажду, дочке – я ещё не сказал? На самом берегу, на песке у воды сидела девчушка лет трёх, и молча, тихо и сосредоточенно изготовляла куличи, благо «муки» — песка вокруг, да и воды было в изобилии. Ей, — вызвав неподдельное изумление девочки, я насыпал ракушек рапан, их внутренний красный цвет поразил её больше всего, тронет пальчиком и смотрит, не стёрлось ли?

Мы с Людой охладились-искупались, я поймал Катеньке морского конька, удивившего её не меньше рапаны необычностью формы. Морской лошадёнок, назвала она его и оставив песочную кулинарию принялась лелеять рыбёшку, менять воду, и, чтобы не умерла кормить морской травой…

— Вечером обязательно выпусти, — наказал я, — этот лошадёнок, мой знакомый, он живёт в траве на свае, у него там дом, а то его папа и мама обыщутся, плакать будут… — Катенькиному восторгу, заимевшей в друзья такое необычное существо, не было предела. Мы сразу подружились.

Устанавливаю тент, так чтобы тень на девочку и разоспавшегося папаню падала, а сам, между притирочными, для знакомства, словами нет-нет, да и бросаю взгляд на Люду, дивлюсь. С момента расставания с Тимофеем, уж четверть века почти минула, ей должно быть под сорок, как минимум, а она выглядит, будто время её не коснулось – неувядаемо-недоумеваемо молодо… Как так?

Ну, Тим, радуюсь за друга, надо же! в газетном портрете усмотреть такую красавицу – на года вперёд! Да и собой горжусь, сам себя хвалю — не я ли ей первые письма писал, душу вкладывал, не зря старался — молодец!

Однако, сознаюсь, письма я писал хоть и ей — Люде, и был искренен, но перед собой, в воображении имел другую девушку — свою. И своей одновременно писал такие же пламенные, откровенные послания, и преуспел в обоих случаях. Как не преуспеть? В двадцать лет чувственный огонь – снопом бьёт! Тимофею уговорил – Люду, себе… ну и себя не забыл, получилось у нас. Люду? засомневался я, вроде её не Люда звали… как-то так, хотя может и Лю…

— А я знаю, о чём вы думаете, — когда мы уже расположились под тентом, вдруг говорит мне Люда, — мне папа… — сказала и вдруг осеклась.

Я не понял почему осеклась, подумал отреагировала на всхрап Тима, а она после какого-то настороженного молчания продолжает, — папа сказал, что первые письма маме писали – вы…

У меня немного крыша-голова, поехала набок. Я ничего не понимал. Прокручиваю сказанное Людой, — первые письма маме, то есть ей, писал — я, она — мама, но логичней бы сказать – мне, а она говорит – маме. Какой маме? Чьей? А-а-а… — ну, да, Тим, вероятно, потом сказал, не выдержал, дело-то прошлое, сознался, а может мной решил погордиться, вот мол какой у меня товарищ, что те письма сочинял — друг, он де чувствовал также, но робел, изъясниться, выразить не мог, а тут я подвернулся…

По-моему, очевидно совершенно бестолковому выражению лица Люда уловила, что я что-то недопонимаю.

— А разве вы ничего…

— Стоп, коль ты жена моего друга, то нам надо на – ты, как ты считаешь?

Люда задумалась.

Я тоже. Как ни проворачиваю в голове разговор, но не врубаюсь, осознаю, что-то тут не вяжется, а что? ну – никак! Люда недоговаривает, я не решаюсь спросить. Пока мы оба сидели в обоюдном недоумении, храп прекратился, я и не заметил, когда.

— Так вот, где ты окопался, — гудит мне прямо в ухо, вынырнувший из-под тента, Тимофей, — а я разоспался с дороги.

Мы обнимаемся, охлопываем друг друга, отклоняемся и снова обнимаемся.

— Да как же ты додумался, решился, хозяйство ведь?

— В Новосибирском, на вокзале, — искажает он окончание, произнося на сибирский, алтайский манер, — сидим ждём поезда, мы ж к её тётке, сестре жены собрались, время коротаем, кино смотрим. А в нём море синее волны, песок, тепло… Оно сейчас и у нас не холодно.  И море — Обское… в общем переиграли и к тебе, примешь?

— Ну, ты молодец, — одобряю я и радуюсь. – Стою у небольшого, летнего только для лодок, причальчика, шкерю рыбу для тушёнки и ухи, перекидываюсь с Тимом словами. Он сооружает костерок на кострище, оно у нас стационарное, чтобы песок не загаживать золой. Больше восклицаем, смеёмся над памятными и понятным лишь нам воспоминаниям.

Люда рядом, подхватывает рыбу. Предупреждаю, — рыба не моется, а только ополаскивается прямо в море, рыбаки и этого не делают, – в котёл идут обрезки пиленгаса, хвосты-плавники, голова, желудки-кишки… да-да и это – выворачивается, чистится-моется, попробуете. Ну, и само-собой рыбья мелочь, есть в них особо нечего – навар, да кто в ухе понимает, навар, юшка, самое то!

Но это всё руками, языки свободны.

— Удивился небось, что жена так молода?

— Не то слово…

— Скупнёмся? к морю же ехали, к твоему морю.

Мы заходим в море по шею, Люда пониже, держится за мужа, оглядывается, боится, вдруг из воды кто-то вылезет… Мне удивительна эта боязнь степняков моря… Всё им кажется под водой сидят сплошь водяные, русалки, а то и Русалы и только и ждут, чтоб умыкнуть сладкую тётеньку…

— Приехал я тогда из армии, никаких гулянок, пару дней и на комбайн, уборочная, её родители приняли, как родного — всё знали. Расписались, свадьбу отложили на осень, надо же деньжат заработать, живём… На другой год сынок родился, я тебе писал. Он сейчас служит, в Армии…

— Не жизнь – сказка. И была у неё сестра младшая, — Тим смеётся, отстраняется от Люды и приседает вместе с ней в воду с головой. Та визжит, барахтается потеряв опору, Тимофей выныривает чуть в стороне, протягивает руку собравшейся тонуть жене.

— Не потонешь, не дам! — и поднимает её на ладони над водой, любуется, — видишь какая красавица! – обращается ко мне.

Я согласен.

И вот вечер, съедены уха и тушёнка. Допивается согревшееся вино.

… Долгий летний вечер, август, постепенно высыпают звёзды, отражаясь в море. Оно притихло на ночь, не шелохнётся, и, если воду взболтнуть, в ней вспыхивают похожие на звёзды — огоньки, обычное для этой поры в Чёрном море — свечение, оно удивляет моих гостей. Я рассказываю им почему так происходит, включают свои фонарики и светлячки в ближних кустах, а сверчки уже давно неутомимо сверчат по склонам холма. Это наша южная, крымская идиллия.

Пресыщенная дневными впечатлениями, сморившись, спит Катенька.

Перебивая и дополняя друг друга, Тимофей и Люда рассказали мне свою историю.

На другой год в аварии погибли родители.

— Возможно если бы не это, то Люда так бы и осталась сестрой моей жены, но однажды она созналась…

Я опешил, — да скажите же вы прямо, я ничего не понимаю, Люда сестра твоей жены… Люды…

— Ты забыл… — поправляет Тимофей, — ты ведь писал письма – Лиде…

— Я схватился я за голову, — точно – Лиде, хорошая девочка Лида… вспомнил! Она, что имя сменила?

— Лида, это моя мама, она умерла пять лет назад, — вмешалась Люда…

— И ты женился на её младшей… — я запнулся, — если сестра, то… почему — мама?

— Она не сестра… дочка, Лида сказала это мне перед смертью, повинилась, вроде того, что грех молодости, мол… думала, что я её оставлю, если узнаю. А как я её мог оставить, если я её любил!

Теперь всё стало ясно. Бывает же, какие ситуации складываются, такое не придумать, нет не придумать!

— Выходит ты… вроде, как на дочке женился, то есть падчерице… – выдавил я догадку, когда всколыхнувшаяся вода событий успокоилась.

— А я за отца замуж вышла! за отчима.

— Это формально. Мы не кровные родственники. Лида просила меня не оставить дочку…

— Я его любила с детства, сначала, как отца, да он и был мне отцом, а теперь вот самый лучший отец и дочке и мне… но мне ещё и муж…

… Мои гости спали, устав с дороги. От проходивших проливом судов, мерно, без плеска набегали притихшие волны, они вяло перекатывали по песку ведёрко, в котором Катенька держала лошадёнка. а я сидел и думал о необычности людских судеб.  Её отец был ей и… дедом.

Если бы Лида знала, как Тимофей не оставил её дочку!

По проливу невидимо, бесшумно прошло большое судно, зеркало воды плавно всколыхнулось, изогнув отражённые на нём звёзды и выплеснуло их на берег. Одна волна, другая, постепенно море успокоилось и снова застыло вместе со звёздами.

Углубляя тишину, неумолчно стрекотали сверчки.

Леонид Алексеевич Исаенко

фото взято из открытых источников